|
Над: билет на воздушные прогулки с Шагалом в скольжении «через столько крыш и зелёных вершин» даётся в руки только перед неожиданностью ключевого поворота, открывающего слишком многое; и от сакральности полёта открепляется спрашивающая в небо створка «испуга в запрокинутых лицах», со «скважиной замочной чьей-то души». Профанная мимика перед неизвестным, округлённая загадка отверстия рта. В старой России зевание (ротозейство?) сопровождалось крестным знамением над распахнутым ртом (чёрт залетит через, покупающий души). Требовательная пытливость, слепнущая, поправленного вверх взгляда — парадоксальное приземление и никогда не вездесущность: то, чьей бытности подсознательно не допускаешь (парения вихрастого смысла?), проскальзывает косной хордой радужной оболочки.
Статуя — путешествующее нововведение при сличении с каноническим постоянством монеток, заселённых на дно искателями счастья. Поскольку пришлому стоит проявлять осторожность с укоренённым, прочно сидящим старожилом, постольку бронзовая — архитектурный загар? — девушка и адресует вежливый кивок монетам под своей ступнёй.
Смешавшееся небо торопливо укладывается в багажном вагоне: риск быть оставленным, прикреплённым к месту, прописанным в регистрационном листе всех полнолуний.
Переходящие на рысь — как на красный, как на даму с кисточками вместо серёжек, как на космическое ускорение.
Многоуровневые растительные развилки сверху (где «аварийный комиссар») и снизу (где наблюдающая «смешная девица»), проклевывающиеся разнонаправленные почки событий. Но «дерево — это преемственность, а ризома — союз, только союз. Дерево навязывает глагол "быть", а ризома соткана из союзов "и ... и ... и ..."» (Ж. Делёз, Ф. Гваттари). Текст Н. Звягинцева — не только в шерстяной вязке между; предложная корневая система локализует неравнодушные отношения нескольких центробежных вещных миров, оказавшихся держащимися за руки, на пространственной бересте, упруго закручивающейся («залезть на дерево за кормою» — в смещении к духовно близкой падежной коре: потому что корабельная древесина запряжена мореходными оглоблями, сдерживающими тетеревиный ток сока пространств из вакуумного тетрапака; ирреальный переход из «на» в «за», потому что последнее отмыкает и умыкает тебя). В мерцающем спектре косвенных падежей, замещающем цветовой спектр (представленный молочным и луковым, чёрным и белым — крайними пределами, берущими в плен всю срединную цветовую гамму: «Ты чёрно-белая, только где ты / Все краски мира возьмёшь и съешь?», «Вокруг одной чёрно-белой фразы»), отторгая сужение сфер влияния: Подружки ловят свои букеты,
У них предложный всегда падеж. Сплетающее, сплетничающее — не только о ком / о чём; предложный — ещё и местный падеж, самый замкнутый: в ком / в чём? Суть истинной ловли — не укоренение внутри кого/чего-либо, не уподобление воздушно-капельной инфекции. Возможность нашарить себя — над пропастью (пропасть — в качестве не только ослепшей бездны, дарующей вероятностное просо, но и большого количества кого/чего-нибудь, множества (разг.) — оба смысла причастны к сущности поэтики Звягинцева); обретение почвы лишь подогревает состояние первобытного синкретизма («я» = «точка моей опоры»). Чёрный передел привычных антропометрических пропорций: Чтобы снова у всех ловцов
Между пальцами перепонки,
Что мешают надеть кольцо. Символ причастности к двум стихиям сразу — воде и земле — перепончатость (так удобнее ловить) — своего рода клеймо; не романтическая печать двоемирия, но приобретённая неспособность переваривать одномерное пространство, трансмиссия эго. Как змеи сбрасывают кожу, «придётся менять подушечки пальцев», и вместе с ними — тактильные ощущения, ороговевшие, притуплённые, на способность в прикосновении осязать чужой космос: Дай почувствовать через перчатку,
Что ты чувствуешь через пустыню.
Когда придумаешь возвращаться,
Солнце будет всегда в затылок. Тяжёлое пекло ухода в свою Сахару предугадывает более лёгкий возврат назад. И настоящий трамвай-водомер
Сложит сердце и сердцевину. Сердце существует в плоскости, отличной от плоскости сердцевины (карандаша, яблока или всё-таки мысли?), и две грани внутреннего билингвизма соединяются в тягучее эсперанто, когда захлопывается книга, совершенное, в конце, но где у читающего «незагорелый парус на лбу» — синтез стынущей белизны сдающего флага (даже пленный сдвиг — не урон, но обретение своей динамики), причаливающих благих вестей, приморской свободы. Тонкого штыка или бильярдного кия
Первые движения сквозь кожу стены,
Будущего времени патронные гнёзда. Будущее беременно Бородином, и из патронных гнёзд, подумав, вылупляется выстрел из прошлого. Дышащее с осечками время в поэзии Звягинцева не только дискретно; в уличении подлога: мнимой вещественности бетона. Твоим ногам не хватает пары,
Руки держат четыре каната.
Вода полосатая, травяная
В бассейне с каменными стенами.
Скажи, что ты человек Леонардо,
Когда сойдёшь с речного трамвая. Витрувианский человек да Винчи, чей шаг равен четырём ладоням, размах рук — его высоте, вписан в круг и квадрат пропорциональности и вынужден делать ногами-руками метафизические физкультурные «ножницы». Мотив заточения в педантичную раму находит отклик на других страницах, в их заговорщическом перестуке через корешок книги: Это я у него в колесе
Вишу, разъятая топором. или Вот, привыкнув к себе на спицах,
Она стоит в деревянной раме. или И увидишь себя в ячейке
Неизвестно какой сети. В неприятии прямоугольных закономерностей лавировать между материальной формой и её формулировкой, не задевая плечом, но огибая. Существующий — в большей степени сумбур, чем сумма, сплавившаяся из увиденного. В лимонной мякоти неба с прожилками, нежный мнущийся пропуск через соковыжималку, переполненная обезвоженность, в решении остаться.
|
