После спектакля — танцы

Не каждому ведь «везёт». У истории есть мизансцены,
некоторые надолго затягиваются, и ты всё играешь, играешь.
Это — жизнь, ты рожаешь как бы детей, копишь чужие деньги
в норе как бы времени. Уютно там или стрёмно —
ничего особенного. Ничего. То ли к добру, то ли к бурной ночи.

Но если бы ты видел театральную площадь, ты бы увидел сумерки.
И вот уже вовсе — ночь, и не прохожий уже — часовой,
встав у выхода из театра, ждёт окончательного решения
или окончания этого акта пьесы.
И откуда-то эта музыка в темноте.

Мужики и бабы

взрослые пожилые мужики
мужики и бабы
с их войнами и неуставными артелями
(за одною спиной как будто на всех)
с коротким разговорами и усмешками,
суровые дядьки: облажаешься — уебут,
а бабки ещё и отлают, дай повод;
кто с двадцати пяти лет увидел: живёт в оккупации,
и как-то так жить
(но далеко не все, другой и гордился! —
хотя чем там гордиться)
— но обросли скотинкой, по субботам топили бани («баньки») назло врагам,
читали газеты с этим теперь не встречаемым любопытством
туземцев к жизни других туземцев,
они
в неудобных, наспех составленных пригородных деревнях,
через которые ты проезжаешь в маршрутке, чтоб встать на лыжи,
вообрази их себе, позади их домов, рядами
уходящих: то ли в Сибирь, то ли в леса, то ли в шахту.

Или же зря ты всё детство учился копать картошку?

Из стихов Ильхама Оби

ОДЕЖДЫ

Я бы сам тебе рассказал об одеждах только покрыть ся
от сильных порывов, на малых наэкономив, —
да не могу уже: лучшие
всё сделали.
Такой у них был Благовест.
Известие помнишь: схимник, вставая к расстрелу (торопили!),
говорил, обернувшись к сокамерникам (во тьме-за-спиной):
покровы мои разделите по немощам вашим, кому холоднее — берите больший.
Там покровы-то! Надо быть каббалистом, чтоб их исчислить:
на каждую нитку — по ноте или по звуку,
выйдет бедный аккорд, трёхзвучный, не то двухзвучный.
Вот и аккорд! — им звучал мемлевийский суфий
на холодной улице города Ашгабата, когда его не могли уловить
увести — он звучал, вытекая из пальцев стражи. Давно, в сороковом году.
Теперь, когда я надеваю свои покровы для стылых улиц,
он надо мной смеётся: тому, говорит, не веришь,
кто и меня обогрел, и тебя согреет,
слабак, говорит. Как ты тогда это делал, спрашиваю,
с теми красноармейцами? Он говорит мне (врёт?): если ты обойдёшься
обойтись волосом или ниткой,
они в своих варежках до тебя не дотянутся.
Он смеётся, а я-то боюсь зимы.

ОДЕЖДЫ 2

Стыдно иметь вторую шапку.
Нельзя не иметь мне вторую шапку.
Стыдно иметь лишнее время.
Всегда украденное у жертв.

Попробуй забыть об этом! Теперь, зимой:
костёр-ледопад,
там его назвал один поэт-сумасшедший.
Зимой костёр-ледопад, зимой и огни не жгут,
ими же льды кипят, меня в себя тихо ждут.
Попробуй забыть об этой! Сними всё своё, оставь,
в степи тебе неуют, а как тем, кто покрыт ничем?
Прямо себя направь
говорю себя я: направь
туда, где сходится снег как овраг или как хребты,
и выйди! Но нет, нет, нет, нет, нет,
«Нет», говорит мне ветер,
«Нет», говорит лёд,
это не тебе, говорю я,
ты — не из тех,
одевайся,
иди,
тебя
ждут,
успеешь ещё обледенеть, обезуметь, замёрзнуть.

Ненависть отворачивается

Ночью, в два двадцать пять, в самый тёмный час
проводами проходит ненависть в твой дом.
Посмотри, говорит она, в лица этих людей,
посмотри, как они одеты и как сидят,
посмотри, послушай, она говорит, как они говорят про всех нас,
почему ты ещё позволяешь себе заниматься чем-то ещё?
Ты партизан.
Да, отвечаешь,
и всматриваешься внимательнее
в глаза одного из них, стоящего на возвышении
в самых ярких одеждах, — или что у него вместо глаз там, —
и видишь в глазах его ад. Дело в том, что все адские сковородки,
табуретки, подхваты и кочерги, вместе с печными ежами, мучными червями
и всем остальным, утрамбованным в плотной кухне, —
и все грешники, употребляемые на тех сковородах,
возгоняемые в этих тиглях,
протыкаемые ежовыми иглами,
и весь чумовой персонал печей и угольных жерл —
всё это
в нём,
между гортанью и —
и позвоночником.
Ад! Потому он и говорит так горько и томно. Ад!
Увидев его на миг, пусть на миг, увидев,
увидев, что там творится внутри его немолодого тела,
Ад! ощутив, как эти топки стреляют в его гипофиз,
и Ад! отдаются в каждом скрипе его души — увидев —
Так вот,
почему ты себе позволяешь
заниматься чем бы то ни было, но никогда не молиться за этого человека?
Ненависть отворачивается, оставляя тебя в неумелых слезах.