После спектакля — танцыНе каждому ведь «везёт». У истории есть мизансцены, некоторые надолго затягиваются, и ты всё играешь, играешь. Это — жизнь, ты рожаешь как бы детей, копишь чужие деньги в норе как бы времени. Уютно там или стрёмно — ничего особенного. Ничего. То ли к добру, то ли к бурной ночи. Но если бы ты видел театральную площадь, ты бы увидел сумерки. И вот уже вовсе — ночь, и не прохожий уже — часовой, встав у выхода из театра, ждёт окончательного решения или окончания этого акта пьесы. И откуда-то эта музыка в темноте. Мужики и бабы
взрослые пожилые мужики мужики и бабы с их войнами и неуставными артелями (за одною спиной как будто на всех) с коротким разговорами и усмешками, суровые дядьки: облажаешься — уебут, а бабки ещё и отлают, дай повод; кто с двадцати пяти лет увидел: живёт в оккупации, и как-то так жить (но далеко не все, другой и гордился! — хотя чем там гордиться) — но обросли скотинкой, по субботам топили бани («баньки») назло врагам, читали газеты с этим теперь не встречаемым любопытством туземцев к жизни других туземцев, они в неудобных, наспех составленных пригородных деревнях, через которые ты проезжаешь в маршрутке, чтоб встать на лыжи, вообрази их себе, позади их домов, рядами уходящих: то ли в Сибирь, то ли в леса, то ли в шахту. Или же зря ты всё детство учился копать картошку? Из стихов Ильхама Оби
ОДЕЖДЫЯ бы сам тебе рассказал об одеждах только покрыть ся от сильных порывов, на малых наэкономив, — да не могу уже: лучшие всё сделали. Такой у них был Благовест. Известие помнишь: схимник, вставая к расстрелу (торопили!), говорил, обернувшись к сокамерникам (во тьме-за-спиной): покровы мои разделите по немощам вашим, кому холоднее — берите больший. Там покровы-то! Надо быть каббалистом, чтоб их исчислить: на каждую нитку — по ноте или по звуку, выйдет бедный аккорд, трёхзвучный, не то двухзвучный. Вот и аккорд! — им звучал мемлевийский суфий на холодной улице города Ашгабата, когда его не могли уловить увести — он звучал, вытекая из пальцев стражи. Давно, в сороковом году. Теперь, когда я надеваю свои покровы для стылых улиц, он надо мной смеётся: тому, говорит, не веришь, кто и меня обогрел, и тебя согреет, слабак, говорит. Как ты тогда это делал, спрашиваю, с теми красноармейцами? Он говорит мне (врёт?): если ты обойдёшься обойтись волосом или ниткой, они в своих варежках до тебя не дотянутся. Он смеётся, а я-то боюсь зимы. ОДЕЖДЫ 2Стыдно иметь вторую шапку. Нельзя не иметь мне вторую шапку. Стыдно иметь лишнее время. Всегда украденное у жертв. Попробуй забыть об этом! Теперь, зимой: костёр-ледопад, там его назвал один поэт-сумасшедший. Зимой костёр-ледопад, зимой и огни не жгут, ими же льды кипят, меня в себя тихо ждут. Попробуй забыть об этой! Сними всё своё, оставь, в степи тебе неуют, а как тем, кто покрыт ничем? Прямо себя направь говорю себя я: направь туда, где сходится снег как овраг или как хребты, и выйди! Но нет, нет, нет, нет, нет, «Нет», говорит мне ветер, «Нет», говорит лёд, это не тебе, говорю я, ты — не из тех, одевайся, иди, тебя ждут, успеешь ещё обледенеть, обезуметь, замёрзнуть. Ненависть отворачивается
Ночью, в два двадцать пять, в самый тёмный час проводами проходит ненависть в твой дом. Посмотри, говорит она, в лица этих людей, посмотри, как они одеты и как сидят, посмотри, послушай, она говорит, как они говорят про всех нас, почему ты ещё позволяешь себе заниматься чем-то ещё? Ты партизан. Да, отвечаешь, и всматриваешься внимательнее в глаза одного из них, стоящего на возвышении в самых ярких одеждах, — или что у него вместо глаз там, — и видишь в глазах его ад. Дело в том, что все адские сковородки, табуретки, подхваты и кочерги, вместе с печными ежами, мучными червями и всем остальным, утрамбованным в плотной кухне, — и все грешники, употребляемые на тех сковородах, возгоняемые в этих тиглях, протыкаемые ежовыми иглами, и весь чумовой персонал печей и угольных жерл — всё это в нём, между гортанью и — и позвоночником. Ад! Потому он и говорит так горько и томно. Ад! Увидев его на миг, пусть на миг, увидев, увидев, что там творится внутри его немолодого тела, Ад! ощутив, как эти топки стреляют в его гипофиз, и Ад! отдаются в каждом скрипе его души — увидев — Так вот, почему ты себе позволяешь заниматься чем бы то ни было, но никогда не молиться за этого человека? Ненависть отворачивается, оставляя тебя в неумелых слезах.
|