Карусельщик
Карусельщик стоит на острове у железной карусели. Никогда ещё лучи солнца не падали на плоскую землю острова под столь определённым углом. Карусельщик в синей куртке опускает рычаг среди деревьев. Южный город отличен от северного города. Ветер, ржавчина, простыни и белые стены двора. Именно в южном городе этот мальчик впервые выкуривает папиросу. «Чайка сдохла», — произносит он. О, бетонные набережные окраин, ветер, мел. Электричество началось не с лампы, но с рычага. Земля — шерсть, солнце — янтарь. Карусельщик опускает рычаг, карусель начинает. Мы всё чаще видим карусельщика. Появившись однажды, он появляется снова. Красивый мальчик, он смотрит в окно класса. В отражении — его тёмные брови над горизонтом, портрет на стене, люстра. Кабинет физики теперь не имеет цвета, ножик потерян там же. Но если ты родился на море, если ты родился в России. Он сбегает из дома. Тёплая от земли ночь, у рынка лежат оконные рамы. На площади давно погас ларёк, тёмный, пустой, белый. Дипломатия не пригодится ему в дальнейшем — карусельщик сбегал из дома. В ладони — железо, или в ладони — надломленная баранка. Карусель всё быстрее притягивается к земле. Мы видим его с женщиной в красной рубашке и синих джинсах. Можно сказать: клевер и чёрный перец. Можно сказать ей: направо, направо, а то блуждает, не находит нужного дома. Он говорит ей: «Смотри сама». Карусельщик стоит у рельс. Сколько до станции той. Как будка стоит он, и дикая птица взлетает большая, лишняя, рваная. Страх смерти как взгляд на дорогу, линейку. И карусельщик смотрит: женщина, море, рычаг. Он — тяжесть, железо в его ладони. Твоё появление — это петля карусели, музыка с ясным концом. Мы видим Митю сквозь светлую щель в заборе
Был день, Митя проходил широкий пустой проспект, шёл к овощному ряду купить виноград. Как светочувствительная плёнка шёл, как стрела стоял Митя по дороге между палатками. Рыбу и газету в свете ранней, стеклянной осени смотрел Митя, и, кажется, ещё картон, брезент. Продавщица с короткой похмельной ладонью у глаза посмотрела на него из тени полосатой палатки. Митя выбрал белый виноград. Ветер неспешно принёс память о чистом, тяжёлом, прокипячённом белье. Глина превращалась в пыль. «Да уж, любовь», — сказал мужчина в синем, глядя на эту гроздь. Длинноногий Митя шёл, неся перед собой непрочный пакет. В парадном подъезде свистел мальчик. История России
О, бедное движение народа, выраженное в товаре уличных торговцев! Пластиковые пакеты, носки, чёрные, тёмно-зелёные, бордовые женские кофты, попугай-прорицатель, живая вода, обложки для документов. Митя идёт к ВВЦ, к арке, где под барельефом с колхозницей, держащей серые колосья и твёрдой, как поверхность луны, свисает рекламный плакат, изображающий женщину в шубе. Как по колено в воде, Митя шёл, рассекая ногами тяжёлый взбалмошный шум: радио, выкрики работников мелких аттракционов, нападки радио, рабочий отстранённо забивает в землю столб деревянной ограды грузинского ресторана, нет, радио. И вдруг — новая и тихая аллея, смещённая от утомления, чётких линий и световых пятен нашего времени. В дневнике Ивана Алексеевича Бунина за 1939 год есть только одна запись: «Вчера с Маркюсами, Верой и Лялей осмотр виллы и Cannet-La Palmeraie. Нынче еду с Г. и М. в Juan-les-Pins смотреть другие виллы». В том же году, 1 августа, состоялось открытие Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. На торжественной церемонии, в которой принимало участие более 10 тысяч человек, присутствовали руководители партии Советского союза. При въезде на Выставку стояла 24-метровая скульптурная группа «Рабочий и колхозница» скульптура В. Мухиной. За фонтаном «Дружба народов»... ...Митя наблюдает торжествующие спины рабочего и колхозницы, Бунин в белом спускается в сад, налетают, как воробьи, монохромные аплодисменты. Ломкие колонны зданий ВДНХ напоминают мне лёд из морозилки, когда он истончался и рвался под горячей жёлтой водой на дне ванны в нашей коммунальной квартире в 1991 году. Статистика
Этот мужчина уже несколько лет работает в Турции. Где его дом? Сервировка рыбных блюд, невысокая женщина, проходящая мимо. Он видит: 1. Каждая туристка вздрагивает, когда он подходит сзади и берёт её руки, чтобы научить держать вилку с тремя зубьями, специальный нож; 2. Жена повара проходит в сумерках к светлым стеклянным дверям. Я говорю про Аркадия. Каждый второй вздрагивает, когда он подходит сзади, каждому пятому снится его тёмный жилет, утро в гостинице, жужжание бритвы, белое зеркало, холод. На светофоре
На светофоре резко тормозит автомобиль, и я вижу простреленного китайского принца, он дремлет. О, почти потерянный, тончайший поиск: романтика, наука, ключи! Сразу вспоминается что-то, чего никогда не знал: корпуса санатория, февраль, серое оглохшее море, неумолимая тёмная зелень, фонтан. Не знаю. Раньше я что-то такое умел (чуть ли не до колдовства, полёта)... О некоторых неудобствах нашего загородного дома
Инга, идя в душ, забывала снять большие перстни, часто забывала запереть дверь ванной. Кто-нибудь с лестницы, с лёту врывался: белое великолепие, неразборчивый шум воды, и вдруг женщина, чёткая и блестящая, стояла, поставив ногу на край ванной, наклонившись и обхватив пальцами ступню, выхваченная каким-то сверхэлектрическим светом, суетой водопроводной воды из прохладного дня в огромном загородном доме, из целой череды зеленоватых поверхностных дней, стояла уже схваченная медовым льдом, мельчайшим льдом мыльной пены в будущее, в воспоминание... Смотрела совершенно мимо. Крупная, невозмутившаяся женщина. Ворвавшийся отступал, чрезмерно захлопывал дверь и скатывался по лестнице. — Игнати-ий! Ты велик домой завёз?.. Или: — А кто-нибудь Митю видел?.. Или: — Эдь, без меня не уезжай!.. А внизу, как правило, сурово стояла Ксюша с жёлтым кухонным полотенцем. — Что, Инга опять на два часа в ванной заперлась? На ужин будет картошка, Инга опять зазря лила воду. И вот, когда уже выключена навязчивая вода, и Инга медленно промокает волосы полотенцем, что-то происходит со светом, как будто где-то в доме, может, на кухне, перегорает лампочка, и сгущается воздух, и становится ясно: собирается дождь. Стихи Ивана Ртищева, написанные им в болезни
* * *
Что-то было в её косоглазье, В орозовелых щеках. В метро пахло быстрорастворимой вермишелью, Когда я смотрел на неё. * * *
И сердцу моему приоткрылся чахлый закат. Точнее, полустёртое сердечко, нарисованное шариковой ручкой На руке одной девушки. Какая станция, позабыл. Господи, ничего никогда не было ясно, Меня даже не успели взять к пионерам. * * *
Ситец простынь бывает похож на гранит, В моей комнате — гвозди на пересчёт. Ясный клён, серый цвет, будущий гололёд, Мои тёплые вещи, как же меня тошнит. * * *
Где красота цветёт? Где красота цветёт? Да во многих местах. На стене лежит мутно-розовое пятно. Не ищи здесь, но ищи там — Говорил мне дед, он умер давно. О, великолепное и тошнотворное поблёскивание! Прошлым летом в Новороссийске Я вернулся в твой дом после Жаркого полного дня И нашёл сливу в глубоком и тёмном блюде. Собиралась гроза. Кто переходил дорогу по пешеходному переходу? Кто лежал в ванне, и в кафеле вдруг стал ясен весь наступающий дождь? Кто переходил дорогу? Да во многих местах, дорогой ясноглазый дед. Коля Рыбчинский
Как-то раз Коля вернулся домой поздно вечером, не снимая пальто вошёл в кухню, где мать сидела за кружевным столом под своим торшером, а прочие углы и предметы пропадали в темноте, стремительно сел на краешек стула, схватил чашку, и заговорил, заявил так, без паузы, не прекращая своего шума шагов и окружающих свежих машин на улице, своего поблёскивания, позвякивания ключей в подъезде, так, как будто не было тишины, чтобы можно было говорить о её нарушении, сказал: — Сегодня я говорил с дальнобойщиком. Понимаешь, мы говорили о современной реальности. Он приводил очень веские доводы: да, бензин, да, хлеб, да, чужая жена. Я говорил ему об освобождении всего и вся, что теперь нет тайн в смысле запретов, но у мира всё меньше вариантов. Птицы пугаются городов и уже мигрируют гораздо меньше, то есть на меньшие расстояния, их просто сбивает свет, и потепление. В конце концов эти женщины, которые сочетают красный с фиолетовым... Всё глобально. А раздробленность сознания в общем?! Ты представляешь, СКОЛЬКО информации? Я говорил, что экология — это только чтобы отмазаться, тут что-то другое, уже какие-то дьявольские законы. Вот даже мобильная связь, да? Да, ещё он на днях потерял мобильник. Мать посмотрела в окно. Рыбчинские жили на первом этаже, и было видно (хорошо освещает фонарь), как мимо прошёл мужчина в чёрной куртке мешком, шатая зонтиком, затем прошла полная женщина, как купчиха, затем быстрым шагом прошла студентка в клетчатом коротком пальто, с забранными в пучок волосами, затем прошёл мужчина, кажется, узбек, затем прошла женщина в бежевом пальто с выцветшими волосами, затем прошла пожилая тёмно-зелёная женщина, затем прошёл высокий мужчина с отчего-то совсем маленькой головой, прошла отглаженная, блестящая женщина с красной лакированной сумочкой, прошла молодая женщина с очень напряжённым лицом, прошёл мужчина с копчёными усами, в белой кепке и жёлтой куртке, прошёл старичок, прошёл инженер в кедах. Прошла женщина с заколкой со стразами в волосах. Прошёл толстый мужчина в джинсовом костюме и в узких чёрных ботинках. Хромой мужчина. Довольно красивая девушка в лёгкой курточке. Женщина с пакетами. Женщина. Коля Рыбчинский. Эпиложек
На следующий день Иван Ртищев возвращался из больницы, призрачно ступающий, лёгкий после болезни, и заметил во дворе Колю Рыбчинского, в первую очередь даже его первоэтажность, обочинность. Он сидел на лавочке и чистил яйцо, и белая скорлупа валилась на грязную землю под лавкой. Твой старший брат
Я шла, чтобы прийти в чужой дом и разогреть макароны в микроволновой печи, и в подмосковной тишине звук тяжёлых детских коньков по льду был как раскаты грома. Иногда при взгляде на пейзаж за окном неизбежно приходит: «Пейзаж за окном», и тогда слаще воды только сон. В тесной и светлой комнате, одной из многих в доме этого молчаливого семейства, я встречаю уродливого мальчика с белой головой, его глубоководного цвета глаза перекатываются в огромных глазницах. Я говорю ему: «Ты знаешь, какого чудесного цвета у тебя глаза?» Игнатий серьёзно кивает и говорит: «Как будто смотришь сквозь толщу морской воды», и показывает мне раскрытую на коленях книгу, где плывут игрушечные акулы. Слаще воды только сон, но я ухожу. В этом доме, Игнатий, твой старший брат, глядя на меня, не встречается со мной взглядом. Что мне останется? Кажется, красное тело рыбки, зажатое тёмным льдом пруда в их аккуратном саду, тёплые макароны. Игнатий кивает, и я ухожу. Рассказ Николая
На домах мокнет, сереет извёстка, городские расстёгивают пальто от сильного ветра, мокнут, мельчают. Ветки деревьев чернеют, выделяются. Прошёл дворник. В городе неспокойно, море уж очень шумит сегодня. Глебу вспоминается старинная почтовая открытка с видом на город с моря: на коричневом небе — сиреневые штампы, с обратной стороны написано известное: «Спокойная ярость Серого моря...». Глеб сидел в пустой столовой, где свет никогда не включали: окна от пола до потолка, вообще синева, лепнина. Дворник с подносом продребезжал стулом по каменному полу. За Северной заставой стреляли. На самом деле рассказ Николая был о письмах, которые в военное время слишком долго ищут своих адресатов. Но всё случилось как обычно: рассказ об этом, а остаётся то. Тавтология
Приблизительно с трёх часов дня и до конца этого абзаца я выбирала название для рассказа. В рассказе снова лежит Ваня Ртищев, ложащийся каждый раз, когда надо поболеть, поспать днём или подремать на закате. Ивана нет без пейзажей и интерьеров, важно всё, район, подъезд, его комната. Важна также и мать, которая всегда ходит, всегда за стенами и дверьми, всегда щёлкает выключателем. Я думала назвать рассказ «Синий вечер в зале», чтобы вытащить этот пласт, но вдруг умер знакомый Ивана Коля Рыбчинский. Но не называть же рассказ «Смерть Коли Рыбчинского». Конечно, самым очевидным представляется название «Гудок», потому что именно этот странный звук вызвал в полусонном Ртищеве откровение тавтологии... Иван Ртищев проснулся около пяти часов вечера в неподвижно тёплом покрывале в холодной комнате, повисшей рубежом между вечером и коридором, которые мучительно, как капанье, делили её, выкидывая, как довод, шаги мамы в направлении кухни с одной стороны, и — с другой, с ясной и сквозящей стороны, где железная дорога, её недвижность, сырость — гудок, гудок как обрывок фильма, заставший нас синим вечером в зале, обрывок фильма, про который мы, прикрыв уже за собою дверь, вдруг не понимаем, когда он был снят. Гудок повлёк: дорожная, железная дорога, травяные длинные травы по насыпи, насыпи, насыпи, титры, тропинка в гаражи, смерть, смерть второстепенного героя почти в самом начале, но жизненная жизнь героя героя в зелёных дворах, на качающихся качелях, в самом конце, титры, титры, наше отечество — наше отечество, покрывало — покрывало, сон — сон, жизнь — жизнь. Персонаж Николай
Николай вывернул в Хохловский, из-за угла выдвинулся захламлённый московский горизонт. Николай прошёл с замедлением несколько шагов с горки — ватный ветер настиг его. Был тёплый конец зимы. Николай остановился и смотрел: нагромождение проводов и крестов на расплескавшемся небе, хлопанье флагов, ветер, порывистый, уличный. Точно на шаткой табуретке стоял Николай, пока всё, что хранилось на лучших складах — лимонад на берегу моря, сёмга и слёзы, радость и хлеб, лицо карусельщика, бархат, весна — сбывалось. О, сколько раз и нас настигал выстрел мира — впустую. Кто видел нас? Утрата, утрата. Но Николай — мы можем сказать, мы говорим: продрогший и царственный, смотрел он с холма. Я стояла рядом, он оборачивался на меня — его присутствие воплощало меня, я тоже была персонажем.
|