Литературные проекты

        Юрий Арабов. Земля: Сборник стихов.
        М.: РА Арсис-Дизайн (ArsisBooks), 2012. — 208 с.

        Новая книга известного московского поэта и сценариста перекликается названием с предыдущей, «Воздух» (2003): стремление к первоосновам, первоначалам, в целом характерное для метареалистической программы, достигает у Арабова особенной чёткости (можно увидеть здесь переклички и с постоянным киносоавтором Арабова режиссёром Александром Сокуровым). Новые стихи Арабова — это, как правило, своего рода «микророманы», поэтические истории взаимодействия внешнего и внутреннего миров (и здесь важны заглавия двух основных разделов книги: «Образ жизни» и «Образ мысли»). В книгу включено также большое эссе, посвящённое детскому самосознанию.
        ... Рыба не любит воду, но любит её одну, / в тот миг, когда её кладут на тёплую сковородку. / А Бог, Он возможен даже в электропроводке, / когда к ней прикрутят рождественскую звезду...

        Белла Ахмадулина. Полное собрание сочинений в одном томе
        / Сост. Б. Мессерер, Т. Алёшка. — М.: АЛЬФА-КНИГА, 2012. — 856 с. — (Полное собрание в одном томе).

        Собрание сочинений знаменитого поэта-шестидесятника построено хронологически, однако в отдельные разделы выделены стихотворения к фильмам, стихотворения детям, посвящения и дарственные надписи, поэмы. В томе также публикуются рассказы и воспоминания поэта. Фигура Ахмадулиной остаётся, пожалуй, наименее девальвированной из допущенных в официальную литературу авторов послевоенного поколения — в связи с её эстетической «перпендикулярностью» по отношению к советскому мэйнстриму.
        ... Подслеповатый мозг под утро был беспечен. / День наступил, и так пульс меж висков устал, / как будто это я — рассеянный диспетчер, / что в небеса смотрел и смерти не узнал...

        Вадим Баевский. Стихотворения двух тысячелетий
        3-е изд., пересм., испр. и доп. — Смоленск, 2012. — 136 с.

        Известнейший смоленский филолог, стиховед, историк поэзии, исследователь Пастернака, предстаёт в настоящей книге в роли несколько неожиданной — как поэт, демонстрируя при этом многообразие техник, от классического стиха до палиндромов. В книге представлены и переводы: из Киплинга, Донна, Аполлинера, Гёте, Рильке и даже Св. Франциска Ассизского. Художественное творчество филологов — тема для отдельного, не написанного ещё исследования.
        Из яви в сон / И сна в забытьё / Из забытья в незазабытиё 

Д. Д.

        Андрей Бауман. Тысячелетник
        М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2012. — 196 с. — (Поэтическая серия «Русского Гулливера).

        Дебютная книга лауреата премии «Дебют» прошлого года. Андрей Бауман погружён в прошлое, зачарован травматическим движением истории (революция, блокада, ГУЛаг и особенно Освенцим), и его стихи, как может показаться, претендуют на то, чтобы найти единственные правильные слова для передачи этого опыта, который оказывается в то же время опытом причащения к божеству. Этот выбор выражается, среди прочего, в достаточно разнообразном ритмическом и интонационном репертуаре — можно предположить, что задача поэта — не найти собственный голос, а научиться вслушиваться в чужой (на страницах книги слышны многие голоса поэтов ХХ века). В то же время, по словам Баумана, «поэтическое слово <...> — либо гимн, либо плач по умершим», другими словами, поэтическое слово «литургично», и эта склонность к литургической и гимнической поэзии, специфическая «приподнятость» и торжественность интонации (иногда, впрочем, диктующей излишне прямолинейные художественные решения) характерна для всех стихотворений книги.
        служения час пробил / в часовнях пашен и рощ / заливное лугов преподано вечерничающей мошкаре / птичий неф струится к светородящему алтарю / в сердцевину мыслящей речи

Кирилл Корчагин

        Ефим Беренштейн. Овеществлённость: Четвёртая книга стихов.
        Тверь: СФК-офис, 2011. — 276 с.

        Вот уже в четвёртой книге тверской поэт обыгрывает названием (три предыдущих: «Вещи», «Ещё вещей», «Вещества») предметность, собственно «вещность» поэтического существования. Это, однако, преображённые предметы: отчасти иронией, отчасти лирическим остранением.
        пока я путешествовал / вокруг да около / света / стало темно / уже ничего не исправить

        Ефим Бершин. Поводырь дождя: Стихи.
        Таганрог: Нюанс, 2011. — 32 с. — (Специальная серия «32 полосы»).

        Новая книга московского поэта. Ефим Бершин работает в первую очередь с пространством памяти, с пространственно-временными ностальгическими метками, образующими своеобразный метатекст.
        Распахни своё зеркало настежь и тихо войди / в этот мир, отразивший закат и дыхание лилий. / Там такие же сумерки нынче и те же дожди, / что сперва на Волхонке, а после на Сретенке лили...

        Дмитрий Блаженов. Дракон тёмных вод.
        М., 2012. — 80 с. — (Согласование времён).

        Первая книга поэта, преподавателя Тартуского университета, специалиста по «географии времени», автора журнала «Периферия». Мифопоэтическая, почти сюрреалистическая картина мира сталкивается в стихах Дмитрия Блаженова с остросовременными наблюдениями; шаманские медитации чередуются со свободным стихом.
        Карантин. Знать, везде карантин. / Мы прорваться хотим, но сидят / в клубах глупо лопочут волчата, / и летит семиглавый начальник, / трёхпудовые осы хрипят. / Отшумели владыки Шумера, / Шуйский князь и его татарва, / над голодной ордою минора / шелест шей: саламандра мертва / шелест шей: саламандра мертва.

        Екатерина Богданова. Клюв: Сборник
        / Предисл. Е. Лесина. — М.: МГО СП России, 2012. — 80 с.

        Первая книга молодого московского поэта не случайно открывается предисловием известного деятеля московской литературной сцены Евгения Лесина: в поэзии Екатерины Богдановой явственно присутствует то скрытое за тотальной иронией трагическое резонёрство, которое мы привыкли воспринимать как лесинский фирменный стиль. Богданова вылавливает абсурдистские основания выморочного бытия, чётко подмечает их — и травестирует.
        Эжени Данглар из-под чёрной чёлки / смотрит на счёт и не может совсем / понять, почему кругом одни волки / и когда Флёр Форсайт затянуло в Мальстрем

        Ольга Брагина. Неймдроппинг: Поэзия
        Днепропетровск: Лира, 2012. — 114 с.

        Новая книга киевского поэта. Практикуемая Брагиной запись рифмованного метрического стиха в подбор, так называемой «мнимой прозой» (именно так в большей части текстов нынешнего сборника), создаёт эффект текучести, неразрывности, позволяющий соединять самый различный материал (от «обыденного» до маркированно «поэтического») при итоговом эффекте захлёба и заговаривания.
        ... Я тебя никогда не забуду, будто бы мне ничего не хранить за душой. На холодильнике надпись «Помойте посуду», за холодильником мячик «Растите большой».

        Андрей Вознесенский. Полное собрание стихотворений и поэм в одном томе
        М.: АЛЬФА-КНИГА, 2012. — 1223 с. — (Полное собрание в одном томе).

        Вполне логичным образом том выстроен хронологически, но не по датам, а по авторским сборникам: для Вознесенского, как, кажется, ни для кого из официальных шестидесятников (если не относить к ним полуразрешенного Виктора Соснору), важна поэтика целостной стихотворной книги. Гигантский объём поэтического наследия Вознесенского, при всей проблематичности авторской репутации, заставляет в него вглядеться поподробнее: так, очевидно продуктивное влияние Вознесенского на метареалистов, требующее ещё подробного изучения.
        Подобно самураям, / живёт взаймы народ, / но мы не вымираем, / мы — мамонты свобод. // И, может, динозавры. / Шалея от побед, / прощаемся «до завтра», / а завтра у нас нет.

        Александр Воловик. Похвала алфавиту: Избранные стихи разных лет. 1962-2012.
        Таганрог: Нюанс, 2012. — 32 с. — (Специальная серия «32 полосы»).

        Новая книга московского поэта приурочена к его семидесятилетию и включает избранные стихи. Александр Воловик работает с различными стилистическими регистрами: социальной иронией, лирическим примитивизмом, минимализмом, лингвопластическими экспериментами.
        Как сказать — тихо или погромче? / Да, пожалуй, лучше будет потише. / Хотя можно и грохнуть что твой погромщик: / как война, рифма всё спишет...

Д. Д.

        Анри Волохонский. Собрание произведений в 3-х т. Т. I: Стихи / Сост., предисл. и прим. И. Кукуя.
        М: Новое литературное обозрение, 2012. — 616 с.

        Трёхтомное собрание произведений Анри Волохонского, «каббалиста, мистика, знатока древней Греции и Египта, иудея и христианина, гениального поэта, автора теософских трактатов и трактатов о музыке» по характеристике Конст. Кузьминского, охватывает все основные сферы творчества поэта. В первом томе представлены поэтические тексты, во втором — проза и эссеистика, в третьем — переводы и авторские комментарии. На протяжении всех семи поэтических книг, расположенных в хронологическом порядке, Волохонский систематически ре- и деконструирует миф; мифический план разнится: в первой книге «Дуда и мак» проработан эллинский миф (см., в частности, цикл «Девятый ренессанс»), во второй, «Йог и Суфий», за основу взят миф суфийский, далее — кельтский миф в книге «Гром греммит» и, наконец, квазимонгольский постмодернистский эпос, в который складывается пятая книга «Монголия и далее». Поэт идет от лирического к эпическому, последовательно иронизируя и абсурдируя нарабатываемый материал, затем переходит к малой форме (см. четвертую и шестую книги) и даже к фонетической зауми-ономатопее (цикл «Облачения полых чудищ» из книги «Ветер»). Поэзия Волохонского существует на грани модернистского и постмодернистского мировосприятия — с одной стороны, он напрямую наследует модернистам начала века (прежде всего, обэриутам и Хлебникову), с другой — деструктурирует использованные ими методы и синтезирует с иными пластами поэтического языка. Кроме того, из этой поэзии практически полностью исключено «я» лирического героя, впрочем, как и сам лирический герой. Все эти особенности поэтики Волохонского отразились на его романе «Роман-покойничек», где бесконечно бредущая похоронная процессия хоронит ничем не примечательного Романа Владимировича Рыжова, вместе с ним — роман как отжившую свое структуру повествования и Римскую империю (этимологически породившую роман) как прообраз империи нынешней. Безличные герои или, скорее, «персонажи» по словам автора, движутся во вневременном пространстве, и фигура рассказчика также растворена в их толпе. Переводы, составившие третий том собрания, подобно интересам Волохонского, тоже крайне разноплановы: здесь наряду с обширными фрагментами Книги Зогар, основного текста кабалистической литературы, расположено переложение (не перевод, поскольку возможность оного под вопросом) последнего романа Джеймса Джойса — «Уэйк Финнеганов».
        «Верно ведь говорят: «Богом пьян — не скули в нищих» / Верно значит и: «Духом нищ — так дуй с Богом»». / И отвечал Ионе из солнца туч / — Что, о пророче Мой, тебе столь жаль тыквы? / Только всего и рек и смолк Сущий / Почерпнем и мы тыквы соль горстью».

Денис Безносов

        Кажется, Бердяев был прав, когда отмечал, что вслед за эпохой революционной демократизации общества (растворением дворянства в разночинстве, разночинства в пролетариате) наступает время эстетических кризисов и неизбежного мельчания если не духа, то его форм. Культура оттепели — это своеобразный противовес сталинскому ампиру, но бесконечно вторичный по отношению к буржуазной культуре модерна. Евтушенко забивает гвозди ритма как безумный табуреткостроитель. Бродский «стучит рифмой» (выражение Харджиева) о мостовую своей гипертрофированной строки. Волохонский плетётся вслед Заболоцкому, не достигая его органики и лаконизма в силу того, что повторение невозможно. Всем им свойственна планетарная избыточность, претензия на всё-всё-всё в гуманитарной поднебесной, как будто бы нельзя довольствоваться своим временем и скромным семейным ужином. Но буржуазно-демократическая культура, не успевшая осесть на просторы объятой революцией России, кажется, пережила латентный период и восстанавливает себя в правах. Это необходимый этап. И относиться к этому можно / должно как к марксову учению о формациях. А как по-другому?
        Эгей скончался по ошибке / Он безнадёжно устарел / Его недавно съели рыбки / Которых он когда-то съел

Пётр Разумов

        В первый том трёхтомника Анри Волохонского, который с примерным тщанием подготовил Илья Кукуй, вошли 424 произведения: поэмы, сопровождённые авторским комментарием, сочинения в драматической форме, некоторые поэтические переводы «с языка чужой речи» и собственно «стихи». Более 40 предстают перед глазами читателя впервые (среди них есть и написанные 45 лет назад). Том составили 7 книг: «Дуда и мак», «Йог и суфий», «Чуждые ангелы», «Гром греммит», «Монголия и далее», «Ветер» и «Рукоделия» (здесь, в разделе «Песни» я отыскала и свою любимую — «Зелёные рукава»). Последовательное чтение утвердило меня в мысли, что поэтический мир Волохонского — словесная, звукосмысловая магма, борхесовский «Алеф», где есть всё: все «элементы» поэзии. Помните Борхеса? «Алеф — одна из точек пространства, в которой собраны все прочие точки», «место, в котором, не смешиваясь, находятся все места земного шара, и видишь их там со всех сторон».  Сравнение это пришло мне на ум, когда я заметила два случая параллельного существования этих «элементов». Первая бросившаяся в глаза параллельность касается известного стихотворения Волохонского «Тютчево»: внутренняя рифма четвертой строки («Ничего чуть чего не коснись») «стала» «внешней», осевой — в двустишии Германа Лукомникова: «А я чуть чего / Читаю Тютчева». Я подумала: это, конечно, не «баян», порою посещающий трудящихся в области стихотворной комбинаторики, но независимое пересечение глубин слышимости. Но когда первые строки только теперь опубликованного стихотворения Волохонского «Дада» (1997)  : «Скажи мне нет / Скажи мне да» — «совпали» с рефреном стихотворения Григория Дашевского «Шкаф» (опубл. в его книге «Дума Иван-чая», 2001, но еще раньше получившего известность как песня группы «Вежливый отказ»), я стала думать о «первоэлементах» интенсивнее. На мой вопрос о времени создания Гриша отвечал: «"Шкаф" написан, по-моему, в 98-м, но этот рефрен в любом случае — не мой, он был частью рыбы, которую мне дали музыканты Вежливого отказа  — остальные слова там были не помню какие, чепуха какая-то, а это двустишие мне понравилось своей элементарностью, я его и сохранил». У Дашевского и Лукомникова «первоэлементы» стали существеннейшим компонентом текста, а у Волохонского они «погрузились» в море других «элементов», не слившись с ними — так, как живут параллельные земли в «Алефе». Борхес выбрал для своего рассказа эпиграф из «Гамлета»: «О Боже, я бы мог замкнуться в ореховой скорлупе и считать себя царем бесконечного пространства». Таким же «царем бесконечных пространств» предстал теперь перед читателем и Анри Волохонский.
        ...Но птица вещая в дупле / Конечно это понимает / Ей хорошо, она в тепле / Однако мер не принимает...

Татьяна Нешумова

        Андрей Воркунов. Лишнее: Стихи
        Таганрог: Нюанс, 2012. — 32 с. — (Специальная серия «32 полосы»).

        Вторая книга стихов московского поэта. Андрей Воркунов порой рассматривается исключительно как иронист, однако в его манере местами виден и опыт знакомства с метареализмом, и травестированный городской романс: это, можно сказать, такая жестокая лирика.
        вот как ломает человека / прям — улица фонарь аптека / аптечка улочка фонарик / и человечек взглядом шарит / и ищет медленные строки / и чувствует как жизнь жестока / но несмотря на иби-уби / ещё надееца што любит

        Григорий Галкин. Прогулки по кругу
        / Предисл В. Беляевой. — Шупашкар [Чебоксары]: Free Poetry, 2012. — Без пагин.

        Книга чебоксарского поэта издана чрезвычайно изысканно, это почти бук-арт (работа Игоря Улангина и самого автора). Галкин — поэт экзистенциального поиска, пытающийся проникнуть в структуру лирического «я» сквозь речевые конструкции, забалтывания, тавтологии. По сути, перед нами «мягкий» вариант конкретизма.
        Слово никогда не признается / О чём оно говорит со мной / Оно прячет себя до полного исчезновения / Повторяясь снова и снова / Словно и не было его вовсе / Звуки его колотят по стенам / По батареям / Слова нет / И не было его вовсе / Это только осень / Что это? / Осень / Что это? / Сосны / Что это? / Что это-что-это-что-это? / Что это?

        Саша Гальпер. Кровь.
        Berlin: Propeller, 2012. — Без пагин.

        Небольшая книга нью-йоркского поэта тяготеет к постпанковской эстетике, иронически деконструирующей традицию протестной поэзии вместе с соответствующим субъектом письма.
        вот и прошла многообещающая жизнь / Александра Гальпера: / он съел кучу мяса / пытался перейти на овощи / закуривал после третьей / бегал за каждой юбкой / выучился чёрт знает на кого / и работал хрен знает кем

Д. Д.

        Владимир Гандельсман. Видение
        СПб.: Пушкинский фонд, 2012. — 48 с.

        Книга, состоящая из циклов восьмистиший, перекликающаяся с «Читающим расписание» уже хотя бы тем, что её предваряет эпиграф из Данте. Однако, в отличие от гибкой структуры «Читающего расписание», у этой книги структура демонстративно, вызывающе жёсткая — три раздела, в каждом — по двенадцать восьмистиший (четырёхстопный хорей с двухсложными и трёхсложными клаузулами) и фиксированной неравноударной рифмой (а-б-а1-б1-а-б-б1-а1). Эта внешняя ригидность, тем не менее, взламывается изнутри тем же хтоническим напором — узор жизни, словно в калейдоскопе, складывается и рассыпается не только с каждой перевёрнутой страницей, но и с каждой следующей прочитанной строчкой:
        Плачущий стоит отец / в коридорной нише высвеченный. / Как в воронку, инородец, / полусна заверченный. / Полусклад-полудворец / памяти чистосердечной, — / звёздной метой меченый, / потайной колодец.
        Первый раздел — топография, призрачное путешествие по детским городским маршрутам, второй — «живые картинки» детства, третий — как бы чуть отстранённая медитация на тему двух первых. Название в этом контексте можно трактовать двояко — и как видение и как видение.

Мария Галина

        Одна из самых цельных поэтических книг за последнее время выросла, насколько можно судить, из цикла «Жизнь моего соседа». В книжном варианте прямое указание на «моего соседа», на другого, снято: знаменательный анти-жест, который говорит, что Другой у Гандельсмана может быть и Мной (зазор между ними смыкается не всегда: пишущий отстранён от того, чьи слова он записывает, например в одном из первых стихотворений — «По досточке»). Стихотворение за стихотворением проявляется образ человека, с его биографией и переживаниями, кротостью и достоинством. Очевидный гуманистический посыл книги: «Боль, любовь и неловкость, преодоление быта, другое «я» — за вашей стеной». Не могу не процитировать целиком — одно из лучших стихотворений последних лет:
        Не поздний вечер. Восемь пятнадцать. / Жена ушла спать и прикрыла дверь. / Она сумасшедшая. Восемь шестнадцать. / На площади за окном отдыхает сквер. // Я слушаю ветер. Восемь семнадцать. / В него вплетается щебет птиц. / Жена любит каждый день просыпаться / и плыть на работу, где скопище лиц. // Она на чулочной фабрике двумя руками / девять часов шьёт целый день, / им выдают зарплату иногда коврами, / мы отдалённо не знаем, куда их деть. // Она садится на пристани в белую лодку, / в пять десять отчаливает, пока я сплю. / Я поздно лёг, я жалел жену-идиотку. / Я сам не знаю, как эту жизнь дотерплю.

Лев Оборин

        Жанр книги не обозначен как поэма, но эти новые стихотворения, восьмистишия, каждое потребовавшее себе отдельную страницу, по отдельности интересны только небывалой рифмовкой — чересполосицей ударной и разноударной рифмы (с которой Гандельсман так активно экспериментировал в «Новых рифмах»). Вдобавок, случается, одни и те же рифмы работают и как ударные, и как разноударные. В сюжетной цельности поэмы восьмистишия образуют пунктир жизненного пути или, скажем, то видение, какое возникает, согласно поверью, перед мысленным взором умирающего... то есть репетирующего смерть в случае живого поэта. Для поэтического видения автор выбирает, с одной стороны, тон суровой простоты, интонацию, не допускающую снижения с высоты его обзора прожитой жизни, а с другой стороны, изощрённая рифмовка придаёт ритуалу оплакивания (чем и является «Видение») торжественность, достойную события.                       
        ... Так в Истории следы / исчезают человеческие, — / росписью на вазе беды / с торжествами венчаны, / а младенчества сады — / те же древнегреческие / мифы, безупречные / в истинности бреды...

Лиля Панн

        Владимир Гандельсман. Читающий расписание (Жизнь собственного сочинения): Книга стихотворений
        СПб.: Пушкинский фонд, 2012. — 48 с.

        Загадочная, хотя на первый взгляд — простая книга о простых вещах (жизнь, смерть, одиночество, старость — тоже простые вещи). Простое (опять же на первый взгляд) повествование о жизни двух престарелых супругов, всё глубже погружающихся в своё одиночество (каждое отдельное стихотворение — как бы очередная глава этого повествования). Жизнь, тем не менее, не реконструируется и похожа на посмертие, принимаемое героем (и читателем вместе с ним) за длящееся угасание: река, которая «слепит меж двух городов»; жена героя-повествователя «на чулочной фабрике двумя руками / девять часов шьёт каждый день / им выдают зарплату иногда коврами, / мы отдалённо не знаем, куда их деть», она садится «на пристани в белую лодку, / в пять десять отчаливает», пока герой спит; черепаха в пруду, которую время от времени идут кормить супруги, — всё это не стыкуется, не складывается в непротиворечивую картину, равно как не помогает сложить её, скажем, неожиданный семантический сдвиг («отдалённо не знаем...») или вторгающийся элемент хтонического безумия:
        Если ж спор у меня зайдёт / с собеседником (я в подпитье / жарок и говорлив), а тот / обладает встречною прытью, / и меня пытается одолеть, / и меня в ответ распыляет, / тут жена всю грудную клеть / напрягает и громко лает. / Унижать ей меня одной / позволяется, а на прочих / лает остервенело, я ей родной, / из трущоб её чернорабочих. / Разбегается по четырём ветрам / люд застольный, двужильный, / и разносится лай по дворам, / настигающий, сильный.
        Ад или чистилище, где престарелые супруги проходят свои мытарства, прилепившись друг к другу, остановившееся время, одиночество ушедшего в себя сознания, лишённого внешних ориентиров и раз за разом воспроизводящего один и тот же отрезок жизни — в данном случае скудную старость. В этом контексте открывающее книгу стихотворение о полумёртвом таракане, вечно читающем расписанье за стеклом автобусной остановки, приобретает совершенно определённый смысл.

Мария Галина

        Герои «жизни собственного сочинения» — столь же муж и жена, как они есть, сколько и  две разнородные поэтики, а острота сюжета в их сотрудничестве. Одна из них давняя гандельсмановская, поэтика богатого слова, всеми преломлениями семантики и синтаксиса работающая на освобождение сокровенного «я» автора. Другая, называя вещи своими именами, держит «я» в тисках жизни, как она есть. Опрощённое слово прозвучало уже в предыдущей книге Гандельсмана «Ладейный эндшпиль» (2010), но там оно было ограничено территорией цикла «Жизнь моего соседа». В «Читающем расписание» стихи из этого цикла, как и новые близкие им тематически и стилистически, идут вперемешку с новыми стихами первой поэтики Гандельсмана, тем самым не отделяя лирического героя от «соседа» и признавая власть универсальной человеческой участи над уникальностью «я».
        ... Дома Лида моя ходит в шерстяных / тапочках по ковру, и у Лиды / накопляется электричество, тронет — вспых / между нами, искры летят. Флюиды. <...> «Что за странное, Лида, высекновенье огня!» / Но в её глазах не злой огонь — неизвестный. / Может статься, она полюбить меня / хочет для оправданья совместной...

Лиля Панн

        
        Анна Гедымин. Осенние праздники: Избранные стихи
        / Предисл. Л. Аннинского. — М.: Время, 2012. — 224 с. — (Поэтическая библиотека).

        Московская поэтесса, печатающаяся с 1980-х, незатейливо и задушевно работает с частным, интимным пространством, миром детства, локусом малой родины в его урбанистическом варианте, претендуя, впрочем, помимо исповедальности ещё и на афористичность, притчевость и романтический артистизм.
        Родился в маленьком домике под высокой оливой. / Ни одну женщину не сделал счастливой, / Ни одного ребёнка не вырастил кропотливо. / Так зачем был тот домик и зачем та олива? / Смотрит, не отражаясь, солнце в душу пустую... / Чтоб не канул бесследно, дай тебя хоть нарисую.

Д. Д.

        Олег Григорьев. Красная тетрадь: Рукописи 1989-1991 гг.
        / Сост., коммент. и вст. ст. А.А. Скулачёва. — СПб.: Красный Матрос, 2012. — 152 c.

        В 1993 году вдова покойного Олега Григорьева выбросила оставшиеся от него рукописи. Одну тетрадь спас от гибели сосед поэта Герц Фрид, а его внучка в 2007 году отнесла эту тетрадь в издательство «Красный матрос». Молодой филолог Антон Скулачев, изучающий творчество Григорьева, подготовил рукопись к печати, снабдив конъектурами и комментариями. «Красная тетрадь» — скорее «лаборатория поэта», чем чистовик. Цельных, более-менее завершённых произведений здесь немного: поэма «Циркачи», не уступающая таким известным вещам Григорьева, как «Футбол», несколько разрозненных четверостиший и рассказов, а также цикл «Из дома, из семьи», продолжающий традиции григорьевского чёрного юмора. Прочее — конспекты «Одиссеи», наводящие на мысль о том, что Григорьев собирался заняться пересказом для детей гомеровской поэмы, и нечто вроде записной книжки, где выписки из газет («2003 г. кончается Эра Рыбы и нач. Водолея») чередуются с набросками к «Циркачам». Рукопись печатается факсимильно — постранично с расшифровкой на противоположной странице. Книгу дополняют воспоминания григорьевских приятелей о последних днях жизни поэта — чтение довольно жуткое, и последние его прижизненные фотографии (тоже тяжёлое зрелище). «Красная тетрадь», конечно, не меняет общего представления о поэтике и биографии Григорьева, но обогащает его.
        Выкрал у дочки колготки — / Пью в одиночку бутылку водки. <...> Унёс из шкафа вазу хрустальную — / Стою в подворотне, пью, водку «кристальную». <...> Спустил мамашину библиотеку / На парфюмерию и аптеку... («Из дома, из семьи»).

Лев Оборин

        Фаина Гримберг. Четырёхлистник для моего отца: Стихотворения
        / Предисл. В. Iванiва. — М.: Новое литературное обозрение, 2012. — 384 с. — (Серия «Новая поэзия»).

        Первое большое собрание поэта, которого, в сущности, можно назвать одним из потаённых классиков современной поэзии. Гримберг в течение многих лет развивает свой особый тип стиха, пограничный по отношению ко всем существующим поэтическим техникам, балансирующий между лирикой и нарративом, между поэзией и прозой, аккумулирующий в себе фрагменты разнородных и на первый взгляд противоположных дискурсов и ритмических моделей. Непременная, затрудняющая чтение пространность этих стихотворений (или, правильнее сказать, поэм) иконически связывается с их основной темой — заброшенностью в бытие, которая с течением времени становится рутинной, обрастает бытом (с приращением текста), но в своей основе остаётся бесконечным ожиданием, свойственным жизни выводимых на этих страницах «перемещённых лиц» (евреев, цыган, преследуемых тоталитарным режимом гомосексуалов).
        Я верю в светлое одно «когда-нибудь», когда, стеснившись у воды, усталые в тяжёлом споре, / мы вдруг увидим: / возвращается Андрей! / Вот появился он в далёком далеке, / он в пиджаке внакидку, / узкоплечий молодой прекрасный светлый мальчик / Не будет страшного суда / И смертная рассеется большая тень / Все просто обо всём забудут и воскреснут / И увидят небо и увидят море / И насовсем настанет ясный светлый день

Кирилл Корчагин

        В книгу поэта, романиста, переводчика и филолога вошли тексты, написанные в 1980-90-х годах, а также совсем новые, публикующиеся в блоге Гримберг, поэмы и пространные циклы. И если в «ранних» текстах мы видим сопряжение мифологического сюжета и исторического нарратива (будь то 1930-е или 1970-80-е: «нищета истории» побеждается сложнейшей работой с «культурными знаками», которые соединяются у Гримберг в самые неожиданные конструкции), то в более поздних «широких полотнах» перед нами возникает мир, где ни один персонаж, ни один культурный смысл не бывает лишним. Фрагменты из классической пьесы соединяются с верлибрическим отрывком, неочевидные культурные аллюзии с бедным смыслами миром повседневности, а шутка способна стать движущей силой выдающегося текста с геополитическими коннотациями («Сказание о Болгарском Перце»). Думается, трудно найти в современной поэзии столь яркое обращение с историко-культурным материалом не на территории травмы (которая вполне может быть сюжетом поэм Гримберг), а на почве искреннего удивления и восторженности.
        Имя — / Андреа, Лазар, Николай, Жан-Дидье, Мустафа Озтюрк / Место рождения — / Кырджалийский округ, последняя оконечность Александрии / Гражданство — / суп-пюре Кресси / Вероисповедание — / улитка а-ля Сюсарелло, аншоа, крендель выборгский / Род занятий — / фрилансер, грузинский колорит, ваниль-бурбон, сальса ди помодоро, квас монастырский, фасул-чорба / — Я — человек свободный, гражданин вселенной! — / говорит старинный Казанова

Денис Ларионов

        Собрание больших стихотворений — или поэм? — Фаины Гримберг заставляет думать об особой «поэтике нежности» — нежности, которая не становится дешёвой сентиментальностью. Важнейшее для Гримберг — проживание «общей» истории как частной, своей: благодаря этой установке она может переносить героев в своё время или сама переноситься к ним, становиться монгольской принцессой, раскапываемой археологами, присутствовать при телефонных разговорах Пушкина или спасать из тюрьмы Вийона. В своих текстах Гримберг конструирует утопическое время-пространство (все здесь, все красивы), не избавленное, впрочем, от смерти и страдания (завершающий книгу цикл о Вийоне «Четырёхлистник для моего отца» или стихотворение «Вариант рабфака»). Отдельного разговора заслуживает просодия Гримберг: ритм её строк ненормирован; когда поэтесса прибегает к рифмовке, он сохраняет певучесть благодаря напряжённому движению к ожидаемым рифмам. В целом длина строк адекватно соответствует установке на длительное повествование и, возможно, сообщает тексту повествовательный импульс. Здесь, однако, вполне возможны исключения («Памяти Бориса»). О значении имён собственных у Гримберг тоже имело бы смысл поговорить отдельно.
        Город — Русский Брюгге! На мосту проходит Лазарь в габардиновом плаще впервые. / Весело в карманы сунув руки, он посвистывает налегке. / Русский Брюгге, это вам, конечно, далеко не Салехард. И мы живые. / Здравствуй, мой прекрасный Русский Брюгге на большой серебряной реке!

Лев Оборин

        Новая книга (целый том!) одного из самых своеобразных авторов на сегодняшней литературной сцене открывается ранним текстом «Явление Тангра» и содержит большинство стихотворений, которые уже были в «Любовной Андреевой хрестоматии», но к ним добавлены ещё три раздела, каждый из которых тянет на отдельную книгу: «По направлению к Свану», «Тривиальная песня о государстве» (куда входит публиковавшееся в «Воздухе» «Тривиальное стихотворение о пьесе», препарирующее «Гамлета») и давший название всему сборнику «Четырёхлистник для моего отца». Удивительно, как Гримберг удаётся пробраться в самую душу повседневнейших, невероятно прозаизированных интонаций — и через мощную обработку литературными источниками и острым чувством мифопоэтики обуздывать эпос, сбивая его в, на первый взгляд, гетероморфную, но на самом деле, строго организованную по лейтмотивам лирику хтонического характера. Показателен уже самый первый текст: простую встречу немолодой женщины с незнакомым мальчиком в вагоне метро Гримберг превращает в литургическое действо. Вообще литургика является ещё одним из важных источников гримберговского стиха, наряду с обычно указываемым фольклором: в структуре текстов можно легко распознать антифоны-респонсории духовного стиха, но многоголосие, которое они дают (и которое поддерживается балладными повторами, сказочно-библейской риторикой), всегда разрешается в пользу тоники — что является очень важным фактором в определении жанра текстов Гримберг, конечно, не как поэм, а как «необычайно длинных стихотворений» (В. Iванiв). Опираясь на мощнейшие мифологемы (например, умирающего и воскресающего бога), Гримберг умудряется поставить себе на службу любые практики письма: здесь можно найти и бесчисленные пародийные симулякры (особенно в «Тривиальном стихотворении о пьесе»), и абсолютно непрозрачную для читателя информацию о частных знакомых автора, и гигантский пласт исторических и литературных аллюзий, которым автор играючи жонглирует: детали произведений, и ключевые культурные травмы, типа подробностей Холокоста, и, очень часто, биографии авторов (на чём построена вся «вийонада») вместе с анализом их текстов. Для лиризма Гримберг, не знающего себе равных по возгонке надмировой драмы (И существует смерть! / И никогда / любимый не вернётся, / не вернётся), нет ничего чужеродного в том, чтобы обратиться попутно и к литературной критике (И я — нет — не люблю эти две последние строки / потому что ещё и Moniot поиграл в такое / у него тоже катрен с окончаниями —oise / и ce que le cul poise / это у него в Dit de Fortune / И с этими словами я вытерла тыльной стороной ладони глаза от слёз).
        — И слушайте как я это понимаю, — сказала я, — / Вот слушайте / Меня зовут Франсуа, что означает ещё и / подданный Иль-де-Франс / француз / И мне это тяжело / И — ну конечно как это может быть легко / в каком-нибудь таком Дранси / перед отправкой в Аушвиц / когда всё против тебя...

Иван Соколов

        Алексей Давыденков. Коснувшись дерева...
        СПб.: Любавич, 2012. — 112 с.

        В Петербурге, да нет, конечно же, ещё и в Ленинграде, чуть ли не тридцать лет он был один из камертонов. Если он отозвался — значит, можно настраивать собственную струну! Для «поколения дворников и сторожей» — образец честности, чистой жизни, до самого конца так и работавший кочегаром (потом оператором уже газовой, а не угольной котельной). «Самиздат», совсем немножко «Тамиздат»... Придумал и, с Ольгой Бешенковской († 2006), в глухие советские годы издавал подпольный альманах «ТОПКА» («Творческое Объединение Пресловутых Котельных Авторов»)  ...типоскрипты. Читатели появились не только здесь, но и где-то за океаном. Однако стихи Давыденкова и потом практически не публиковались, лишь уже давно известные «на западе» вошли в несколько антологий. Под конец дней А.Д. уже почти не занимался поэзией напрямую, а писал умопомрачительные «Маргиналии», где тексты прошлых веков не просто деконструировал, но показывал такой их блеск, что никогда не заметили бы мы сами. А единственная книга его стихотворений в «типографическом» варианте вышла лишь сейчас, через год после смерти. Говорят, за неделю до «этого» закончил её собирать.
        Припаду к золотому листку / (здесь бы рифмой: «соску», — столь несдержан я!..) — / И промчит // сладкой болью меж скул // Соль нездешняя... робость вещая. // И — умчит!.. (Здесь рифма на «мать»). / Сгинет день — истает и прошлое... / Не к Орфею ж тебя // ревновать?.. // С ним сочтёмся мы. // По-хорошему.

Дмитрий Чернышёв

        День открытых окон 5
        Стихи и переводы участников IV Московского фестиваля университетской поэзии. — М., 2012. — 128 с.

        Презентация пятого сборника, напечатанного по итогам IV Московского фестиваля университетской поэзии, сопровождалась чуть ли не заупокойными разговорами самих организаторов и сочувствующих о том, что проект «университетской поэзии» в России в итоге не состоялся или не оформился. Резюме подобных настроений можно найти в послесловии Анны Орлицкой («Создать в университетском пространстве эффективно работающую структуру, "воспитывающую" молодых литераторов в несоветском понимании этого слова, ориентированных на актуальный контекст, включённых в сегодняшнюю литературную жизнь, представляется невозможным»). Между тем практика этого не подтверждает: за пятым сборником вскорости последует шестой, за четвёртым фестивалем — пятый, а интерес молодых авторов к «конкурсным» чтениям показывает, что инициатива исходит не сверху (в этом проекте никогда так и не было: его основывали студенты). Если институциональная инерция не позволяет создать «работающую структуру» в рамках вуза или даже межвузовского пространства, то в виртуальном пространстве такая структура вполне возможна — да, собственно, и «в реале» тоже: может быть, стоит уйти от понятия «университетская поэзия», коль скоро в российских условиях оно имеет возрастное, а не институциональное или стилистическое (ср. «филологическая поэзия») значение. В самом сборнике 1) помимо новых имён есть авторы давно известные (Галина Рымбу, Максим Маркевич, Денис Безносов, Артём Филатоф) — и это позволяет делать выводы об их развитии; 2) помимо давно известных авторов есть интересные новые имена (Екатерина Захаркив, Кирилл Широков); 3) кое-кто из ранее печатавшихся в «ДОО» не присутствует (возрастная планка?), и об этом можно пожалеть (нет Эдуарда Лукоянова, Марка Кирданя, Татьяны Барботиной, Анастасии Векшиной, Марии Рожковой, Дениса Ларионова...).
        ты спрашиваешь / что это может быть // давай приглядимся // второпях / это останется неизвестным // ты спрашиваешь / это может быть я // даже не знаю / когда такое могло случиться (Кирилл Широков)
        я тысячу лет не видел людей / слушал вселенский хор / имя моё последний день / но для тебя я товарищ майор (Артём Филатоф)

Лев Оборин

        Константин Дмитриенко & oley_glooya. Мьянма (с приложениями)
        [Б.м.]: niding Publ. UNltD, 2011. — 148 c.

        Новая книга приморского поэта, соавтором которой поименован его же никнейм в Живом журнале, представляет собой сложный метатекст (то ли цикл, то ли поэму, то ли сериальную конструкцию) со сложно прослеживаемым, но присутствующим сюжетом.
        Хочешь чуда / Дай мне снегу горсть / Превращу его в воду / Воду сделаю слезами / Посмотри на меня сквозь слёзы / То что увидишь / И есть / Что хочешь

        Олег Дозморов. Смотреть на бегемота
        / Предисл. В. Гандельсмана. — М.: Воймега, 2012. — 104 с.

        Новая книга екатеринбургского поэта, ныне живущего в Великобритании, включает как тексты последнего времени (в том числе раздел «Стихи, написанные в Уэльсе»), так и стихотворения начиная с 1998 года. Ортодоксально-неоклассическая доминанта лирики Дозморова, избавляясь от мелькавших иногда в ранних уральских текстах провокативных мотивов, всё больше стремится оттенить своё почтенное происхождение самоиронией.
        Кружится ласточка-валлийка / в необозримой высоте, / а ля гимнастка-олимпийка / у неба в синем животе. // Мне всех подробностей не видно / полёта — лишь её одну. / Она спортсменка, очевидно, / и выступает за страну. // Я за страну не выступаю, / стою на кельтском берегу, / недальновидно поступаю, / но стыд, как песню, берегу.

        Ирина Дудина. Харизмапад
        СПб.: Своё издательство, 2012. — 178 с. — (Серия «Богемный Петербург»).

        В новой книге петербургской поэтессы, писательницы и журналистки, известной на берегах Невы не в последнюю очередь как слэмовый боец (и победитель), есть и вполне слэмовые тексты (например, парная баллада про бомжей, выпивших кровь у милиционера, и милиционеров, соответственно выпивших кровь у бомжа), однако попадаются и каламбурные миниатюры (в духе скорее Сергея Вольфа, нежели Олега Григорьева), и конкретистская лирика, отчасти напоминающая опыты Игоря Холина или даже Михаила Соковнина, и энергичный примитивизм.
        Я маленькая горбунья. / Мои глаза — яичница-глазунья. / В горбе моём / Скрыты мои раздумья. / Во рту моём — / Стрекоза-стрекотунья.

Д. Д.

        Владимир Ермолаев. Попытка коммуникации
        М.: Культурная революция, 2012. — 200 с.

        По структуре и кругу интересующих автора вопросов эта книга продолжает предыдущую книгу рижского поэта «Трибьюты и оммажи», вошедшую в шорт-лист премии Андрея Белого прошлого года. Основное внимание Ермолаева направлено на современные медиа, на то, как они преобразовывают мир. Часто тексты поэта кажутся иллюстрациями к тем или иным тезисам Жана Бодрийяра, Жиля Делёза или Жана-Франсуа Лиотара (первый раздел книги, например, называется «Состояние постмодерна»), а круг чтения советского интеллигента (Ермолаев принадлежит к старшему советскому поколению, хотя со стихами он дебютировал только в 2006 году) оказывается растворён в перечислении брендов, названий картин модных кинорежиссёров и т. п. Можно предположить, что задача поэта — представить образ «мира постмодерна», глядя на этот мир из провинциальной (по отношению к основным объектам размышлений) Латвии, всё более втягивающейся в орбиту глобальных и глобализирующих медиа.
        слышу гул самолёта / заходящего на посадку // шум автомобилей / на автостраде // облака подсвечены снизу / городскими огнями // на Луне валяются русские / и американские железки // в половине первого ночи / Eurosport начинает трансляцию / полуфинального матча между / Уильямс и Янкович // и нокиа / почти разрядилась

Кирилл Корчагин

        Валерий Земских. Времяповреждение: 11-я книга
        Таганрог: Нюанс, 2012. — 32 с. — (Специальная серия «32 полосы»).

        Новая книга известного петербургского поэта, избравшего в традиции свободного стиха путь самонаблюдений и рефлексий, в том числе и опосредованных мимолётным взглядом в сторону: вопреки привычному (биографическому) сближению с Дмитрием Григорьевым и Арсеном Мирзаевым, Земских тяготеет то к конкретистскому аскетизму, то к гротеску, объединяющему его манеру, скорее, с Георгием Геннисом.
        Проходя мимо / Я бросаю гранату в окно / Иногда она не взрывается / Тогда я бросаю вторую / Но бывает что и она не взрывается / Тогда я вхожу в дом / Странные люди

Д. Д.

        Дмитрий Зернов. Поросёнок глиняный, поросёнок пластмассовый
        / Предисл. Е. Прощина. — Нижний Новгород: Приволжский филиал ГЦСИ, 2012. — 80 с. — (Поэтическая серия «Арсенала»).

        Стихи очень честные, направленные на повседневность, на быт, своеобразную романтику антиромантизма. Общее место уже — говорить о том, что экзистенциально, мировоззренчески эта установка наследует поэтике лианозовской школы, открытиям Евгения Кропивницкого и Яна Сатуновского, но от того оно и общее, что это — правда. Книга о том, что быть несчастным и быть счастливым — это одно и то же. Однако в отличие от поэзии лианозовцев, которую отличает формальный поиск, поэтический эксперимент Дмитрия Зернова — который, несомненно, присутствует — направлен на игру с традицией в области как рифмованного, так и нерифмованного стиха, возвращение к классическим твёрдым формам (сонету и секстине) или разработку собственных, новых, твёрдых форм (в стихах из цикла «Молочный мир»). Один из самых ярких и интересных моментов книги — работа по установлению новых границ гендера, а точнее, постановка вопроса о том, существуют ли эти границы. Феминизм и связанный с ним культурный поиск ХХ века чётко обозначили наличие мира женского. Мир же мужской, маскулинность оставались в забвении — отчасти потому, что до появления феминизма, до выделения особого «женского» дискурса всё мужское автоматически приравнивалось к общечеловеческому и, значит, по сути как бы и не существовало. Поиск Дмитрия Зернова — это поиск и, в конечном итоге, находка одного из возможных мужских голосов, дурашливого, серьёзного, испуганного. Кстати, на самом деле книга называется «Глиняный поросёнок и поросёнок пластмассовый», и при выпуске следующих партий тиража обещают это учесть.
        Ребёнок изучает женский род — / Он задом наперёд надел колготки, / И удивлён, что шов не посерёдке. / Расстраивается. Почти ревёт. // Ребёнок изучает женский рот — / Мешаются носы и подбородки. / И выгнувшись от несмешной щекотки, / Расстраивается. Почти ревёт. // Однажды выдавив наружу долг / И превратив абстрактное в иное, / Он станет настоящее мужское.

Евгения Риц

        Юлия Золоткова. Разгибая пальцы
        / Предисл. Д. Григорьева. — Екатеринбург: Уральское литературное агентство, 2012. — 68 с.

        Первая книга молодого екатеринбургского поэта и переводчика. Следы «лирической нежности» (в духе Елены Гуро или Ксении Некрасовой), так ясно заявившей о своём перемещении с периферии в центр у младшего поколения рубежа 1990-2000-х, интересно дают о себе знать, пробиваясь там и сям сквозь гораздо более привычный и просодически, и в аспекте лирического субъекта текст.
        Сквозь дым и мороз вперемешку / нахлынет, откуда не знаю, / на город, где иней кромешный, / прозрачная нежность морская. // О камни вода разобьётся, / восторгом тебя обдавая. / И девочка тонко смеётся / о жизни, которой не знает.

        Юрий Казарин. Каменские элегии: Изборник
        М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2012. — 116 с. — (Поэтическая серия «Русского Гулливера).

        Известный уральский поэт и филолог объединил под одной обложкой несколько частей большого цикла «Каменские элегии» и отдельные стихотворения. Поэтическая манера Казарина предлагает максимальную концентрацию классической поэтической субъективности, выраженную в постклассических лирических недоговоренностях и умолчаниях.
        Зеркала осколок / к фортке поднесу — / первых звёзд посёлок / дышит на весу. // Свет находит тело — / слабое жильё. // Вот и запотело / зеркальце моё.

Д. Д.

        Пётр Казарновский. Нужное зачеркнуть
        Мadrid: Ediciones del Hebreo Errante, 2012. — 44 c.

        Последнее время знаток русского авангарда Пётр Казарновский более был известен не в качестве поэта, а как один из вокалистов в замечательном мультфильме А. Горнона «Железобетонные поэмы Василия Каменского». Если не считать самиздатской, отпечатанной в Германии в 1997 г., то перед нами первая книга автора. Изданная, надо сказать, прелестно, — «Нужное зачеркнуть» выпущена на тонированной бумаге в обложке цвета мокрого асфальта и с иллюстрациями Б. Констриктора. Тираж не указан. Именно такое и можно и должно называть book-art. Сюда вошли разного сорта верлибры, палиндромы, рифмованные акростихи, удетероны, образчики абсурдизма и чистой зауми, подражания Вс. Некрасову ...есть и произведение в новом жанре «поэтобус» (производное от поэтический ребус). Искушённый филолог определит ещё несколько разновидностей. Всё сделано на прекрасном техническом уровне. Зачёркивать не нужно ничего, поскольку нет ничего нужного. Кроме, разве что, прозаического манифеста «Поэт и Слово», открывающего книгу. Вот его почти поэтический финал:
        Я не знаю, о чём я говорю. / О «невозможности поэзии»? — вряд ли... /  О невозможности определения? — наверняка. / А что требовалось? / И что сказалось? / Не хотелось бы устанавливать.

Дмитрий Чернышёв

        «Меня интересует, может ли она обходиться без слов, — пишет в предисловии о сущности поэзии Пётр Казарновский, — или создавать ощущение, что она без них обходится. Если "цель музыки — молчание", то какова же цель поэзии?». Отсюда основной мотив книги — замалчивание, зачёркивание нужного (предложенное вместо подчёркивания), а именно слова. Используя комплекс модернистских техник, Казарновский ищет язык, необходимый для описания такого коммуникативного вакуума. Так или иначе на протяжении всей книги автор обращается к опыту футуризма, а также к наработанной историческим авангардом системе мотивов и формальных методов, с тем, чтобы выявить свою собственную версию модернистского языка. Потому книга открывается своеобразным опровержением футуристической реплики о «победе над солнцем» и закрывается её трансформацией — моностихом «Будем как солнце как таковое». Подобный синтез говорящего субъекта и продукта его говорения предложен автором/лирическим героем как определённая альтернатива «побеждённому солнцу» и, надо сказать, вполне понятен и даже ожидаем.
        Подтачивать язык // всё равно не упадёт // а упадёт — туда и дорога // Руины языка — сплошная узнаваемость // Я — всё равно остаётся — // всколыхнулся ото сна // Гляжу: // потолок, пол, потолок // кто-то ходит по чему-то // надо раз-узнать

Денис Безносов

        Геннадий Каневский. Поражение Марса
        / Послесл. М. Гейде. — N.Y.: Ailuros Publishing, 2012. — 80 c.

        Пятая книга Геннадия Каневского. Просодия Каневского редко выходит за рамки традиционной, но в этих рамках весьма изобретательна, а поэтику его можно охарактеризовать как стоическую — но нельзя не отметить, что одновременно Каневский работает с романтически-игровыми мотивами: «смирно! — говорят вам, штафирки, / внемля аргументам и фактам: / я служил шталмейстером в цирке, / я давал воды элефантам, / а когда печальные звери / уходили в ночь по четыре, / я стоял на стрёме у двери, / воровской фонарик притыря»; «всех вас / всех / отныне зовут дульсинеи / это имя любил / мой господин». Стоицизм Каневского выражается в готовности противопоставлять свою речь истории; трагическая история России XX века — частая смысловая основа его стихотворений. В этих случаях эффектный финал — способ выйти из такого противостояния победителем, сказавшим последнее слово. Книгу сопровождают предисловие Николая Звягинцева и эссе Марианны Гейде «О красоте предательства» — не послесловие к стихам, а парадоксальный отклик, напоминающий, может быть, об эссеистике Уоллеса Стивенса или Абрама Терца. 
        один был разговор про год / ухаживал — женись, / другой был разговор про суд, / который вышел весь. // а сзади нищенка одна. / с ребёночком она. / поёт: «народная война, / священная война», / но только — шёпотом она, // ребёночку она. 

Лев Оборин

        Ценители стихов Геннадия Каневского найдут в этой книге всё то, что можно ожидать от этого поэта: богатство ритмов, стоическое приятие окружающего мира с его молниеносными изменениями, способными затронуть, но не способными изменить материю человеческой жизни. В этих стихах царит особая сентиментальная, почти романсовая интонация (часто скрытая в подтексте), заставляющая вспомнить работу поэтов «Московского времени». Каневский показывает, что подобные «старомодные» установки вполне могут сочетаться с крайне свободной и насыщенной просодией.
        слушайте, слушайте вести благия: / ложный стыд и коньки отбросив, / «у самовара — я и мария», — / поёт иосиф, поёт иосиф. / культ его личности не развенчан, / и самолёт его не опознан. / на фюзеляже — сеточка трещин, / белые звёзды, белые звёзды.

Кирилл Корчагин

        Книга предварена дружеским предисловием Николая Звягинцева и завершается послесловием Марианны Гейде — изящным и парадоксальным эссе «О красоте предательства». Как ни странно, оба этих текста, безусловно замечательных и вполне самодостаточных (хотя звягинцевский и выстроен на цитатах из Каневского), меньше расскажут о собственно книге и поэтическом методе автора, нежели уже многократно цитированный рецензентами эпиграф из Дмитрия Замятина («Зарекшись ступить на землю этой страны, я рискую расстаться с клубящимся миром собственных смыслов и загадок. Так становятся резидентом, шпионом, разведчиком, навсегда остающимся в пространстве, подлежащем репрессиям и уничтожению»). Здесь важно авторское самоощущение: Каневский выбрал себе участь резидента, попавшего отсюда — «туда», он работает в советском прошлом, в опасной и избыточной эпохе «сталинского ампира». Или же, напротив, выступает эмиссаром, заброшенным сюда — оттуда, эмиссаром, призванным зафиксировать и передать то, что утрачивается у нас на глазах, не столько историческую память, сколько историческое облако смыслов, мифологию истории. Особой разницы нет, поэт — всегда перебежчик.
        на сосновой даче игра в лапту // сын наркома в белом стоит цвету / хочет рыженькую вон ту // теплоход плывёт по стеклянной реке / два гудка его два укола пирке / малый шрам на её руке // машинист поёт и уходит в рейс / старший мастер звонко стучит о рельс / послезавтра его арест...
        Однако, реконструируя это прошлое в «клубящемся мире собственных смыслов и загадок», автор собирает его из кубиков культурного конструктора каждый раз несколько по-иному, сооружение получается странноватое, фантастическое (отсюда и название, и обложка, чёрная, с меркнущим багровым планетарным шаром). Не только сталинский ампир, но и сталинский стимпанк («славно поют мертвецы стимпанка, / выпуская нагретый воздух, / укрепив оболочку на круглой раме, / поскрипывая шестернями и штуцерами, поигрывая клапанами, / неся на носу фигуру в стальной панаме. // нас, местных жителей, эти звуки заворожили, / вот и стоим мы за гаражами, / железной стеной отгороженные от жизни, / нас позвали, а мы и не возражали...»), а дальше — провал, сращение и сгущение времён... Сталинский стимпанк вообще, по-моему, перспективное направление, и не только в поэзии, поскольку выводится из сталинского ампира примерно с той же степенью художественной убедительности, с какой он вырос в Англии из викторианства. Здесь Каневский первопроходец. Это, конечно, лишь одна из линий книги, но для меня, наверное, самая близкая.

Мария Галина

        Поэты всё чаще убегают от своего лица, предохраняясь бессубъективностью от пошлости прошлого, культурного наста. Геннадий Каневский, наоборот, бережно сохраняет тот искусственный (т. е. принадлежащий культуре) ландшафт, который ещё можно узреть в разорванном жерле постромантического мира. И он обретает в этих крохах себя, не всегда себя биографического, но всегда себя как тело и как лингвистический феномен. Он боится угрозы поражения, ухода в какое-то чуждое межпланетное пространство. Греческий Марс ему роднее того хаоса, который за пределами истории и образа. Его ненавязчивые зарисовки с натуры — пейзажи незаживающих пустот современности. Ведь пока Sancho в седле, дело ещё не безнадёжно проиграно.
        дон-кихота вчера схоронили / я санчо панса / мне бы поесть и поспать / увы...

Пётр Разумов

        Поэзия Геннадия Каневского удивительно витальна, энергична, там, где должна бы начаться усталость — взлёт, второе дыхание, когда и первое-то ещё не истончилось. Это сила спортсмена, бегуна, марафонца, берущего себе пищу и воздух везде, где только можно, — и в повседневности сегодня, и в культурных залежах вчера, так что и тишь библиотек оказывается заполнена гудящей жизнью, так что «психея, анима... в кульке шебуршит-поёт». И притом эта жизнь, которая своей полнокровности не стесняется, не стесняется говорить громко, говорить яркое. Каждое словцо — поистине красное, то есть и красивое — как площадь, и брызжущее солёным плотяным соком. Эти стихи надо и читать громко.
        славно поют мертвецы стимпанка, / выпуская в медные трубки нагретый воздух, / укрепив оболочку на круглой раме, / поскрипывая шестернями и штуцерами, / поигрывая клапанами, / неся на носу фигуру в стальной панаме.

Евгения Риц

        Игорь Канку. Рижский бальзам
        СПб.: Красный матрос, 2012. — 124 с.

        В сборнике представлены стихи преимущественно двух типов: довольно пространная примитивистско-инфантилистская лирика и миниатюры, порой иронические, но чаще связанные с созерцательной практикой и словесной игрой одновременно; среди текстов второго типа встречаются весьма яркие примеры минималистического смыслового сдвига.
        улетала пти ч ка / вот и осень / тчк

        Клуб N. Литературный альманах
        / Сост. Т. Михайловской. — М.: ООО «АНДЕРЛЕХТ-КОНСАЛТ»; Центр поэтической книги (при Русском ПЕН-центре), 2012. — 112 с.

        Новый литературный альманах является детищем Татьяны Михайловской — поэта, критика и культуртрегера, с чьим именем связано становление отдела практики в журнале «Новое литературное обозрение». Новый альманах продолжает последовательную линию Михайловской на поддержку различных версий постфутуристического письма: гостями номера стали Ры Никонова и Андрей Тат, в альманахе публикуются также стихи и проза Наталии Кузьминой, Наталии Юлиной, Валерия Галечьяна, Натальи Осиповой, Валерия Сафранского, мемориальные материалы, связанные с именами Владимира Бурича, Владимира Гершуни, Дмитрия Авалиани, А. Ника.
        на пустом пляже / сбросил кожу цунами / чешуйки машин (Н. Осипова)

        Борис Колымагин. Земля осени
        / Предисл. С. Морейно; послесл. Л. Вязмитиновой. — М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2012. — 160 с. — (Поэтическая серия «Русского Гулливера).

        Московский поэт, прозаик и религиозный публицист представлен в этой небольшой книге как созерцатель, минималист, ищущий неброские способы точного отображения мельчайших движений реальности. Мимолётный взгляд, безыскусность поэтики Колымагина находят себе место не только в стихотворениях (и регулярных, и свободных), но и в прозаических миниатюрах, составляющих последний раздел сборника. Мир, по Колымагину, лишён пафоса, но полон малых, едва уловимых чудес, которые надо лишь научиться видеть.
        И люди словно деревья / на остановке / без всякого / бого- / подобья / паденья / парус / и тот вдали — / весёлый такой отшельник

Д. Д.

        Руслан Комадей. Стекло: Книга стихотворений в 2-х частях
        Челябинск: Изд. группа «Десять тысяч слов», 2012. — 88 с.

        Вторая книга стихов молодого поэта, в которую включены стихи, написанные за последние два года. Комадея, представителя нижнетагильской поэтической школы, в настоящее время, возможно, имеет смысл рассматривать как наиболее настойчивого исследователя и продолжателя её традиций и установок. Если вынести за скобки основателя и гуру Евгения Туренко, в текущей ситуации, когда старшие товарищи по тагильской школе в лице Елены Сунцовой, Алексея Сальникова, Екатерины Симоновой достаточно давно работают, если упрощать, в парадигме углубления собственных индивидуальностей, а наиболее известный наряду с Комадеем молодой тагильский поэт Вита Корнева не без успеха высказывается в стилистике нового мэйнстрима актуальной поэзии двадцатилетних, именно автор рассматриваемой книги является наиболее живым, вдумчивым и отдающим себе отчёт в происходящем поэтом, так сказать, тагильского олдскула. Отвлекаясь от школ и обобщений, безусловно важно сказать ещё две вещи. Во-первых,  данная книга Комадея, с учётом того, что предыдущая, «Письма к Марине», вышла, когда автору было семнадцать, является показательным и представительным корпусом текстов, демонстрирующим читателю вполне состоявшегося поэта, отличительными особенностями которого предстают умение работать в весьма ограниченных стилистических условиях, умение высказываться при помощи столкновений сразу нескольких разнонаправленных парадоксов и неправильностей, а также удивительная современность и свобода в весьма архаичной ситуации подчёркнутого внимания к звуку. Во-вторых — книга демонстрирует довольно редкий кураторский подход к изданию поэзии, подход скорее свойственный контемпорари арт, когда концепция куратора, продюсера, которым в данном случае выступает Виталий Кальпиди, по-настоящему порождает дополнительные возможности восприятия и интерпретации. В частности, важно отметить опубликованную в книге объёмнейшую автобиографию поэта, которая в силу того, что удалась автору как текст, привносит в представления о поэте Комадее едва ли не больше ощущений, чем стихи (и которую поэтому рекомендуется прочитывать через некоторую паузу после поэтических текстов), а кроме того — является своеобразным трейлером, анонсом очередного масштабного эксперимента издателя Кальпиди — «Энциклопедии Уральской поэзии», в значительной степени состоящей из подобных автобиографий фигурантов Уральского поэтического пространства.
        Огород кругом, / на ограде сырость. / Пахнет мелом снег, / а во рту — травой. / И в кого такой / непутёвый вырос / отпечаток мой?

Василий Чепелев

        Григорий Кружков. Двойная флейта: Избранные и новые стихотворения
        М.: Воймега; Арт Хаус медиа, 2012. — 224 с.

        Избранные стихотворения блестящего переводчика англоязычной поэзии, автора классических переводов из Джона Донна, Льюиса Кэрролла, Эдварда Лира, Редьярда Киплинга, Эмили Дикинсон, Уильяма Йейтса, Уоллеса Стивенса, Спайка Миллигана и многих других. Стихи Кружкова часто связаны с его переводами: его любимым Уайетту, Донну, Рэли, Стивенсу здесь посвящены несколько вещей. Эрудиция и интеллектуализм часто остранены иронией, мягко высвечивающей образ субъекта. Помимо этого, Кружков интересен здесь как лирик с независимо разработанной, тонкой и многогранной поэтикой чувственности («Она умела кричать, как ворона: "Каррр!"...» — или: «Ты из глины, мой хрупкий подросток, / Голубой, неуступчивый взор; / Чуть заметных гончарных бороздок / На тебе различаю узор <...> Мы с тобой жили-были однажды, / Век пройдёт, и тебя уже нет. / Значит, буду томиться от жажды / Миллионы мучительных лет. // Потому что взята ты из праха / Для земного — врасплеск — бытия, / А меня изготовила пряха, / Бледный лодзинский ткач и швея»). Отдельного внимания заслуживают верлибры Кружкова: намеренная смена техники влечёт смену интонации, и свободный стих поэт использует для создания отточенных стихотворений-притч.
        Снится Польша маки на краю овражка / так небольно и спокойно / словно волосы я ваши глажу / дайте пальчик чувствуете пани / тут сквозная ранка / это взор ваш / подкалиберный и бронебойный / я машу вам с башни / я машу вам с башни вражеского танка

Лев Оборин

        Григорий Кружков чувствует себя уверенно далеко не только в пространстве современной русской поэзии, он с лёгкостью может по-доброму посмеяться над Пушкиным и Вольтером, рассказать анекдот про Стивенса и Хемингуэя, вступить в диалог с Лоркой и Джоном Донном. Многие тексты представляют собой своего рода ответы авторам прошлых эпох, и читатель с лёгкой руки автора тоже включается в этот интеллектуальный диалог, начиная чувствовать себя в этом широком литературном пространстве совершенно свободно. Лёгкая ирония присутствует во многих текстах Кружкова, и, тем не менее, стихи отнюдь не лишены лиризма в традиционном понимании этого слова — это очень глубокие и сложные тексты, при всей своей кажущейся лёгкости и простоте или, наоборот, изощрённой диалогичности и цитатности.
        У потерпевшего кораблекрушение / есть выбор: / он может превратиться / а плавучую бомбу, / в летучую воблу / или в созвездие Водолаза. // Плавучая бомба взорвётся, / летучая вобла погаснет / и только созвездие Водолаза / укажет дорогу / тонущим следом

Анна Орлицкая

        Инга Кузнецова. Воздухоплавание
        М.: Воймега, 2012. — 84 с.

        Новая книга московского поэта. Инга Кузнецова работает с метафорикой стихий, преимущественно воды и воздуха: «Воздухоплавание», вынесенное в заглавие, центральный цикл сборника «Книга реки и осоки» и множество других примеров текучести мира; тела и сущности взаимопроницаемы («Хрустальные любовники обмениваются головами...»), и постакмеистической вещности, от которой Кузнецова когда-то отталкивалась, противостоит неомифологическая картина мира, явственно проступающая сквозь интимно-лирическое начало.
        бабочка заполошная между рамами как человек / между водой и воздухом с сердцем склонённым влево / то ли лицом и рёбрами резать воду не поднимая век / то ли дождаться отлива

Д. Д.

        Сергей Кынчев. Два названия
        / Предисл. Е. Прощина. — Нижний Новгород: Приволжский филиал ГЦСИ, 2012. — 44 с.. — (Поэтическая серия «Арсенала»).

        Сергей Кынчев — поэт-поставангардист, экспериментатор, истоки его поэтики — в стихах Даниила Хармса и Велимира Хлебникова. Деструктивная тотальная ирония совершенно очевидно претит автору «Двух названий», отношение к миру доброжелательно-вдумчивое, интонация при этом зачастую — даже почти всегда — оказывается шутливой, но это не усмешка, а улыбка. Сергей Кынчев работает также как рок-музыкант, автор песен, и его стихам присуща особая, ломкая, именно авангардистская, мелодичность, а работа со звуком, неожиданными аллитерациями оказывается основным авторским приёмом.
        Иду по улице / Странные лужи / Как ни посмотрю / Одно и то же / Чьё-то глупое лицо / Пялиццо / Ужас

Евгения Риц

        Михаил Лаптев. Тяжёлая слепая птица
        М.: Крымский Клуб, 2012. — 90 с. — (серия Зоософия).

        Стихи Михаила Лаптева (1960-1994), будучи значительным поэтическим явлением рубежа 1980-90-х гг., мало известны за пределами узкого круга: он  опубликовал незадолго до смерти единственную книгу «Корни огня». По сути дела, перед нами первое относительно представительное посмертное собрание его текстов, хотя и отобранное тематически: серия «Зоософия» подразумевает в первую очередь внимание к «звериной» образности. Поэзия Лаптева, имея в истоках и мандельштамовскую традицию, и метареалистический опыт (в первую очередь здесь стоит говорить об Александре Ерёменко), создала язык, полный трансгрессивной, сюрреалистической образности, проявленной при этом в отточенных формулах.
        Жарок твой череп, айяс. Он — хоругвь черепах. / Кинь же бумагою в потные лица солдат! / То крах империи в небо вздымает черпак, / то с суковатого неба за нами следят.

        Борис Лихтенфельд. Метазой: Стихи
        СПб.: Юолукка, 2011. — 152 с.

        Сборник представителя ленинградской неподцензурной поэзии включает стихотворения 2000-х годов (написанные после некоторого перерыва). Поэзия Лихтенфельда соединяет абсурдистскую постобэриутскую метафизику, глубинную словесную игру с явственным публицистическим началом (в свою очередь, впрочем, остраняемым); в этом смысле стихи Лихтенфельда могут обнаруживать параллели с такими разными авторами, как Сергей Стратановский или Владимир Строчков.
        Он их преследует повсюду — / верней, не он, а страх его, / подобный внутреннему зуду, / пытающему естество. / Питает так, что и поста нет, / а только ненависть в глазах, / пока он темою не станет / беcеды их на небезах.

Д. Д.

        Владимир Лукичёв. Последнее время: Первая книга стихов
        М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2012. — 40 с. — (Серия «Поколение», вып. 35).

        Владимир Лукичёв принадлежит к числу тех заметных представителей младшего поэтического поколения, кто в поисках нового художественного языка и новой выразительности обращается, во-первых, к зарубежной поэзии (прежде всего, к Паулю Целану и языковой школе), а во-вторых, к сопредельным дискурсам (прежде всего, философскому). Из этой плеяды поэтов (к которой можно отнести Никиту Сафонова, Сергея Огурцова, Евгению Суслову, отчасти Дениса Ларионова) Лукичёв выделяется особой «распылённой» лиричностью поэтического субъекта. При этом культурные маркеры, которые у другого поэта выступали бы как символ верности «постцелановской» традиции («тень Ханаана там где ещё пишут», «Пепел волос твоих Суламифь»), у Лукичёва служат своего рода оптическими приборами, предназначенными для более пристального взгляда вглубь себя.
        на дне парковой чаши / они полнятся солнцем / я слышу как ветер перебирает лучи / струны в каждом // если бы не трава / не сухие листья их шорох / запертый в полом стебле / я не посмел бы

Кирилл Корчагин

        В дебютную книгу московского поэта вошли тексты, написанные, если я правильно понимаю, за последние десять лет. Нельзя сказать, что за это время поэтика Лукичёва кардинально изменилась:  его по-прежнему отличает интерес к медитативному верлибру, насыщение текста культурными знаками (вполне определёнными, относящимися к проблематике Века Поэтов... но тут скорее следует говорить о психоаналитических коннотациях «избавления от влияния») и внимание к категории пространства (что довольно интересно среди обширного интереса современных авторов к категории времени, понятой через историософскую оптику Беньямина).
        Острый угол составлен полётом / клин / меня клинит, Рене / мои кисти мертвы / вчера исчерпана синева / сегодня: стальные прямоугольники эллипсы и квадраты / дрожание рук / головоломка

Денис Ларионов

        Лучшие стихи 2010 года: Антология
        / Сост. М. Амелин. — М.: ОГИ, 2012. — 264 с.

        Поэт, издатель и литературтрегер Максим Амелин подготовил новый том в рамках проекта лучших стихов года — предыдущий отечественный опыт подобного рода был проделан филологом и критиком Дмитрием Баком. Цель проекта — представить лучшие стихи (с точки зрения составителя, разумеется), опубликованные за истёкший год. В данном случае год — не прошлый, а позапрошлый; учитывались публикации как в бумажных, так и в сетевых литературных журналах, столичных, региональных, представляющих Зарубежье. Вряд ли эта антология является полноценным срезом современной русской поэзии вообще — понятно, что публикации конкретного года не всегда отражают реальную расстановку сил на поэтической сцене, однако нынешний опыт представляется более удачным, нежели предыдущий. В томе — стихи ста двадцати девяти авторов, от Натальи Горбаневской до Фёдора Сваровского, от Аркадия Драгомощенко до Глеба Шульпякова.
        Волк красивое животное / Только глупое и потное / Отгрызает твою ногу / И глотает понемногу / Ты не дёргайся кричит / Есть мешаешь паразит / В кои веки есть еда / А ты крутишься балда / Не вертись и не пищи / Ногу новую ищи (Михаил Гробман)
        Ощущение такое / от написанной строки: / будто сердце золотое / разменял на пятаки. // И в неведенье бессонном / жизнь профукал не одну, / заглушая медным звоном / золотую тишину. (Феликс Чечик)

Д. Д.

        Сергей Магид. Angulus / Opticus: Третья книга стихотворений. 2009-2011 гг.
        М.: Водолей, 2012. — 240 с.

        В книге собраны стихи 2009-2011 годов, расположенные в хронологическом порядке, и этот хронологический принцип приводит к тому, что многие значительные и интересные тексты оказываются растворены в течении лирического дневника, в рамках которого поэтический субъект Магида выясняет отношения с предыдущей культурной традицией (чьи контуры вполне ординарны для ленинградского интеллигента, родившегося в конце сороковых годов) и травматическим опытом истории ХХ века (Холокост, Пражская весна) или концентрируется на характерных для любого дневника экзистенциальных переживаниях (эти стихи повторяют многие мотивы подлинного дневника Магида 1997-2001 года, изданного пару лет назад под названием «За гранью этого пейзажа»). На этом фоне резко выделяются жёсткие эпические (и лишённые рифмы) тексты, в которых сюжеты священной истории вторгаются в недавнее прошлое, модернизируются, оборачиваются страшным гротеском, но никогда не превращаются в анахроничную пародию. Эти тексты примыкают к корпусу книги «В долине Элаха» и по своей бескомпромиссности и оригинальности почти не имеют аналогов в современной отечественной словесности (хотя и покоятся на том же андеграундном интеллектуальном базисе, включающем, среди прочего, «Розу мира» и сочинения Кастанеды), что и остальные, куда более традиционные (пусть иногда и не менее жёсткие) стихи поэта.
        поэтому мы так никогда и не узнаем / что же было написано / на этих первых скрижалях / разбитых моисеем // может быть там было написано убий / когда ненавидишь и не сдерживай себя / потому что сдерживание ведёт к инфаркту // и поклоняйся всем духам силам и демонам / как завещали дон хуан матус и мадам блаватская // <...> и главное из всех вещей и людей сотворяй себе кумиров / и поклоняйся им и так делай свою жизнь / осмысленной то есть принесённой в жертву / чему-либо неважно чему

Кирилл Корчагин

        Мария Максимова. Голос и звук
        / Предисл. В. Месяца. — М.: Русский Гулливер, 2012. — 124 с.

        Сборник московского поэта, изданный после довольно долгого перерыва, — по сути, избранное за многие годы. Естественно внимание Максимовой, участницы группы «Полуостров», к пространственным, природным, стихийным, мифологическим мотивам. Доверяя риторической установке, Максимова тем не менее выстраивает поэтику столкновения косвенных, мимолётных ощущений и наблюдений, соединяет интеллектуальное и чувственное.
        Речь прорастает из времени слишком долго, давно, / дребезжит осиным укором, веткой струится в окно: / то, что меня вызывает / к жизни, подобно ручью: / оно течёт ниоткуда, / тянет песню ничью...

Д. Д.

        Мария Маркова. Соломинка
        М.: Воймега, 2012. — 64 с.

        Название книги намекает на одно из лучших стихотворений Мандельштама. Эта тень, вписанная не только в Акмэ, но вообще в какую-то порушенную комнату прошедшей и покрытой поволокой культуры-традиции, по-прежнему притягательна и ни в коем случае не стара, по крайней мере, у Марковой. Здесь нет «паркетного столпничества», пафоса продолжения того, что ушло и имя чему — Смерть. Здесь есть тончайшее дребезжание какой-то знакомой и вместе с тем новой ноты, маленькая жизнь героини нездешних интерьеров и пейзажей. Ведь эти проекции на повседневность не поддаются селекции, они так естественны, если девочка — соломинка... Печённый на солнышке и опалённый звёздной тьмой Фет или вьюжный и светлый Блок — все эти имена Языка просверчивают в трогательной, лишённой модного инфантилизма (пусть не смущают нас воспоминания детства, это половозрелые отпрыски Мнемозины), поэзии девицы Марковой. Она нежна и благородна, её фигура (фигурка?), которую ей удаётся вывести нетривиально, притягательна и в высшей степени сексуальна. Пожелаем ей удачи.
        за лёгкую мою работу / за недолёт и перелёт — / как воробья в руке сожмёт.

Пётр Разумов

        Читая «Соломинку», мы погружаемся в некий довольно сам себе органичный ограниченный авторский мир. Ограниченность здесь не совсем негативна, речь идёт о каком-то абсурдном обособлении не совсем понятно даже от чего, а не о сознательном ограничении своей территории письма. В этом смысле стихи Марковой более самозамкнуты, герметичны, чем, к примеру, абсолютно открытые видящему читающему стихи Черкасова. Здесь же мы вполне готовы видеть (исступлённая, доверительная интонация автора располагает), но не совсем очевидно, что нам хотят что-то показать, есть ли здесь, кроме нерва, само событие (по Бадью). Маркова как будто сознательно выбирает непродуктивный, тупиковый вид письма, являя в этом даже некий подвижнический опыт. Отсюда и постепенное сужение лексического запаса, сюжетологии, повторение манеры, импульсивность и надежда на импульс как стимул к письму. Остаётся в конечном итоге (несмотря на обилие других тем и персонажей) одна мифологема письма как травмы, болезненной немоты. Ей и посвящено большинство стихов Марковой. Поддаваясь обаянию сплошной речи автора, мы не совсем понимаем, зачем в этой речи отводится такая роль прозрению письма, ведь результат её — эмблема, видение без видения. Возможно ли вообще писать сплошными прозрениями? Мы видим автора, берущего в руки «ложноклассическую лиру» и, более того, заранее знающего, что эта лира ложноклассическая, действующего в той поэтической реальности, где никакого «золотого стандарта» не существует. Тем не менее поэзия Марковой почему-то неустанно занимается ностальгическим поиском этого самого стандарта, изначально абсолютизирует, мифологизирует само письмо как высшую участь. Такая поэтика — вариант прекрасной грёзы, насколько продуктивна эта грёза в сегодняшней небывалой и сложной ситуации  - не только для поэзии, но для всей языковой реальности, — решать читателю.
        Всё обернулось земным. Это я в суете / жалкий язык человеческий в пропасть вложила, / чтобы в болезни и здравии речь нам служила / связью и поводом, но ничего — пустоте. // Но ничего, — говорю, — помолчим до утра. / Поздно цветы распускаются адские. Кто мы? / Если мы белые молнии, ливни и громы, / если огромны мы и друг для друга укромны, / то замолкает за окнами дождь до утра.

Галина Рымбу

        Такие биографические детали, как публикации подборок и интервью в «Литературной газете» и получение премии Президента РФ для молодых деятелей культуры, вероятно, могут отпугнуть многих потенциальных читателей Марии Марковой. Следя за развитием автора в последние год-два по Живому журналу — за тем, как сквозь технически безупречную («владение стиховой техникой», кстати, отмечал у Марковой Михаил Айзенберг, предваряя её публикацию в «Знамени»), но зачастую «чужую» речь, преодолевая инерцию, пробивалось нечто индивидуальное - иногда напоминающее Елену Шварц, иногда - Анну Горенко, а из их поэтических «наследников» - Аллу Горбунову и (в меньшей степени) Марианну Гейде, но не повторяющее, не становящееся простым подражанием, - можно было ожидать от новой книги некоторого вызова тому устоявшемуся образу, который сложился в сознании читателей «Литературной газеты» и т. п. Но — хотя книга и состоит из вполне достойного (например, высоко оценённое тем же Айзенбергом «"земляника, — зовёт, — земляника"»), вызова не получилось. Многие интересные тексты Марковой по-прежнему доступны только в ЖЖ (и «ЛГ» их вряд ли напечатает), а там их ещё надо найти - как это бывает у «многопишущих» авторов, в блог попадают работы неодинаковой художественной ценности и степени завершённости. Цитировать же приходится из книги.
        Поговори со мною, логопед, / небесная волнительная Тонья. / Я — мальчик Коля, двадцать семь два лет, / небрит и холост, насморк, недоед, / вот-вот утонет.

Елена Горшкова

        Зинаида Миркина. Чистая страница: Избранные стихи (конец 2009 — первая половина 2011)
        М.: Время, 2012. — 176 с. — (Поэтическая библиотека).

        Одиннадцатая книга известного мастера религиозно-философской поэзии. В лучших стихотворениях Миркина далека от ригористических установок, соединяя метафизику с интимным лирическим опытом.
        Всё возвращается на круги: / В мир — изнутри. И внутрь — извне. / И мы с тобой живём друг в друге, / И в Боге — я, и Бог — во мне. / Пространством наполняясь, лица / Рождают свет, и тает мгла. / И если небо не вместится / Вовнутрь, то даром жизнь прошла.

        Вася Мрачный. Гвозди: Стихотворения
        Владивосток: Дальиздат, 2012. — 64 с.

        Выпущенная под псевдонимом книга приморского поэта Василия Царёва, избранного «королём поэтов» в Дальневосточном университете. Соответственно, в поэзии Васи Мрачного прослеживается установка на прямое риторическое высказывание, характерное для многих вариантов слэмовой стратегии (нельзя отрицать и влияния Иосифа Бродского); тем не менее, многие тексты поэта предстают синтаксическо-смысловыми сгустками, очень плотными и насыщенными.
        ... Короче, фэн-шуй без кавычек, дацан без ламы. / Сожитель в уборной шпаклюет присыпкой шрамы / Затем, чтоб заснять в ателье смятый лик для ксивы; / Пощёчины звонкий шлепок, как ожог крапивы...

Д. Д.

        Всеволод Некрасов. Стихи. 1956-1983
        / Сост., сопр. текст М. А. Сухотина, Г. В. Зыковой, Е.Н. Пенской. — Вологда, 2012. — 592 с. — (Библиотека Московского концептуализма Германа Титова).

        Этот том — наибольшее приближение к «полному» Некрасову (хотя, конечно, далеко не полный — умерший в 2009 году поэт продолжал работать до последних лет). Многозначный и многослойный минимализм Некрасова, с его постоянными скрадываниями звеньев, будто бы отвечающими естественным эллипсисам «потока сознания» и визуального наблюдения, — это работа по демонстрации механизмов самого порождения смысла. По отдельности стихи Некрасова наводят на мысль, что работа эта происходит в крайне разреженном пространстве, но нынешний том демонстрирует, что тексты «вокруг» темы, образа, идеи Некрасов создавал «гроздьями», едва ли не массивами. В послесловии Михаил Сухотин указывает на принципиальность такого подхода к составлению.
        сосны / и ничего / страшного // сосны сосны / сосны сосны / сосны сосны / и сосна // всё-таки / и насколько она // сосна / сосна // и сразу всё / ясно // ясно / ясно / ясно // я / снова я

Лев Оборин

        Эта книга представляет собой самый большой авторский поэтический свод стихов Всеволода Николаевича Некрасова, составленный в начале 80-х годов. Как написал в послесловии Михаил Сухотин, «тексты были перепечатаны на машинке Иваном Ахметьевым на четвертушках бумажных листов формата А4. Стопка четвертушек по размеру в точности соответствовала пачке из-под крупы «Геркулес». В таких пачках автор хранил несколько экземпляров машинописи этого свода. Поэтому мы условно называем его «Геркулес». Так в частных разговорах называл его сам автор, и это скорее прозвище, чем название». От выстроенных самим Всеволодом Николаевичем Некрасовым изданий эту книгу отличает строгая последовательность расположения пронумерованных текстов. В подготовленных автором изданиях, например, в книге «Живу и Вижу» стихотворения располагались на странице двумя, тремя, иногда четырьмя прерывистыми столбцами. Текст в целом представлял собой своего рода «ризому», доступную для чтения вдоль и поперёк. Довольно часто обрамлённый столбцами текста центр страницы оставался пустым, чем всякий раз подчёркивалась «инакость», латеральность, «маргинальность» авторского взгляда. В каком-то смысле корпус текстов «Геркулес» — это хлопья, из которых складывалась мозаика некрасовской книжной страницы. В этой связи интересно заметить, что номера страниц в книге снабжены сокращением «стр.», как это принято писать в сносках при указании страницы. Что, на мой взгляд, придаёт книжной странице вполне уместный здесь смысл пронумерованного фрагмента. К сожалению, при воспроизведении в книге визуальных стихотворений заметно искажение пропорций страницы, которая стала более вытянутой и как бы поменяла центр тяжести.
         Как замечает Михаил Сухотин в послесловии, хотя в целом последовательность «Геркулеса» меняется от более ранних стихотворений к более поздним, стихи подбирались автором не в хронологическом порядке. Свод был составлен как последовательность важных для автора тем. А темы, как правило, следуют за биографией. С другой стороны, соседство двух стихотворений часто отмечено общей интонацией или фонетически. Некрасов редко ставил под стихотворением дату. Многие тексты существенно изменялись во времени, имеют ряд редакций, обросли поправками, сносками или получили продолжение. Как отмечают в послесловии Г. В. Зыкова и Е. Н. Пенская, большую часть своих текстов Некрасов правил и дописывал очень долго, в том числе и после публикации. Спустя десятилетия после появления стихотворение могло меняться в соответствии с общими изменениями авторской стилистики. Некрасов продолжал менять (или варьировать?) сам графический облик текста, манеру его записи: по-разному делил текст на строки, менял пробелы и отступы (очень для него важные), межстрочные интервалы, по-разному использовал прописные и строчные буквы и знаки препинания. В книге большинство стихов «Геркулеса» из тех, которые уже были опубликованы, помещены в последней авторской редакции. «Геркулес» никогда не понимался автором как полное собрание и включает далеко не все стихи, написанные в этот период. Составители стремились донести до читателя «Геркулес» как «поэтический свод» — как некое целое, «исключительно ёмкое по своему устройству». Одной из особенностей этой ёмкости оказывается характерное соседство глубокого сарказма одних стихов:
        Товарищи / Вы товарищ / Товарищ / И Вы товарищ / Товарищ / И Вы / Товарищ товарищи / Вы / палач? / Вам / помочь? / товарищ
        с безусловной лирикой других:
        Под ногой от порога / Чувствуешь / Что листва / Тут должна быть / Дорога / Там должна быть / Москва / Темнота / Нежилая / Дождевая / Тишина / Окликает / Дальним лаем / Один фонарь / Другой фонарь.
        С другой стороны, Всеволод Некрасов был настоящим поэтом двойственности:
        Не люблю / Что я люблю / Но люблю / Что не люблю / Но что это я люблю / То что это я люблю / Это я не говорю / Что я это говорю.
        И ещё одной замечательной чертой поэта было умение, пользуясь разного рода аллюзиями, как бы провести современников по грани их собственного сознания:
        А вы слышали / Наверное вы не слышали / Ничего / Вы бы девочки / Узорами бы вышили / Кабы слышали / А вы видели / Наверное вы не видели / Ничего / Вы ребята / Все бы стёкла выбили / Кабы видели.

Наталья Осипова

        А. Ник. Раскол слов
        / Изд. подгот. П. Казарновский. — Мadrid: Ediciones del Hebreo Errante, 2012. — 68 c.

        При жизни Николая Ильича Аксельрода (А. Ника; 1945–2011) вышла всего одна поэтическая книга («Будильник времени», СПб., 2008). Некоторые его произведения публиковались в самиздатских журналах «Часы», «Транспонанс», «Митин журнал» и в нескольких антологиях. «Раскол слов» — первое посмертное издание стихотворений А. Ника, «сюрреалистическая контрабанда потустороннего», по словам Бориса Констриктора. Автор представлен также в качестве художника: поэтические тексты перемежаются абстрактными графическими работами, которые, в сущности, могут восприниматься как самостоятельные внесловесные высказывания, не иллюстрирующие стихи, а говорящие с ними наравне. Поэзия А. Ника абсурдирует смысл как таковой, любая фраза внутри искажённого метасемантического пространства обладает множеством полиморфных значений и в то же время ничего не значит. Отсюда заявленный в заглавии «раскол слов»: слово как таковое скомпрометировано, оно больше не обладает нормативным смыслом, дабы не быть неправильно истолкованным. Контрастность поэзии и графики в художественном мире А. Ника сразу бросается в глаза: мнимая несерьёзность квазифольклорных саркастичных текстов поэта сталкивается с серьёзностью сворачивающейся, наподобие листа бумаги, пустоты, графически запечатлённой художником.
        К примеру... иду по городу, // Ищу в переулках слова. // Если найду случайно — // Кто скажет, не лживы ль они.

Денис Безносов

        Это первое научное издание текстов А. Ника, легенды питерского андеграунда, поэта и сновидца. Стихов совсем немного, в основном чуть абсурдистские басни середины 70-х годов прошлого века. Есть и лирика, прозрачная, как чуть желтоватый кристалл исландского шпата, — муравья он удвоит, мир исказит, зато в самый страшный туман ты увидишь сквозь него Солнце, и поймёшь, где ты сам, и спасёшься. Так делали викинги, когда плыли к Гренландии и в Новый Свет. Б. Констриктор написал предисловие, П. Казарновский послесловие и заметку о заглавном стихотворении, М. Евзлин — «Семиотический комментарий к рисункам А. Ника»: книга украшена листами абстрактной графики автора, когда-то выставлявшимися в Праге, где прошли последние годы жизни поэта. Сделан литературоведческий комментарий, опубликована едва ли не полная библиография. Остаётся искренне пожалеть, что эту прекрасную книгу почти никто почти никогда не увидит. Будем надеяться когда-нибудь прочесть ещё пять безумных книг снов А.Ника о Фелмори... А вот басня:
        — Васильевна! Давно тебя не видел. / Откуда и куда? Какими здесь судьбами / ты очутилась? / — Я не Васильевна, — ответила она сердито, — / а смерть! / — Прости меня тогда, — опешил я и наутёк пустился. // Мораль проста: Васильевны остерегайтесь!

Дмитрий Чернышёв

        Антип Одов. Плоскостопие
        Екатеринбург, 2012. — 144 с.

        Антип Одов (настоящее имя — Владимир Валерьевич Болотов, 1963-2010) — свердловско-екатеринбургский поэт, подлинный носитель андеграундного поведения (последние годы жизни работал слесарем). Провокационный псевдоним поэта вполне передаёт нонконформистский абсурдизм поэзии Одова, в диапазоне от панк-примитивизма до лингвопластических и полистилистических опытов. Иллюстрации Кати Дерун вполне конгениальны представленным в книге стихам и сценкам разных лет.
        ... Налево едешь — твой родной кабак / И сказки говоришь о Петербургской были / Но сани ль то / Или срываются гроба / Когда потоки слов погост размыли

Д. Д.

        Юрий Орлицкий. Страшное прекрасное стихотворение
        М.: АРГО-РИСК; Книжное обозрение, 2012. — 64 с.

        Эта небольшая книга стихотворений выпущена к юбилею Юрия Орлицкого, известного стиховеда и культуртрегера. На протяжении многих лет манера Орлицкого-поэта остаётся стабильной, и эта книга в концентрированном виде представляет её читателю: избегающие ритмизации верлибры школы Бурича, вырастающие чаще всего из какой-нибудь небольшой сценки или размышления, проникнутые почти восточным ощущением бренности окружающего мира. Всё это характерно для «старшего» поколения русских верлибристов, однако стихи Орлицкого наполнены особого рода меланхолией, которая словно пытается скрыться от самой себя. Иллюстрации Дины Гатиной, которые занимают ровно половину объёма книги, резонируют с этими качествами поэта: они всегда словно бы «не в фокусе», и эта специфическая «акварельность», размытость линий и известная монохромность характерна и для представленных в книге стихов.
        помню только / альпийское озеро в тумане / на котором никогда не был / и ниточку интонации: / ...той водой / в которой отражаются старые деревья / и камни / той лодкой / что бесшумно скользит / по той воде... // тем веслом / что раз за разом поднимается / из той воды... // всё равно / уже забыл / жалко

Кирилл Корчагин

        Юрий Орлицкий. Опыт прощания: Новые стихи
        СПб.: Своё издательство, 2012. — 70 с.

        Ещё один юбилейный сборник Юрия Орлицкого включает только новые стихи и отчасти пересекается с параллельно вышедшим сборником «Страшное прекрасное стихотворение». Сосредоточенные верлибры Орлицкого здесь представлены в меланхолически-медитативном аспекте: центральное место в книге занимают циклы «Пляски смерти» и «Воспоминания о морге». Вторую часть книги занимают вольные переводы: с французского (Адонис), турецкого (Онур Бехрамоглу, Кадир Айдемир) и, в более вольном режиме, с белорусского (Марыйка Мартысевич).
        Наглый толстый голубь / Медленно ходит / По перилам балкона / И откуда он узнал / Что моя любимая кошка / Час назад умерла

Д. Д.

        Евгений Пастернак. Одиночество
        М.: Азбуковник, 2012. — 188 с.

        Сборник стихотворений Евгения Пастернака (1923-2012), сына Бориса Пастернака, был издан ещё при жизни автора; «сборник издаётся вопреки воле автора, который всегда стыдился своей юношеской слабости», — сообщает нам послесловие. В книгу входят тексты 1947-1975 годов (большая их часть издаётся впервые). При том, что во многом Евгений Пастернак наследует или подражает отцу («Труднее отправить письмо, чем тоску / Носить по булыжнику дальнего города, / И падают дни — лепесток к лепестку — / В отсрочку тому, что задумано твёрдо»), в его стихотворениях есть редкие для поэзии Б. П. ноты тоски и неуюта — и тяга к афористичности, которая сказывается в расположенности к малым формам (фрагментам, четверостишиям — часть их Е. П. называет «Лирическими силлогизмами», восьмистишиям): «Поздравленье с днём рожденья / На художественном бланке / Вызывает омерзенье, / Как змея в консервной банке». Книгу завершает письмо Бориса Пастернака сыну о его стихах («Мне понравился язык твоих стихов. Это лучшая их сторона. <...> В остальном мои представления слишком далеки от общепринятых, чтобы не только судить о чьих-нибудь попытках, тем более сыновних, в художественной области, но вообще заговаривать с кем бы то ни было, даже отвлечённо, без личностей, на обще-эстетическую тему»).
        Я и бровью, бывает, не дрогну, / А неловкой судьбы колесо / Проскрипит, что я прожил и согнут, / И для радостных дней невесом.

Лев Оборин

        Михаил Погарский. 12 стаканов поэзии
        М.: Русский Гулливер / Центр современной литературы, 2011. — 200 с.

        Концептуальный проект поэта, прозаика и художника Михаила Погарского состоит из образцов новой игровой твёрдой формы, «стакан поэзии»: «основополагающее стихотворение (полный стакан) содержит 12 строк + одну дополнительную, каждое раскрывающее стихотворение (грань стакана) состоит из восьми строк + девятая дополнительная (ребро стакана), итого 121 строка». В качестве коды предлагается «философский подстаканник».
        Пить не вино, а крепкие стихи. / Пьянеть от строчек. / Кружиться в ритме светлой чепухи / Тире и точек...

Д. Д.

        Полиграфомания: Стихи, проза, драматургия студентов МГУП им. Ивана Фёдорова. Вып. 2.
        / Отв. ред. Г. В. Векшин; сост. С. А. Гейченко. — М.: МГУП им. Ивана Фёдорова, 2012. — 338 с.

        Второй выпуск альманаха, издающегося литературным объединением Московского государственного университета печати, представляет, в основном, неизвестных молодых авторов, которые только начинают своё знакомство с традицией и с современной литературной ситуацией. Авторы в большинстве своём придерживаются традиционных форм стиха и не менее традиционных «вечных» тем. Впрочем, у некоторых уже в той или иной степени сформировался авторский стиль (Максим Маркевич, Анастасия Сидорова, Любовь Лямкина). Помимо стихов, занимающих большую часть книги, имеется также раздел прозы, выглядящий несколько менее убедительно. Здесь хотелось бы отметить миниатюры Юлии Чернухиной. Нельзя не обратить внимание и на оформление книги — иллюстрации также являются творчеством студентов. И наконец, в последнем разделе — тексты Дмитрия Шелихова, Татьяны Мосеевой и Андрея Родионова, когда-то тоже бывших студентами МГУП.
        Я как море синее: / Лежу тут ручьями распростёртыми, / С полными вёдрами рыб. (А. Журко)
        При социализме я: / смотрел цветной телевизор «Горизонт» / испортил качественный китайский зонт / наблюдал за консервацией овощей (М. Маркевич)
        сегодня ученика 5 класса / Лёшу Гурова всему научили / ему объяснили в чём здесь соль / «...и дышать и ненавидеть / и зависеть и терпеть» (Л. Лямкина)

Анна Орлицкая

        Андрей Полонский. Апостол Уснул
        М., 2012. — 120 с. — (Согласование времён).

        Новая книга московского поэта, одного из основателей группы «Твёрдый знакъ» и одноимённого журнала. Стихи Полонского, представленные в этой книге, интонационно распадаются на почти скороговорочные, заговорные — и, напротив, суггестивные верлибры, создавая при этом единый образ авторского «я», находящегося в тотальном онтологическом поиске.
        ... У неё есть рупь в кармане, / У тебя весёлый взгляд, / Значит, завтра вы в Рязани, / В среду где-нибудь в Казани, / К сентябрю в Нахичевани, / А потом уже назад...

        Александр Пылькин. Некоторое количество образных бросков мысли
        [Б.м.], 2012. — 240 с.

        Сборник рязанско-петербургского поэта и философа выстроен как целостный проект; в авторском предуведомлении Пылькин отмечает: «любое стихотворение в этой книге есть совершенно искусственное образование, своего рода сконструированная машина». Несмотря на игровой характер этого замечания, стихи Пылькина при всей их глубинной образности, построенной на архетипическом понимании рациональной картины мира, предстают крайне остранёнными, нарочито «загадочными» в своей внутренней логике (это касается даже евангельского цикла и цикла, посвящённого «реконструкции гимнов и заклятий»). Стихи Пылькина находят неожиданную параллель в поэзии Леонида Шваба и, может быть, Василия Ломакина.
        Лишь только мастерская века / В ночь погрузится, до шестого часа / Как два неутомимые творца / С тобой, родная, будем строить человека / Из твоего ухватистого мяса, / Из хваткого, из моего мясца.

        Анастасия Романова. Звонкие глухие
        М., 2012. — 100 с. — (Согласование времён).

        Четвёртая книга московского поэта. В стихах Анастасии Романовой сталкивается тонкая фоническая игра с джазовым, непредсказуемым синтаксисом, резкая образность с метафизическими сверхзадачами. Большое место в новой книге Романовой занимают сверхконцентрированные миниатюры. Поэтика Романовой, пожалуй, в немалой степени наследует битнической традиции.
        выезжает из тела разборный механизм, мощная оптика, / тепло на колёсиках детской молитвы / из комнатной беспредельности с грохотом стоном / прямо по лестнице / соседи в шоке // интеллигентные люди, вызывать не станут, // хотя и не въехали

        Евгений Сабуров. Незримое звено: Избранные стихотворения и поэмы
        / Сост. Т. Сабуровой, М. Айзенберга. — М.: Новое издательство, 2012. — 508 с.

        Наиболее полное собрание стихотворений и поэм Евгения Фёдоровича Сабурова (1946-2009), одного из ярких авторов московской неофициальной культуры, в дальнейшем широко известного экономиста и политика. Фигура Сабурова выламывается из канонического распределения стилистических векторов в новейшей отечественной поэзии; в этом смысле стоит понимать Михаила Айзенберга, пишущего в послесловии к тому: «По моим наблюдениям подлинных поэтов в каждом поколении можно пересчитать по пальцам. Поражает полное равнодушие к судьбе одного из пальцев». В томе стихи представлены хронологически, при этом не включены поэмы, вошедшие в последнюю сабуровскую книгу «В сторону Африки» (2007), а также многие стихи из предыдущих книг. Тем не менее, том вполне репрезентативен и позволяет взглянуть на творческую эволюцию Сабурова, при целостности собственного языка довольно радикально менявшегося: от лирической и при этом чуть ли не залихватской наблюдательности до телесно-речевых рефлексий.
        Нарушил девушку заезжий конокрад, / перевернулось небо над Тамбовом, / кому-то повезло, и он подряд / в который раз на всём готовом. // Луна плывёт. Рождается душа. / Не уследишь за нитью разговора. / Что с нами будет, если не дышать, / не путать жизнь, не ввязываться в споры? // Брось этот стих. Какой ещё бедой / ты не связал себя: Иди отсюда. / Кому-то повезло, а нам с тобой / не много жить на сданную посуду.

Д. Д.

        Сапега. Одиножды один
        СПб.: Красный матрос, 2012. — 80 с.

        Новая книга петербургского поэта и основателя этого легендарного митьковского издательства, в фирменном художественном решении Василия Голубева (любопытно, что, как указано в книге, поэта и художника связывают 25 лет знакомства — и данный сборник в честь такого юбилей знаменует собой окончание их творческого содружества). Сапегу можно назвать и примитивистом, и минималистом, но, в отличие, например, от классика русского минимализма Ивана Ахметьева, для которого определяющим инструментом изображения выступает лёгкая акцентуация строя фразы, Сапега предстаёт чистым созерцателем импрессионистической выучки.
        день как не был — / без четверти завтра... // и небо как кофе...

Ян Выговский

        Ян Сатуновский. Стихи и проза к стихам
        / Сост., подг. текста и коммент. И. А. Ахметьева. — М.: Виртуальная галерея, 2012. — 816 с.

        Книга, подготовленная Иваном Ахметьевым, содержит «почти все» стихотворения Яна Сатуновского (исключая газетные стихи военного и довоенного времени, стихи для детей, некоторые черновые и маргинальные записи) - до сих пор Сатуновский в таком объёме никогда не издавался, поэтому трудно преуменьшить значение этого издания. Корпус изданных стихотворений состоит из четырёх разделов: в первом — стихотворения, вошедшие в корпус авторизованной машинописи, и стихотворения 1979-1982, во втором — стихи, взятые из иных источников, третий раздел посвящён неоконченным стихам и черновым записям, четвёртый — стихи, исключённые из авторских списков, зачёркнутые из карточек и рукописей. Помимо стихотворений, в книге имеются автобиографические тексты, рисунки, проза — в основном эссеистическая, и примечания автора к «списку» (стихотворений). Присутствуют и комментарии составителя, и именной указатель, и алфавитный указатель произведений, и, наконец, даже вкладка с фотографиями поэта. В комментариях, что немаловажно для будущих исследователей творчества Сатуновского, указываются, хотя и сжато, особенности руко- / машинописного источника, такие, как, например: «Карточка с правкой. Слово в скобках, вероятно, предполагалось заменить», «Написано карандашом в рукописи А4 после №310» и т. п.

Елена Горшкова
        

        Илья Семененко-Басин. Мои стихи: В память 100-летия кубофутуризма
        М.: Нюанс, 2012. — 20 с.

        Новая книга московского поэта и историка посвящена юбилею манифеста «Пощёчина общественному вкусу» (1912) и показывает, каким образом автор понимает авангардно-футуристическую художественную программу в достаточно радикальном её изводе.
        разделёнными пространствами / от воды окоёма, асфальтовых дорожек, линиями границ / и повсюду опасности / тёмная вода вела меня, открывалось / донное окошко и показывали / в нём уверенность прямоугольником показывалась

        Юлия Скородумова. Три звёздочки: Стихи
        Таганрог: Нюанс, 2012. — 32 с. — (Специальная серия «32 полосы»).

        Новая книга известного московского поэта. Юлия Скородумова сочетает эстрадную яркость, эффектность речевой стороны поэтической работы с углублённым лингвопластическим экспериментом; при этом её тексты прочитываются и как своего рода притчи о тщете бытия и его познания. В книгу вошли как новые, так и давно знакомые («Мистерия уф», «Параноев ковчег» и др.) тексты.
        ... Я бояться поэты, который собираться меня послушать. / Я бояться поэты, который побираться, что у меня покушать. / Я бояться поэты, который писать про меня, как поссать. / Я бояться поэты, который хотеть меня петь и плясать...

Д. Д.

        Собрание сочинений. Том 3. Стихотворения 2011 года: Антология современной поэзии Санкт-Петербурга
        / Сост. Д. Григорьев, В. Земских, А. Мирзаев, С. Чубукин. — СПб.: Лимбус Пресс, 2012 — 272 с.

        Это уже третий том из задуманной серии, с завидной регулярностью продолжающей выходить в Петербурге. Издаётся антология по общему принципу, который соблюдается во всех томах: в книгу входят стихотворения современных петербургских поэтов, написанные в одном году. В данном случае это прошлый 2011 год. Структура книги складывается спонтанно — составители распределяют стихи по разделам не заранее, а ориентируясь на состав уже присланных подборок. И это позволяет как бы органически вырастить содержание книги. Состав авторов в антологии каждый год, естественно, меняется. И, как сообщают в предисловии составители, опубликовано уже 103 представительные подборки. Все три тома действительно позволяют получить какое-то представление о спектре поэтических практик, существующих на данный момент в Петербурге. Впервые в этом томе появился новый раздел «Ex patria», где представлены стихи петербургских поэтов, проживающих за рубежом. Ведь петербуржцы, как известно, бывшими не бывают. В разделе опубликованы стихи Анри Волохонского, Елены Игнатьевой, Сергея Завьялова, Михаила Окуня, Ольги Гришиной. Также в третьем томе появился и аналитический раздел, представленный полемической статьёй Александра Скидана. Всё это помогает получить уже не плоское одноуровневое, а объёмное многоуровневое представление о современной поэзии города Петербурга.
        Пришла пора / начаться осени. / Деревьям превратиться в палки / Они готовы / листья сбросить, / да всё мешают люди в парке... (Вл. Уфлянд)
        Нас уносили в сон, в темноту: / очнёшься — кругом пустыня в цвету, / тихое пение за стеною — / о ямщике, что клонится в снег, / о роднике, где горячий свет / над ледяною водой живою (Е. Игнатова)

Анна Голубкова

        В очередной том новой петербургской антологии вошли тексты тридцати трёх поэтов. Разделы «Стих есть реальность...», «О чём молчит силлаботоника...», «Восход солнца в обратном порядке», «Татуированные книги...» и «Под напряженьем крыла» знакомят с творчеством современных петербуржцев, в разделе «In memoriam» опубликованы стихи уже ушедших от нас Геннадия Григорьева и А. Ника, стихи и рисунки В. Уфлянда. Приятно, что, в отличие от предыдущих томов, добавлен раздел «Ex patria»; тут можно познакомиться с поэзией авторов хоть и живущих за границей, но активно участвующих в литературной жизни СПб. Самыми интересными в этом томе, как мне кажется, стали произведения относительно крупной формы, которые, хоть и с некоторыми оговорками, можно назвать поэмами. Это «Алла в городе мёртвых» Анаит (Григорян), «Я — сирота...» Василия Филиппова, «Четыре хороших новости» Сергея Завьялова и отрывок из пока ещё не имеющей заглавия интерактивной поэмы Александра Ильянена. Завершает книгу статья Александра Скидана «О поэзии "не-места"», где, хоть и посетовав о «катастрофической нехватке периодических изданий и других институций», он делает весьма оптимистичное заключение: «...три тома "Собрания сочинений" впервые позволяют во всеоружии подступить к задаче картирования материка под названием "современная поэзия Санкт-Петербурга"».

Дмитрий Чернышёв

        Любопытно, что составителям вот уже третий год удаётся, не повторяясь, найти в Петербурге (городе, безусловно, очень литературном) очередной набор из тридцати интересных и не похожих друг на друга поэтов. В этом выпуске особенно замечательны подборки молодых авторов, в первую очередь — сложно организованные (как на формальном, так и на смысловом уровне) тексты Никиты Сафонова и фотографические зарисовки Алексея Афонина. У авторов более старшего поколения хотелось бы отметить стремление к формальным экспериментам и интерес к пограничным формам художественного высказывания: в частности, текст-микроблог Александра Ильянена, стихи на искусственном языке Андрея Шляхова и визуальную поэзию Сергея Ковальского.
        старый мерцающий голливуд / (что-то переливается через край) / нежно-банановый ветер листья метёт, / заметает полой пальто на край тротуара (А. Афонин)
        Мы построим скоро сказочный дом / с расписными потолками внутри. / И, возможно, доживём до... / Только вряд ли будем жить при... (Г. Григорьев)

Анна Орлицкая

        Дмитрий Строцев. Газета: Стихотворения
        / Предисл. А. Анпилова. — М.: Новое литературное обозрение, 2012. — 168 с. — (Серия «Новая поэзия»).

        Сборник минского поэта делится на две части, каждая из которых при желании могла бы быть издана по отдельности — столь велика их автономность. В стихотворениях первой части характерная для Строцева подвижная фактура стиха, предполагающая постоянную игру с читателем, балансирование на грани эксперимента и стилизации, словно бы отступает в сторону: ключевой для книги образ газеты диктует содержательные и формальные особенности этих текстов — в ситуации беспросветно трагического настоящего и глухого террора оказываются уместны только самые простые слова (хотя эхо прошлых искромётных стихов здесь, конечно, ещё можно услышать). Вторая часть книги — поэма («гневопея») «Монах Вера», напротив, доводит полиритмию прежнего Строцева до предельной точки — это бесконечно авторефлексивный и автоироничный текст, всегда готовый поставить под вопрос основания поэтического письма. В то же время в поэме отзывается голос Вениамина Блаженного — вернее, той его ипостаси, что ближе всего к Франциску Ассизскому и Александру Введенскому с их нежностью к «малым сим» и непременным самоотречением, погружающим героя поэмы в царство весёлой смерти и жизнерадостного отчаяния.
        мы безногие бежали / от квадратов заводных / как две молнии лежали / в небесах своих родных // как две молнии бежали / от квадратов заводных / мы покойные лежали / убегали мы от них // как безногие лежали / как лежали-убежали / от квадратов заводных / и от всадников родных

Кирилл Корчагин

        Строцев создал концептуальную книгу, построенную вокруг образа газеты — газеты как современности и повседневности, газеты как материала (в прямом смысле слова — бумаги), газеты, заменившей Высокую книгу и проникающей всюду («отпеваем / в Газетном переулке / в православном храме / католическую монахиню»). Это не только «мир через газету», но и все возможные отношения к газете. От концептуальности к концептуализму: наследие поэтов, обычно причисляемых к концептуалистам, здесь играет большую роль. Можно назвать нескольких авторов, которым нынешняя манера Строцева явно обязана: Всеволод Некрасов, Иван Ахметьев, Алексей Макаров-Кротков, Тимур Кибиров (ср. стихотворение «сотрудничество» с кибировским «Национальным вопросом»). Но и — Константин Кедров («за двадцать лет / привыкаешь к жене / двадцать лет / всё та же / та / что пьянила / как бог // за двадцать веков / привыкаешь к богу / двадцать веков / всё тот же / тот / что пьянил / как жена» — практически иллюстрация к кедровской концепции метаметафоры), и — Данила Давыдов. Вместе с тем поэзия Строцева, разумеется, несводима к сумме влияний. Ради «Газеты» он ограничивает присутствие всегда важной для него звукописи, предпочитая многозначный минимализм. В новых стихах Строцева — умещение в одном контексте/мировоззрении политической позиции и богоискательства («О вере приязненной. О вере маловера» — Наталья Горбаневская) и тесно с этим сопряжённый — постоянный, поверяющий, провокативный —разговор с собой об этике. Нельзя не сказать о том, что в книге есть и много не связанных с «газетной» образностью лирических стихотворений. Наконец, особняком стоит поэма («гневопея») «Монах Вера», вновь напоминающая о не-минималистичных возможностях Строцева.
        мама / одного из мальчиков // успел только сказать / не был в метро / в тот день // в тот день / без сумки / моего сына / кто видел // кто видит / моего сына / из тьмы в свет / грядущего

Лев Оборин

        «Газета» — образец чётко выстроенной, знающей про себя книги. Но не первичные (очевидные) способы циклизации вокруг инициирующей антиметафоры «газеты» и кровеносно-социальной тематики, да и не степень сцепленности текстов между собой должны занимать нас здесь. Если говорить о степени напряжённости между личным выживанием человека и автора и смертоносностью любого обращённого к другому (в том числе и социального, политического, разумного-безумного) бытия, то этот опыт, как никакой другой, по своей драматургии поневоле близок к тому, что делали лианозовцы. Но здесь само выживание человека и поэзии в современном аду становится не просто делом животной защиты, преодоления, новым языковым (может быть, даже в меньшей степени — языковым) опытом. Вглядывание в этот ад есть самое и единственно возможное дело души, более — Духа. Несмотря на предельную интонационную сдержанность и всеобщую аскетичность манеры (прошедшее через некий очистительный огонь тело стиха), мы видим предельно яростные, страстные, кровоточащие тексты. Любая реальность, проводимая здесь через это самое очищение любовью и яростью (по Строцеву, очевидно, любви без ярости и ярости без любви не может быть), помещается в своём (уже как бы сверхпоэтическом) пределе.
        свет мой // я твоя пыль // танцующая

Галина Рымбу

        Владимир Строчков. Предела нет: Избранные поэмы
        Таганрог: Нюанс, 2012. — 32 с. — (Специальная серия «32 полосы»).

        В пятую книгу известного московского автора вошли хорошо известные поэмы 1987-1999 гг. Даже простое перечисление их названий уже доставляет удовольствие искушённому читателю: «Великий Могук (поэма-эпикриз)», «Больная Р. Хронический склерофимоз. Из истории болезни (широкоформатное историко-эпическое полотно во вкусе Ильи Глазунова)», «Паранойяна (внутренний диалог)». Последний текст «Предела нет», давший название книге, имеет подзаголовок «поэма без героина» и снабжён обширным глоссарием мифологических, микологических и компьютерных терминов. Словом, перед нами образцы той самой «полисемантики» — мгновенно узнаваемой, чисто строчковской манеры письма. Все её любители будут искренне рады этим шаманским камланиям, где каждое слово несёт почти бесконечное, но счётное количество чётко учтённых поэтом ассоциаций!
        Петръ легъ в основу, Савву взял Господь, / а Савл Морозов вскоре поменял / фамилию: был Власов, стал Корчагин, / и только имя доброе своё, / как подобает юным христианам, / он сохранил: был Власик, то есть Савлик, / тойсть Павлик, а позднее стал Павлюта / Шкирятов, то есть, в сущности, Ягода / того же поля, в смысле Куликова / хвалёного болота, а позднее / в девичестве Фейхтвангер, но по мужу / Роллан Ромэн, хоть от роду был Жид / а не цыган...

Дмитрий Чернышёв

        Владимир Строчков. Zeitgeist: Стихи.
        Таганрог: Нюанс, 2012. — 32 с. — (Специальная серия «32 полосы»).

        Новая книга известного московского поэта включает в себя стихи 2010-2011 гг. Фирменная полисемантика Строчкова то приобретает в новом сборнике эпический характер (например, «Дума про партизана Мазая»), то, напротив, стремится воплотиться в коротких герметичных текстах; впрочем, все стихи объединены не только авторским способом трансформации слов, но и несколько мизантропической иронией.
        ... и наконец моряк домой вернулся, / но не узнал ни берега, ни дома, // да и его уже не опознать: / волной приливной к берегу прибит, / он не один четверг был рыбным блюдом

Д. Д.

        Елена Сунцова. Коренные леса
        / Предисл. И. Машинской. — N.Y.: Ailuros Publishing, 2012. — 140 c.

        «Коренные леса» Елены Сунцовой полны причудливой флоры и фауны. Здесь и кот зари, и баюн облака, и игривый овен ветра, и радостный траурный гладиолус. Но траурности здесь совсем чуть-чуть в целом море радости, как будто тёмная каёмка под ногтями на розовых лапках школьницы, готовой брызнуть смехом в любую минуту. Чистое веселье, ни над чем, просто от полноты жизни. А если что-то грустное и мелькнёт, то оно такое красивое и маленькое, и вокруг него всё такое другое, такое красивое и большое. А иногда — всё наоборот.
        Елуроморфный кит / вдоль берега плывёт, / где на него глядит / печальный оцелот.

Евгения Риц

        Теперь, когда пути представителей нижнетагильской школы разошлись и в географическом смысле, и в области поэтики, поэзия Елены Сунцовой особенно отчётливо очерчивает свою индивидуальность, узнаваемость: остаётся и отмеченное раньше Данилой Давыдовым «позитивное видение бытия» при сохранении неструктурированной картины мира, и твёрдая форма четверостиший, составляющих большинство стихотворений в книге, - по словам Ирины Машинской, «отвага немодной сейчас архитектоники», и стремление к лёгкой иронии, и «песенность» многих стихотворений. Первые два свойства из перечисленных сближают поэзию Елены Сунцовой с поэзией Николая Звягинцева, который тоже не боится и, главное, умеет писать о вещах, казалось бы, слишком «прелестных» и «тривиальных» для поэзии - например, о кошках, в обогащённом архаикой языке Сунцовой — елурах:
        Серой ложечкой сучит / по тарелке сна, / серым елуром урчит / у веретена, // утолщает палисад / впору ноябрю. / Вот и первый снегопад. / Видишь? Не смотрю.

Елена Горшкова
        

        Стихи Елены Сунцовой своим синтаксическим рисунком напоминают то Фета, то пейзажные безделушки Кузмина. Но в этот архаичный (?) остов она вбрасывает совсем не старческую рыбу обмелевших к началу XXI века эмоций, а ещё не подёрнутые тленом высокопарности и люмпен-интеллигентской всесокрушимости (так свойственной современным продолжателям то ли акмэ, то ли ленинградского печатного совка) остроту случайного замечания, смелый видеоряд с небанальным сюжетом. Даже когда речь о чём-то до такой степени стёртом, что и разглядеть невозможно. Сунцова чувствует зазоры, размежёвывающие слова до той степени зыбкости, которая необходима, чтобы из тяжести обыденной речи родился язык поэзии. Даже модная, всепроникающая инфантильность, нашедшая и здесь тихое пристанище, не кажется причудой, она как бы вписана в эталон, в какую-то далёкую салонную интригу с участием молодого Кюхельбекера.
        Угловатая планета — / кораблю причуда плыть, / голубую накипь лета / мокрым парусом накрыть.

Пётр Разумов

        В импрессионистическом предисловии Ирины Машинской наряду с определениями «аудиомедитация», «необщее выражение лица» и «блюдо студня уже с другими тектоническими очертаниями континентальных европейских локотков» есть не менее импрессионистическая, но очень уместная в данном случае характеристика стихов Сунцовой как стихов «пространства и свободы». Точнее, я бы сказала — свободного пространства, воздуха. Этого в стихах Сунцовой всегда хватало, однако в новой книге, по сравнению с предыдущими — «Лето, полное дирижаблей» и «После лета», соответственно, 2010 и 2011 — даже концепция обложки предполагает некие подвижки и изменения (первые, одинаково оформленные и перекликающиеся названиями, смотрелись как диптих). Здесь в это пространство свободы встроены многочисленные культурные аллюзии и скрытые цитаты (некоторые приправлены изрядной дозой иронии) — от Ахматовой и Чуковского («Двадцать первое. Утро. Суббота. / Очертанья субботы во мне. / Ох, и трудная эта работа, / тем не менее, я на нуле») и Мандельштама («Только детские книги, / только широкоформатные диафильмы / только советские музыкальные мультфильмы / никаких веществ / никаких объятий...») до Бродского («...И распылён как часовой / на петроградской мостовой, / где распускаются мосты / любви невянущей цветы»). Такие стихи могла бы писать Эмили Дикинсон, начитавшись поэтов Серебряного века, да и вообще освоив культурный багаж русской поэзии века ХХ-го — акмеисты тут чокаются с футуристами, а символисты с обэриутами («Где-то в мире завалящем / полном холодом и пара / тонет в море настоящем / водосвинка капибара. // Так всегда бывает с морем: / ты стоишь на берегу и / розоватым алкоголем / поишь женщину другую. // У неё на лапах тоже / перепончатые пальцы, / но она тебя моложе / лет на восемьдесятнадцать. // И доносятся в тумане / как далёкая гитара / отголоски грубой брани / одного ветеринара»).
        «Розоватый», к слову сказать, одно из частотных слов книги — позже появится даже «розоватый почтальон»... Скрещение американской метафизической поэзии, несколько дидактичной, но мощной и свободной — с русской неоклассической традицией оказывается неожиданно плодотворным, поскольку на стыке возникают некие лакуны — с явно тянущим оттуда сквознячком безумия. Не аполлоническая, но дионисийская песнь. Пожалуй, здесь наиболее явно, если сравнивать с предыдущими книгами, обозначается ракурс «с той стороны реки», звучит чуть ли не посмертный, не ведающий стыда и формальных обязательств, не знающий желания нравиться, освобождённый голос.

Мария Галина

        Сергей Ташевский. Дарственная грамота
        М., 2012. — 116 с. — (Согласование времён).

        Новая книга московского поэта, организатора ресурса «Периферия», содержит как старые, так и новые стихи. Интересно явственное движение Сергея Ташевского к большим поэтико-повествовательным формам (известный текст «68», диптих поэм «Почти проза», ряд других стихотворений, преимущественно верлибрических) и к речевым стиховым жанрам (наподобие рэпа).
        ... Если же говорить об истории, / То она проста. / Поколения приходят и поколения уходят, / И каждое защищает свой мир. / Я ж, прижатый к старой и выщербленной стене / У подножия Сфинкса / (К стене, за которой / тайна, надежда, бездна, / нужное подчеркнуть), / Стою лицом к новому, / Острому и сверкающему тарану, / Готовому её разбить...

        Евгений Туренко. Собрание сочинений
        В 2 томах. — Челябинск: Изд. группа «Десять тысяч слов», 2012. — 288 с. + 288 с.

        Двухтомное собрание сочинений, солидно подготовленное (предисловие и послесловие, посвящённые анализу поэтики автора, комментарии, фотовкладки), вполне адекватно фигуре Евгения Туренко, основателя и центральной фигуры «нижнетагильской поэтической школы», одного из крупнейших поэтом Урала (ныне живёт в Венёве Тульской области). В первом томе представлен большой корпус избранных стихов Туренко за 25 лет: от восьмистиший до весьма пространных сочинений, суггестивно-насыщенных, построенных на синтаксических сломах, соположении различных лексических пластов, выстраивающих мифопоэтический локальный текст. Во втором томе представлены новые стихи, в т. ч. Большой цикл пяти- и трёхстиший, а также разнообразная проза поэта.
        Вот уже и давно / Глупо и невпопад / Именно и неправда

Д. Д.

        Евгений В. Харитоновъ. Die Roboter
        / Предисл. С. Бирюкова. — Мadrid: Ediciones del Hebreo Errante, 2012. — 80 c.

        Самый, может быть, титулованный поэт этой серии — лауреат более двух десятков литературных премий, справка «об авторе» заняла две страницы элегантной книжечки, изданной в чёрной картонной обложке на бумаге цвета старой слоновой кости. Это и не странно — если человек с прошлого века последовательно занимается экспериментами, а теперь он главный редактор сетевого журнала литературного и художественного авангарда «Другое Полушарие»... Только, глядя на всё это, хочется вспомнить этимологию. Если «авангард» — это те, кто впереди, то «пост-авангард»? После авангарда. Не ближе ли это к арьергарду?.. Что нового увидим в «Die Roboter», чего бы мы не знали ещё в прошлом веке? А где достижения XXI-го? Такое впечатление, что изначально готовился литературный памятник... Честно говоря, мне более всего нравятся листы асемических стихов, они, право же, украшают это издание. Увы, формат рецензии не даёт возможности опубликовать такой кунштюк. Но вот образец этого самого премированного поставангарда, «Вальс чисел», стихотворение занимает почти две страницы, — всю середину можете представить себе сами, а здесь начало и самый конец:
        EIN ONE РАЗ / EIN ONE РАЗ // ONE РАЗ EIN / ONE РАЗ EIN // EIN РАЗ ONE / EIN РАЗ ONE // РАЗ ONE EIN / РАЗ ONE EIN // РАЗ EIN ONE / РАЗ EIN ONE // ZWEI TWO ДВА / ZWEI TWO ДВА // EIN ONE РАЗ / EIN ONE РАЗ // ДВА ZWEI TWO / ДВА ZWEI TWO // ONE РАЗ EIN / ONE РАЗ EIN // [...] ZIRO / ZIRO / ZIRO / НОЛЬ / иииииии —

Дмитрий Чернышёв

        Светлана Хромова. Память воды.
        М.: Воймега, 2011. — 60 с. — (серия «Приближение»).

        Первый сборник молодого московского поэта. Лучшие стихи Светланы Хромовой восходят к просодии и образному строю «парижской ноты», помещённым в современный московский контекст.
        Январь садился к изголовью, / Стучался ветер о стекло. / И выкорчёвывалось с кровью, / Что прорастало тяжело. // Больной не плачет и не бредит, / Он до безумия спокоен. / Он обессилен и безвреден, / Как будто вовсе не был болен.

Д. Д.

        Алексей Цветков. Онтологические напевы
        N.Y.: Ailuros Publishing, 2012. — 188 c.

        В последние годы сборники Алексея Цветкова выходят с завидной регулярностью, однако писать о каждом из них как об отдельной книге зачастую довольно трудно — они словно бы добавляют очередную порцию текстов к корпусу «позднего» Цветкова и в этом смысле могут восприниматься, скорее, как свидетельство о проделанной за последнее время работе. Получающийся корпус при этом монолитен, хотя иногда в нём проявляются своего рода локальные доминанты — прежде всего, тематические и метрические. Так, в этой книге можно выделить социальную критическую поэзию и медитации об «осени человеческой жизни»; метрика же обогащается более пристальным вниманием к нерифмованному стиху (как можно предположить, это следствие работы над переводами классических трагедий Шекспира). Несмотря на огромную эрудицию и тонкое искусство стиха, манеру Цветкова последних лет трудно не признать инерционной: кажется, что проект радикализации поэтики «Московского времени» в значительной степени зашёл в тупик, хотя и сформировал по-прежнему ощутимую волну постакмеистического мэйнстрима нового типа.
        космос в сумерки покрыт / звёздным колпаком / там внутри огонь горит / он горит о ком // посиди в его тепле / слёзы оботри / обо мне и о тебе / он горит внутри // <...> думай ласково о нём / чтобы не погас / даже если мы умрём / и не станет нас // чтобы звёзды над тропой / чёрные согрел / чтобы он о нас с тобой / там внутри горел

Кирилл Корчагин

        «Онтологические напевы» начинаются ровно там, где остановился «Детектор смысла» (предыдущая книга, или глава из той своего рода «живой книги», что пишется Цветковым с 2004 года в Живом Журнале), и названия этих книг так точно «припечатывают» установку цветковского стихотворчества, что их можно было бы переставить. «Онтологические напевы» столь же поглощены эпистемологией, сколько в «Детекторе смысла» познание мира и себя в нём полагается на логику поэзии. В последней книге страсть «я» к первореальности достигает желания получить ответ на главный онтологический вопрос: почему нечто существует вместо того, чтобы ничего не было? Всё, что бытийствует — что там живое! — неживое, элементарнейшее, элементарнее амёбы («поверил в жидкость, сжал в объятьях газ»), вплоть до вакуума («и в сиротливом космосе искал / куски пространства для усыновления»), зацепляется густыми сетями пламенно-ледяной лирики. Всё, что бытийствует, бытийствовало, будет бытийствовать. И потому неустанны ещё и ностальгические мотивы или футурологические, «научно-фантастические» рефлексии, разбивающиеся о парадоксы. Количество «напевов», начиная с «Шекспир отдыхает», возросло настолько, что встаёт законный вопрос о переходе количества в качество — качество музыки, смысловой и звуковой. Ответ, окажется, зависит от текстоносителя. Если «напевы» считываются с ленты ЖЖ иногда с привкусом монотонности, самоповторов (стихи, прочитанные ранее, в другие дни и месяцы, естественно забываются в деталях, а в них-то и неповторимость мелодии), то в бумажной книге-монолите сосредоточенность поэта на одной теме (что есть первореальность и «я» в ней?) гармонически оправдывается потенциальной бесконечностью вариаций этой темы.
        ... он говорит но это не слова / хотя предсмертно всякие приснятся / а словно бы материя сама / с поличным и принуждена признаться / так сбивчиво и грубо говорит / но судороги смысла твёрже брёвен / и головы угрюмый габарит / на фоне звёздного огня огромен...

Лиля Панн

        Андрей Черкасов. Легче, чем кажется: Первая книга стихов
        М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2012. — 64 с. — (Поколение, вып. 34).

        Первая книга поэта включает расположенные в приблизительно хронологическом порядке стихи за последние несколько лет — практически с того момента, как имя Андрея Черкасова впервые возникло в молодой литературе. Перечитывая эти хорошо знакомые стихи, можно заметить, как с течением времени всё больше выветриваются из них следы так называемой уральской поэтической школы, с которой поэт связан биографически. Родовая общность вытесняется здесь особой «пустотной» и «распределённой» поэтикой, уводящей читателя далеко за границы тишины. Эти стихи, таким образом, продолжают традиции отечественного минимализма, связанного, прежде всего, с именами Ивана Ахметьева и М. Нилина (и в гораздо меньшей степени — Всеволода Некрасова): случайные вещи, фиксируемые взглядом поэта, становятся поводом на мгновение выйти за пределы молчания, чтобы потом заново скрыться в нём.
        все места / переставлены / расположения / сожжены / тяжёлые простыни / ненадёжные сны — / о том как последние / уходили / и / уходя / друг другу / передавали / (бережно) / перебирали / аэродромы и полуподвалы / похороны и карнавалы / улицы после дождя / улицы после огня

Кирилл Корчагин

        Кажется, в поколении 20-летних роль поэтов, вызывающих неприятие и возмущение в духе возгласов «а поэзия ли это» одних «старших» и практически безоговорочное приятие других «старших», выпала двум достаточно разным поэтам - Кириллу Корчагину и Андрею Черкасову. Поэтому первая книга Черкасова — событие ожидаемое, и столь же ожидаемы комментарии, подобные отзыву Аркадия Штыпеля в «Новом мире», по сути сводящемуся к защите верлибра, лишённого «одежды» рифм и размера. Тем, для кого вопрос о верлибре давно решён, Черкасов видится как полноправный участник надпоколенческого диалога: с фантастическим реализмом Фёдора Сваровского (Д. Кузьмин), «фиксацией обыденности», гиперреализмом в прозе Дмитрия Данилова (Ст. Львовский), с Андреем Сен-Сеньковым, при существенном различии задач, и даже с сюрреализмом (К. Корчагин). Да, многие тексты Черкасова можно прочитать и как сюрреалистические — и как реалистические, и как вскрывающие стоящую за явлениями окружающего мира пустоту — и как стремление нанести на карту пустоты некоторые точки значимых предметов. Мне, скорее, близко восприятие текстов Черкасова как мозаики деталей и замещающих их знаков, своеобразного калейдоскопа, в котором можно бесконечно удивляться смыслам, возникающим в результате акцентирования и сочетания тех или иных деталей. Особо стоит отметить мотив превращения у Черкасова: предлагаемая нам мозаика далеко не всегда статична (поэтому калейдоскоп мне кажется более подходящим сравнением), озеленители превращаются в птиц, бомжи превращаются в журавлей (вообще птицы — один из часто встречающихся образов в книге) и т. д.
        под таким наклоном / начинается день / и / друиды в белых кедах converse / расставляют по местам / маленький зоопарк / в Калифорнии / концерт с участием / приглашённых звёзд / выставку достижений / парад планет / . / это предел торжественности / для яблока / над их головами

Елена Горшкова
        

        На первый взгляд это конкретизм в чистом виде, без ярых интонационных подводных течений и потусторонних вывертов. Но я бы назвала это опытом «другой» конкретности. Здесь — не болезненное протоколирование реальности, а, скорее, сосредоточенная фиксация свободным, ясным взглядом, говорение о вещах без настойчивого присвоения. Эти стихи требуют особого чтения: как минимум внимательности и определённой (не в наивном понимании) ясности восприятия. Особенность стихов Черкасова и в причудливых пропорциях, в особых отношениях языковых случаев-данностей и данностей (картин) визуальных. Драматургия этих взаимоотношений зачастую и создаёт основное напряжение текста. И здесь — прозревание более чем возможно, сама по себе поэзия Черкасова и есть череда неких прозреваний (не синоним вдохновенных инсайтов и пророчеств). Вопрос о степени отстранения автора от предмета говорения в этих стихах снимается сам собой. Этого отстранения и вовсе нет. Поэзия Черкасова — это, скорее, случай предельного (возможно, и не встречаемого мной ранее в такой степени) приближения. Автор — персонаж своего языка, он ведом картинами, даром речи. Но, если приглядеться, он же в своих текстах и направляющий, толкующий. И сама эта поэзия предстаёт как сосредоточенное, мгновенное толкование реальности. Любой из.
        вечером проверяем: / на детской площадке полые железные трубки / на ландшафтной площадке — фьорды  фьорды / холмы             холмы

Галина Рымбу

        Дмитрий Чернышёв. Розовый шар
        Избранная лирика. — Таганрог: Нюанс, 2012. — 32 с. — (Специальная серия «32 полосы»).

        Новая книга стихов питерского автора (хочется усугубить — «балтийского», настолько это холодные тексты) протекает в русле, проложенном предыдущими: здесь снова за условие речи берётся фрагментарность, однако отличная от «Флагов цвета осени» (2010-2011), где были СМС, — «Розовый шар» в большей степени работает с конвенциями искусства реитеративного, предлагая читателю «opus'ы» (Op. № 11.308 «Рондо») и «сиквелы» (Возвращение из Москвы 7). Субъект Чернышёва словно поражён неким недугом; он (это всегда говорение от лица мужчины, чаще всего — к женщине) пытается «схватить» проходящее мимо, но весь опыт ему не даётся, пробиваясь редкими «бурыми кровянистыми пузырями». Я стихотворений одержимо (не)способностью говорить, чему посвящено большинство текстов сборника: здесь всё время что-то не помнится, что-то не выговаривается, что-то кажется — Я «заставляет говорить пустоту», потому что самое Имя его мира превращается в «звук бьющегося стекла».
        Подмёныша, эльфийского ребёнка / встретить / на берегу. // Начертить мелом круги, / срочно сплести ловчую сеть из колдовских слов, / — ведь так обрадовался удаче, — / можно будет взять холодное железо / и выпытать / несколько тайн! // ...Самому / оказаться в сети её слов / и только мечтать о кольце / её рук

Иван Соколов

        Яна Юзвак. зверЬ Человек
        М., 2012. — 112 с. — (Согласование времён).

        Новый сборник московского поэта и прозаика. Яна Юзвак создаёт в своей книге миниантологию авторских жанров: от верлибрических медитаций до псевдодаосских коанов, от фонически богатых говорных стихов до иронических миниатюр.
        Вот, говорят, участвуй в литературном процессе, / а может, я сама как литературный процесс: / утром я в ужасе думаю о Дантесе, / ночью любовник приходит — ну, точно, Дантес!

        Алексей Яковлев. Какие ещё вопросы?
        М., 2012. — 56 с. — (Согласование времён).

        Вторая книга московского поэта, куратора сайта «Кастоправда». Алексей Яковлев работает с говорным, речитативным, подчас переходящим в раешник стихом, в миниатюрах неожиданно сближающимся с конкретистской классикой.
        Почему? Зачем? Кто? Где? Когда? Отчего? Что: / Какой? Чей? На кой? И сколько? / Какие ещё вопросы?

        PlaceНИГДЕ: Альманах актуальной поэзии
        Томск: ИД СК-С, 2012. — 86 с.

        Антология одноимённого первого томского «передвижного» (т. е. происходившего на самых разных, подчас неожиданных для стихотворного слова площадках) поэтического фестиваля, проходившего на рубеже мая и июня 2012 г. В фестивале (и сборнике) приняли участие московские (Андрей Полонский, Анастасия Романова, Сергей Ташевский и др.) и томские поэты: Наталья Нелюбова с её неофольклорными медитациями, неоклассик Андрей Олеар, минималист Владимир Пшеничный, парадоксалист-визионер Андрей Филимонов, постпанк Даниил Харченко. Фестиваль посвящён памяти Макса Батурина (1965–1997), яркой фигуры сибирской независимой поэзии, чьей подборкой открывается сборник.
        два брата / оба Каины (В.Пшеничный)
        ... Тут проводник застёгивает китель / и отвечает, как строгий родитель: / — Наша железная херня объективна, / а та, что в голове у тебя, — субъективна. / И блестящую эту дистинкцию / или, может быть, — я не уверен, — дизъюнкцию / сейчас докажет наряд милиции, / раз уж ты не слушаешься Конфуция. (А.Филимонов)

        Дополнение
        Избранные сборники малой лирической прозы

        Дмитрий Дейч. Прелюдии и фантазии
        М.: Гиперион Бук, 2012. — 432 с.

        Большой том сочинений живущего в Израиле мастера малой прозаической формы. Дмитрий Дейч работает с различными (но всегда парадоксальными) дискурсами и жанрами: «Сказки» (отчасти напоминающие тексты Феликса Кривина, но более радикальные в своём абсурдизме), кортасарианский цикл «Пространство Гриффита», неожиданное преломление инфантильной оптики в сборнике «Игрушки», разножанровые, но тематически (музыкальными мотивами) объединённые «Прелюдии и фантазии», притчево-фантастические «Истории», гротескные стилизации «Переводов с китайского».
        Гриффит не чурается зла, он зол не менее и не более, чем прочие-остальные. От многих других его отличает, однако, удивительное великодушие: мало кто умеет так трогательно (смиренно, безропотно) прощать себе то, к чему склоняет нас порой коварная изнанка человеческой природы.

Д. Д.

        Виктор Iванiв. Чумной Покемарь: Собрание прозы
        N.Y.: Ailuros Publishing, 2012. — 326 c.

        Мерцающая переливающаяся проза Виктора Iванiва восходит как к открывающей в этом смысле ХХ век «Египетской марке» Осипа Мандельштама, так и к укоренившимся ближе к концу прошлого столетия Евгению Харитонову и Венедикту Ерофееву. Сюжет застенчиво прячется за блистательным, болезненным, горячечным дуракаваляньем языка, но всё-таки он есть, и вполне определённый, чёткий и тоже болезненный. История, которую рассказывает Виктор Iванiв, как стремительная и точная чёрно-угольная графика поверх постимпрессионистски, вангоговски, размытого красочного слоя его речи. И всё это рисует совершенно новое, небывалое, пространство сегодняшней неомодернистской прозы — Новосибирск-Виноград. А, казалось бы, куда уж академичнее Академгородка-то...
        Я всё время здесь живу. Теперь, когда они опять начали приходить, у времени помутилось. Как будто вдруг сделалась кровь. Когда ночью идёшь по пустырю и двору, на кусты садятся сумерки, и часто кажется до пульса, а иногда и до сердцебиения, что за кустом кто-то есть, и что, скорее всего, сейчас выйдет. А когда подходишь ближе, понимаешь, что чужой Ангел-хранитель уже отошёл.

Евгения Риц

        Софья Купряшина. Видоискательница
        М.: Новое литературное обозрение, 2012. — 264 с. — (Уроки русского).

        Публикация известного московского прозаика, появившаяся после длительного перерыва. В книге 51 рассказ трудноопределимого жанра: сплав экзистенциального философствования, панк- и трэш-эстетики, примитивистского письма и иронического стилизаторства создают совершенно специфический авторский язык, провокативный и привлекающий.
        ... Летом ночи пахнут церковью. Холодно. У меня из башмака пошла кровь. По другую строну рельсов сидел старик в остроконечной полуфрицевской шапке. Он драл пучками охровую траву путей и ел её...
        ... На другой день бывает либо плохо, либо то, чего ты не ждёшь. Вот тот самый икс, для которого и бывает плохо; переменный свет, зеркальная плоскость попадания...

Д. Д.

        Александр Уланов. Способы видеть / Предисл. Б. Дубина
        М.: Новое литературное обозрение, 2012. — 216 с. — (Серия «Новая поэзия»).

        В этой книге Александр Уланов, один из наиболее самобытных последователей метареализма, почти полностью отказывается от деления текста на строки, представляя читателю отечественный аналог американского prose-poetry (неуловимо отличающегося от франкофонного «стихотворения в прозе»). Тексты книги длятся, не пресекаемые ритмическими цезурами, однако их специфический синтаксис, почти не допускающий однозначного деления на синтагмы, доминирующий в них лирический нарратив, принципиально неотличимый от нарратива более традиционных стихов, заставляет говорить о том, что перед нами, по крайней мере, попытка создания гибридной формы на границе прозы и стиха. При этом заметно, что более пространные тексты последних двух разделов куда больше походят на «традиционную» лирическую прозу. Однако Уланов преобразует не только форму стиха — оказывается, что такая гибридная форма лучше всего подходит для широко понимаемой пейзажной лирики, в которой бесконечная длительность пейзажа обретает подобие с перетекающими друг в друга синтаксическими периодами.
        Вулканическое стекло — твёрдая тьма. Точка на поверхности — вершина конуса, основание неизвестно где. Пища — корни, завязанные коричневыми узлами под землёй. Три замка — ореховый, костяной, туманный — не найдёшь, не откроешь. Расстояние только внутри, а часы переводят между. У земли углы — западный, тихи, вогнутый, морской.

Кирилл Корчагин

        Книга prose poetry Александра Уланова достаточно необычна даже на фоне ряда сборников близких ему авторов, вышедших в последние несколько лет: «Тавтологий» Аркадия Драгомощенко, «Carte blanche» Павла Жагуна, «Узлов» Никиты Сафонова. В текстах Уланова, ориентирующегося на французский поэтический модернизм и актуальную американскую поэзию, мы не найдём страстности, которая отличает стихи Драгомощенко, или игры, характерной для поздних текстов Жагуна. Уланов предлагает  дистиллированное письмо, в рамках которого происходит бесконечная трансформация субъекта и реальности, в которой он существует. При этом Уланов не забывает подчеркнуть, что реальность — лишь конструкт, возникший в момент интенсификации желания (и дело не только в том «что называется "эрос"», хотя это и важный мотив книги, — но в самом акте конституирования субъекта посредством события).
        Мы, наше — скука и агрессия слипания. Но ты и я — слишком отдельно. Ты со мной — нет, слишком уверенно там, где всегда свобода. Может быть, моё с твоим? предполагая, что я и ты сохраняем отдельность — но чем-то, входящим в нас, соприкасаемся — может быть, и пересекаемся? Я с твоим? где всё же я — но касаясь не тебя, чтобы не помешать, а твоего? Твоё со мной, моё с тобой — всегда многое, никогда не всё.

Денис Ларионов

        Собрание стихов Уланова — огромный колодец, с прихлюпыванием всасывающий тебя с первых строчек (Есть пробоины в городе. Пробоины во взгляде. То, что никогда не.) и ни разу не выпускающей из своей утробы до самых последних (Ближе всего та, чья кожа открыта, а глаза закрыты. Лучшего пути в мир нет. Но она — не только путь, а ещё.). Речь не о сюжетном драйве. Это речь невероятно целостного (при всей чудовищной расколотости на микроуровне) сознания, которое не впускает ничьи голоса внутрь чёрной дыры-себя, куда втягивается всё, что видит лирическое Я. Природа ценностного конфликта, доминирующего в текстах Уланова, поражает своей обречённостью, потому что самыми болезненными для субъекта и являются лиризмоформирующие практики. Так, заглавный мотив зрения переживается как непреодолимая неспособность субъекта к контакту (зрачок не поворачивается, сколько его ни грей книгами). Эту линию задаёт первая книга сборника, «Видимо»: «видимо» здесь — иллюзорно, ирреально. Действительно, книга наследует лучшим мировым образцам identity poetry, заявляя основным переживанием умирание, расщепление субъекта (путешествие от меня к тебе тебя ко мне <...> если ворвётся расстояние пчела из янтаря жалит больнее снова иду). Говорящий падает в себя тобой, его быть — порой только тихая просьба (к) есть, говорящий может быть не только непервым лицом (второе, третье всякий раз абсолютно естественно инкорпорируются этими текстами в структуру Я), не только не названным Я (иногда даже «выжимающимся» из текста: Сколько нить горит, столько и (ты) здесь), но и — кто. Хронотопы текстов в первой книге достаточно единообразны; показательно, что чуть ли не для каждого второго текста (что часто встречается и в остальных трёх книгах) одним из метафорических мотивов первого плана является архетип ночи — ночи как территории бессознательного, ночи как потери контроля Я, как умаления и болезненности субъекта (...Ночь остаётся в ветвях, скручивая их.<...> Свет придёт, если ждать, если не замёрзнуть до его прихода; ...ночью плыть в городе воде себе друг друге на горе на горе у тебя почти 2 ночи <...> и бабочки пока тепло с твоего дна сквозь глаза так и будут мои твои; ускользающей птице железной рушащимися углами ночью за ночью идущей отдельно спящей и т.д.). Вторая книга, «Вокруг» отталкивается от невосполнимо разрушенного ночным началом Я первой части (Разбуженная косточкой, ночь втекает и охватывает. В этом её ответ. И наш возможный ответ — бросить туда уже не косточку, а себя), здесь всё чаще и очевиднее становится мотив болезни (...Болезнь ограничивает, смерть — свобода. <...> смерть пуста. Береги себя и её, пусть она продолжает свой рост, чтобы больше вместить). Однако работа проблематизирующего сознания начинает концентрироваться на хронотопе встречи (Присутствие в отсутствии сделано из памяти и ожидания; Возможное для возможности — дорога, выбор, неожиданность (возможное — не непременное). Встреча; Место внутри встречи; [Место] встречи с ночью — когда она со всех сторон), в книге постоянно анализируются тактильные переживания (Близость — прикосновение. <...> Есть и длина, расстояние себя от себя, протяжённость тебя, между центром круга зрения и центром круга прикосновения сжимаются упругие дуги), но важно, что контакт ещё ощущается возможным, хотя и разрушительным для Я (И главная боль — боль встречи — потому что достигнутое может принести боль). В третьей книге, «Рядом далеко», этот контакт уже словно бы произошёл, но оказывается, что он нереален — даже интимное общение с женщиной в пространстве ночи не несёт характера взаимодействия с Я (Будущая встреча растёт в памяти. Не моя, и ничто тебе от меня. Быть хорошо быть).

Иван Соколов