Воздух, 2012, №1-2

Глубоко вдохнуть
Автор номера

Отзывы

 

Александр Иличевский

        Гали-Дана Зингер — тотально русский поэт, хотя её стихи живут и на английском, и на иврите, ибо поэт пишет на этих языках, находясь на передовой мирового смысла. Такова эсхатология эпохи, отчасти диктуемая языками, и внутренние наши интенции здесь не вполне принимаются в расчёт.

        Стихи Зингер кристально-прозрачны в языковом — смысловом, стилистическом и просодическом — отношении. В них присутствует сдержанность, следствие не столько холодности, сколько высоких манер, которые требуют от искренности быть искусством. Авторская сдержанность передаётся читателю, вызывая в нём подтянутость чувства — особое напряжение, с которым воспринимаются строчки.

        Кристальность — причина автономности этих стихов. Они могут быть сложны и нетривиальны, однако при этом ничуть не темны. Стихи Зингер — точнее, слагаемая из них душа героя-героини — столь же зорки, сколь и умны, столь же беззащитны, сокрыты, сколь и дерзки, напористы, полны разверстости, подобны распустившимся всем нутром или, напротив, ещё скрытым бутонной формой цветам. Драма многих строк разворачивается по траектории от приглушенности, скромности к полномерному, но не развинченному перезрелостью — расцвету.

        Авангард, понимаемый как смесь эксперимента и классического начала, — вот что занимает Зингер, если говорить о взаимоотношении её стихов с тем пластом русской поэзии, куда они ложатся, который формируют. Авангард ответственен за формирование языка будущего — того языка, на котором будет говорить будущее время, онтологически им, этим языком, осуществляясь. Это и есть капля — росы, нектара вечности, добытая пчелой-поэтом из цветка-стихотворения.



Сергей Соколовский

        Как известно, Рига — признанная столица интернациональных популярных мелодий, от Оскара Строка до Раймонда Паулса, и лучшей рижской мелодией 1985 года стала Адель Килька.

        Маска первого русскоязычного воплощения Гали-Даны Зингер, заслуженно чтимой за умение трансформировать однажды взятую интонацию в разных культурных и языковых пространствах. С одной стороны, стихи, написанные за последующую четверть века, не обнаруживают пресловутой «усталости материала», с другой же — Килька не теряется на фоне поздних работ поэта, не проходит по разряду Ганса Кюхельгартена.

        Воздержимся от долгих рассуждений, как эта маска вписана в общий рижский контекст конца восьмидесятых — «Родник», «Третья модернизация» etc. Золотой век «Русской Прибалтики», породивший миф о клокочущей уличной политике в тесном сотрудничестве с мифом о полной идеологической расслабленности. Предвосхищение распада советского космоса ощущалось на западных границах особенно остро. В этом предвосхищении и завелась Килька.

        Кажется, тогда её имя ещё не было полным палиндромом — «клик мыши», компьютерной, вошёл в повседневную речь позже. Лебедь, в таком случае, тоже оказывается вывернутым наизнанку: говорящий «не баловаться!» «милицанер» Дмитрия Александровича Пригова превращается в «никогда не пугайте милиционеров» Адели.

        Десятилетиями накапливаемый абсурд требовал выхода — поэтому сейчас многое кажется нам непонятным. Думаю, подспудное презрение к рациональному и упорядоченному никогда не было столь откровенным. Тяжёлые времена для поэзии, потому что поэзия была везде. Килька её везде и брала: книга-коллаж от имени маски как нельзя более соответствует духу времени (ср. «Широкоформатное многофигурное историко-эпическое полотно во вкусе Ильи Глазунова» Вл. Строчкова).

        Быстрое переключение регистров — отличительная черта Кильки в сравнении с Гали-Даной Зингер Original. Угол зрения скачет не менее смертоносно. Текст в итоге тащит за собой картинку: перо проиллюстрировано ножом, птицей, пишущим средством.

        Пишет-попишет! Domāts — Darīts!



Владислав Поляковский

        Так получилось, что для меня поэзия Гали-Даны Зингер стала одним из первых примеров «другой поэзии» — манящей, рискованной, поражающей нетривиальными ходами и нездешним опытом.

        На книгу «Осаждённый Ярусарим» я совершенно случайно наткнулся в библиотеке «Вавилона» почти десять лет назад, и произведённое ею впечатление было сродни открытию нового художественного континента: поэтика Гали-Даны, в первую очередь, стала важнейшим ориентиром для моих собственных юношеских исканий. Именно благодаря этим текстам я заинтересовался русскоязычной поэзией Израиля и уже позже открыл для себя Анну Горенко и Михаила Генделева, Леонида Шваба и Давида Авидана, и целый круг авторов журнала «Двоеточие». Мой интерес к этим текстам продолжился; позже меня в гораздо большей степени стало занимать, как эти тексты устроены, каков контекст, который они представляют. Случай Зингер по-прежнему кажется мне совершенно уникальным: с одной стороны, очевидно, что её поэтика, что довольно характерно, представляет собой не столкновение даже, но сплав, смешение двух культурных контекстов, двух языковых пластов. С другой, и это уже не классический случай, — поэт в данном случае этим не ограничивается, но привлекает в ткань текста неограниченное количество аллюзий в диапазоне от точных цитат до ритмических параллелей: европейская поэзия, философия, ленинградский неподцензурный авангард, серебряный век, живопись Возрождения... и так — до бесконечности.

        Есть и ещё одна деталь: Гали-Дана принадлежит к числу поэтов, которые пишут не отдельными текстами, но книгами (как, скажем, Соснора), представляющими единое смысловое полотно, единый художественный мир. Я бы пошёл дальше и рискнул утверждать, что вообще все тексты Зингер представляют собой единую смысловую композицию, корпус, являющийся по факту метатекстом со своим собственным сюжетом, с определённым вниманием к бытовым мелочам и деталям, персонажами и ситуациями. В каком-то смысле это, безусловно, эпос метафизического характера — эпос, каким он может быть в ХХI веке, в эпоху пост-постмодернизма. Подъём интереса к эпосу в последнее десятилетие предлагает, — по крайней мере, в рамках современной русскоязычной поэзии, — сразу несколько формальных вариантов, совершенно не похожих на вариант Зингер (например, вариант Фёдора Сваровского) и основанных на совершенно различных традициях; однако именно метафизический эпос Гали-Даны более всего, на мой вкус, укоренён в широкий контекст международной культуры, в какой-то степени наследуя Джойсу и Флэнну О'Брайену, — и представляется мне, ввиду того, возможно, одним из наиболее жизнеспособных.



Наталия Азарова

        Гали-Дана с блеском воплощает в поэзии то, что я называю «женской идеей»: вместо того чтобы «метить территорию» — использовать любые приёмы, если ими владеешь (а Гали-Дана ещё как владеет), и так же спокойно и без сожаления от них отказываться, оставаясь при этом безусловно опознаваемой.

        И в то же время «С большим трудом читаю Дунса Скотта» — она действительно его читает и на самом деле с большим трудом, ведь сама почти средневековая реалистка, — это по-зингеровски убедительно и без иронии, так вряд ли ещё кто-нибудь из поэтов может написать.

        Для меня ценно и то, что Зингер — поэт-билингв. До знакомства с ней я думала, что это невозможно или не нужно. Видимо, иврит — это исключение (опять!): о чём бы ты ни писал, хоть о новой обуви (кстати, зингеровское слово «боты» так правильно-мило), всё равно за каждым словом неотвязный шлейф сакрального текста, и никуда не денешься — тащишь за собой.



Евгения Риц

        Для меня стихи Гали-Даны Зингер — это в первую очередь захлёбывающаяся, звенящая нота детской радости. Это радость без примеси отчаяния, без тоски об ушедшем, детскость без инфантильности — ребёнок по-честному вырос, а детство не ушло, следовательно, и тосковать не по чему. Поэт как будто следует совету популярной психологии: любить и баловать себя — внутреннего ребёнка. «Как будто», потому что и сам это знает, без всяких советов. И память не уходящая, живущая сейчас, как в калейдоскопе, непотерянной советской игрушке, дробится на яркие, причудливые памяти самых разных цветов: памяти пиона, памяти незабудки — в детском во саду...



Виктор Iванiв

        Прекрасные и печальные картины,  обтёртые тряпками ливня статуи выше человеческой головы: они столпились в одном коридоре, и им не разойтись. Демоны держат в зубах края татарского ковра, и их не страшно, не хочется прогонять — их глаза белесы, слепы и усталы. Чаша грусти разлита в сумерках, ящик сетований завёл пластинку горлового плача.

        То, что бледнее снов — но живёт дольше праха, — это воспоминание — оно здесь — целиком. Человек помнит себя в сутолоке старых коридоров, сохраняет облик себя человеческого. Но как колбаса для смеху в старой киноплёнке вылазит обратно изо рта, вокруг облика и как будто бы сквозь него проползают слова. Именно за едой, бывает, заплачешь горше всего.

        Слова несут и ослепительный блеск, и осколки видений, осколки истинного света, но как через плиты на асфальте — через черту осколка только во сне и не переступить. Отгородиться кру́гом нельзя — и в мигрени даже самое яркое и светлое убивает и отвергается. Когда мир полностью отверст  и видно сквозь лица: сквозь  старух видны дети и роженицы. Когда и ад, и небо открыты и замкнуты в одной этой комнате.

        И тем дороже звучат дружеские слова человека, который поддерживал тебя в самые худшие твои дни, в самый лютый мороз пролетая над оплёванной землёй. Это горестный, но ответный привет Гали-Дане Зингер.







Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service