* * *

В копеечных городках номер дома означает
то ли количество выживших, то ли их возраст,
то ли сколько осталось, то ли сколько прошло
с того дня, когда было объявлено о предназначеньи.
Осенью к этому добавляется разделение по признаку пола,
иначе зачем домам подходить друг к другу вплотную.
Может быть, для того, чтобы потрогать, царапнуть.
Не будь в них жильцов, они б расцеловали друг друга,
начали б новую жизнь — нежнее или ожесточенней прежней.
И песни, так много песен вокруг, ближе к вечеру, ночью.
Так бывает всегда, когда ни дома, ни жильцы
уже не могут припомнить, по какому поводу здесь собрались.
И только кутаются, жмутся, теснятся в предвкушении новых причин.
В октябре всё из желтка.

* * *

В детстве эта лачужка казалась просторной,
как трюм сухогруза.
Она и сейчас такой кажется,
а должна бы уменьшиться,
хотя бы в воображеньи.
Это ведь так естественно.
Но я вижу, как она разрослась
ввиду отсутствия тех
(тромб на вылет — успел ли позвать — меня не было в городе;
три дня агонии — на четвёртый, под утро — был ли я рядом),
ввиду окончательной отрешённости тех,
кому я мог бы ещё рассказать,
что теперь я не тот, за кого себя выдавал;
ввиду ропота и обращений.
Одно меня держит:
я научился использовать тьму,
делясь ею с Тем, Кто, не занимая пространств,
пока что не съехал.

* * *

Призна́юсь себе в том, что моя страсть к фотографии —
это всё посредственное, что во мне восстаёт.
Я стал обращать вниманье на крой и расцветку одежды,
на лица, изображённые на теннисках, —
из толпы могу вырвать красноречивый оскал,
натянутый при ходьбе, складчатый за столиком траттории.
Но ещё сильнее меня вдохновляет написанное на смешанных тканях.
Видимо, даже самые модные кутюрье вынуждены обращаться к словам.
Это ли не доказательства зависимости, беспомощности визуального?
Да и чему традиционно чёрно-белая материя может научиться у шумливо цветной?
Разве что подмене и хаосу. В последний день в Риме, на площади святого Петра,
я встретил человека; на его тёмной однотонной майке были слова,
вышитые италиком, которые мог сочинить только поэт
(хорошую работёнку он себе подыскал):
спроси папу о том, что заставит его рыдать вместе с тобой.
И с Тобой.

* * *

И за то, чем города растаскивают нас,
за совпадения ритма фонарных столбов
с синкопируемым подёргиваньем глаз,
за расшатыванье тьмы изгибами рабов.
И я в Риме нашёл распаляющий клуб:
как ни старался секстет меня зачерпнуть
(флейтист в окруженьи ударных и труб),
но вышествовал Рота — ускоренный чуть.
И местность горланит поверх ли себя,
оплетая ли нижние линии голосовой.
Предпочтя славословию присвист, сипя
и крестясь, закладник выходит чрез боковой.

* * *

Пересвечено.
Пересвечено как во время погромов.
Это методы октября.
Что из жилищ на окраине, что с центральных мансард
видны купола.
От хоральной синагоги я сворачиваю в обуженную улочку,
где нам не разойтись с тощим студентом-католиком.
В подворотне жмётся некто разваренный
в одной-преодной тельняшечке,
которую я принял за истлевший нотный лист.
Запойный, родственный обдаёт меня традиционным бубнением.
Вот здесь бы пригодился безупречный слух!
Помни, мы с тобой общность,
мы оба затаиваемся.
В сквере размером с отпечаток мизинца
мой бывший однокашник
отпускает на волю беременную таксу,
похожую на ключ с короткими зубцами.
Не знаю, кто из нас больше не заинтересован во встрече.
С кем ты теперь, арендатор покоев для групповых медитаций?
Но и я не послушник.
Я по-прежнему путаю гордыню с безволием,
стравливая самоуничиженье с любовью.

* * *

Вероятнее всего, к написанию виршей
подталкивают избыток свободного времени и мартовская мякоть.
И ведь не собирался я с кем-то счёты сводить или быть выше чего-то
(встать вровень с отчаянием),
не надеялся на обращение — беспочвенная сделка.
Когда нечто начинает в нас действовать,
призывая оставить в покое плотскую мудрость, которой все мы сильны
и которая никуда не ведёт, замуровывая и оскопляя,
мы приобретаем таинственный вид, будто нам дано откровение
и осталось лишь его распределить:
не раскрываться в прологе, кое-что приберечь для финала.
Но ведь известно, что не то нами движет — не откровение,
но, как хочется думать, и не пустяк, не эротический сдвиг, не нарыв на мизинце,
не бытовая распущенность и не владение языком, в который мы проваливаемся,
точно начинающий клерк в банковские счета новых вельмож,
гордясь от собственной важности и от неё же дурея, изнашиваясь.
Одни, прознав о том, что ими движет, говорят о внезапном принуждении,
другие — об ослепляющем произволе.
Лично я не назвал бы сегодняшний день особенным или необходимым,
разве что просторным —
в силу отсутствия произвола и отсутствия принуждения.