|
Владимир Алейников. Быть музыке: Избранные стихи 1964-2011
М.: Время, 2011. — 704 с. — (Поэтическая библиотека). Солидный том стихотворений одного из ведущих поэтов московского андеграунда, участника легендарной группы СМОГ. Избранное составлено по хронологическому принципу, что в случае этого автора, видимо, наилучший подход: поэзия Владимира Алейникова представляет собой целостный поток, единый процесс текстопорождения, в рамках которого не всегда просто выделить границы текста (особенно это касается ранних алейниковских стихов); этим достигается эффект единой лироэпической волны, накатывающей сквозь десятилетия.
Непослушное тешится море / Охлаждением синего цвета, / Чтобы с августом спорила вскоре / Сентября затяжная примета, / Но зелёному надо настолько, / Поднырнув, на корню удержаться, / Что не странно ему и не горько, / И нельзя на него обижаться. Д. Д.
Александр Анашевич. Птички бабочки мертвячки
Тверь: Kolonna Publications; СПб.: Порядок слов, 2011. — 104 с. В шестой, долгожданной для читателей и, несмотря на ожидания длиной в десятилетие и неугасающий интерес к автору, выпущенной тиражом всего 200 экземпляров книге Александр Анашевич не изменяет основным принципам своей поэтики: драматизм до надрыва, мрачность в сочетании с красочностью, множество персонажей, непосредственно в тексте или потенциально обретающих свой голос, напоминая театр субличностей при расщеплении сознания — о театральности и лирическом субъекте см., например, статью Олега Дарка «Кальдерон из Воронежа», в частности: «...возникающее половое женское "мы" в поэзии мужчины. Таких разных "мы" у Анашевича много. Вместе они складываются постепенно всё в более мощное и волнующееся "мы"». Перед нами именно книга, а не сборник, она состоит из трёх разделов, названия которых и составляют вместе её название, — впрочем, можно понимать эту книгу и как драму из трёх актов, ведущих читателя по кругу хрупкости, болезненности, любви, несчастья и смерти.
вот дикие загорелые мальчики идут через брод, ныряют в водовороте / пантелей раздевается при всём народе / чёрные блохи живут на пьянице и уроде / и всё движется в солнечном хороводе / пантелей, старики, мотоциклы и стаи блох / а за деревьями, над холмом, с радугой над головой стоит незаметный боох Елена Горшкова
Не секрет, что ожидание новой книги Анашевича несколько затянулось (более чем на десять лет!), и часть публики, скажем правду, оказалась не готова увидеть всё того же поэта, упорно отстаивающего всё тот же поэтический язык, который звучит теперь как ретро из девяностых. Отчасти это отражено и в самих стихах — ремейках на «Собаку Павлова» и «8 мечей, 7 мечей», постоянных перифразах и завуалированных (а порой и явных) автоцитатах. Кажется, что поэтика Анашевича относительно давно достигла своего акме и нынешние стихи пишутся уже из этой точки: то, что казалось случайным, окончательно претворилось в закономерное, отлилось в уже почти канонические формы узнаваемо шероховатого стиха. Но публика слишком хорошо помнит эту манеру, и можно предположить, что новые сочинения поэта будут прочитаны как всего лишь весть из недавней, но уже ушедшей поэтической эпохи.
а он тебя любил, лили марлен / с огромным хуем до колен / он чемпион и бизнесмен / любовь и деньги на обмен <...> вы оба смотрите из сросшихся могил / в толпе других убогих и громил / ты умерла, умерила свой пыл / циркачка вечная / хозяйка клоунов, собачек и кобыл / а он тебя любил / а он тебя любил / а он тебя любил Кирилл Корчагин
В новом сборнике поэзия Анашевича помимо собственной лирической интонации выстраивает и самобытный мир — пространство, очень напоминающее «Божественную комедию». Только у Анашевича «Ад», «Чистилище» и «Рай» превращаются в «Ад», «Ад» и «Ад». Травестийность персонажей и алогизм связей подсказывают взгляд на книгу как на продолжение поэтики фрагмента, которая долгое время была у Анашевича основополагающей. Но это уже совсем другой мир, настоянный на фольклоре, соединяющий мандельштамовские мотивы с декадентской сквозной темой омертвления духа.
говорили о болячках / птички бабочки мертвячки / в электричке в спячке / пьяные грязные развратные заразные / ... / нет для ртов и глаз прорезей / то ли в счастие были то ли в беде / ничего не видели в темноте Ян Выговский
Антология одного стихотворения. — Кн. 2: В поисках утраченного рая
/ Сост. В. Мишин. — СПб.: ВВМ, 2011. — 256 с. Вторая книга из антологии, составленной петербургским художником и поэтом Валерием Мишиным при активном участии Тамары Буковской — автора идеи издания. В полном соответствии с названием антология включает по одному стихотворению от каждого поэта плюс ещё некий аналитический текст или же эссе. Если в первой книге под названием «Перекрёстное опыление» поэты писали эссе друг о друге, то здесь уже перед ними стояла с виду более простая, но самом деле — намного более сложная задача написать о самом себе. Название второго тома «В поисках утраченного я» напоминает о том, что когда-то до времён постмодернизма не казалось стыдным быть лириком и говорить прямо от своего лица, сейчас же эта попытка самопрезентации вызывает у многих значительные затруднения, которые доходят до того, что далеко не все из приглашённых в антологию поэтов смогли что-то написать о своём собственном стихотворении. Как и первая, вторая книга также состоит из двух частей: YESTERDAY и TODAY, только, естественно, в отличие от прошлого выпуска здесь в первом разделе представлены авторы более старших поколений, вполне, слава Богу, живые и здоровые. И точно так же в книге можно ознакомиться с любопытнейшим спектром поэтических практик и мнений о поэзии.
на стенках серых в нужнике санчасти / я был и убыл — я не в вашей власти / провоем в голос над шестою частью (Тамара Буковская)
волками выть и городом звенеть, / сады садить и силиться спортами, / лететь на самолёте долго прочь, / ах, как двумя чертами остров перетянут (Дарья Суховей) Анна Голубкова
Авторами второго тома антологии, составленной петербургскими поэтами Валерием Мишиным и Тамарой Буковской, стали около сотни поэтов, каждый из которых представлен двумя текстами — стихотворением и автокомментарием. Закономерным образом в книге преобладают петербуржцы, хотя москвичей (как, впрочем, и в первом выпуске) также немало. Второй том антологии оказался, на наш взгляд, даже интереснее первого, озаглавленного «Перекрёстное опыление», где авторы комментировали тексты друг друга. Причём в первую очередь эта книга интересна даже не стихами (хотя, безусловно, многие поэты предложили для публикации здесь свои лучшие, любимые, значимые тексты), а именно автокомментариями, при написании которых каждый был свободен в выборе формы, темы и стиля изложения — парадоксальным образом даже свободнее, чем при написании стихов. В результате в книге оказались очень разноплановые автокомментарии — от философских и филологических рассуждений Татьяны Бонч-Осмоловской и Валерия Земских, Сергея Стратановского и Полины Андрукович до стихов-комментариев Михаила Ерёмина и Алексея Веселова, почти манифестов Дмитрия Голынко и Александра Горнона. В целом все авторы в своих комментариях оказались очень искренни и честны — здесь практически нет несерьёзных, иронических текстов. А это значит, что говорить о себе и своём творчестве для современных поэтов — важная и осмысленная практика.
инструкция к обряду исцеления / утеряна. пациент становится лицом к жрецу / тот танцует, вызывая / тёмную птицу, повелительницу дождя (Т. Бонч-Осмоловская)
Зачем ты живёшь / на расстоянии вытянутой руки, / голубь, склёвывающий крошки? (Т. Данильянц)
Замерев на стене, ящерица / притворяется трещиной, / претворяется в трещину, / больше не вещь, но / ущерб вещи. (М. Гейде) Анна Орлицкая
Анна Аркатова. Прелесть в том
М.: Воймега, 2012. — 64 с. Четвёртая книга московского поэта. В стихах Анны Аркатовой мы сталкиваемся с трансформацией гендерного опыта в подчас гротескные, подчас открыто-лиричные, чуть ли не примитивистские тексты. В ряде случаев напрашивается аналогия с методом Веры Павловой, однако Аркатова в большей степени доверяет традиционной риторике, что не мешает лучшим стихотворения сборника быть ёмкими и точными.
Нашей собаке четырнадцать лет, / Нашему сыну — ноль. / Как получилось, что связи нет? / Вводили не тот пароль? // Или вбивали не тот логин / На языке чужом? / Маленький мальчик один да один / Выше нас этажом. Д. Д.
Иван Ахметьев. Ничего обойдётся
/ Сост. И. Бернштейна, О. Буяновой, И. Ахметьева и Т. Нешумовой. — М.: Самокат, 2011. — 96 с. — (Vers libre / Свободный стих №3). Четвёртая книга известного московского поэта вышла после десятилетнего перерыва. Сразу обращает на себя внимание полиграфический нонконформизм этой в целом красиво изданной книги. В ней всё не совсем обычно расположено: номера круговращаются по краю страницы, словно созвездия; копирайт перекочевал на титульный лист, а стихи начинаются уже на обороте титула. Форзац и нахзац заняты текстом. Как следует из краткого авторского примечания, «стихи, собранные в этой книге, писались в разное время, от 1966 ... до самого недавнего. Последовательность стихотворений не хронологическая, а импрессионистическая, с проблесками тематических объединений». Иван Ахметьев пишет свободным стихом. В интервью и эссе он часто упоминает поэтов-лианозовцев: Евгения Кропивницкого, Всеволода Некрасова, Яна Сатуновского, Генриха Сапгира, Игоря Холина как наиболее значительных для себя авторов. Но пафос непохожести на других литераторов в сочетании с долей самоиронии также является для Ахметьева в высшей степени характерным: не нахожу себе подобных / среди соотечественников // все какие-то другие // но и за границей / таких нет. Диапазон Ахметьева-поэта, простираясь от выраженной неконформности до выраженной богопослушности, неизбежно содержит некоторое пространство, так сказать, апокрифического:
труд создал из человека обезьяну / из обезьяны мышку / из мышки лягушку / из лягушки рыбку / из рыбки губку / из губки туфельку / а туфелька трудилась-трудилась / и прохудилась
Ещё одной замечательной стороной свойственного Ахметьеву новаторства оказывается его умение подчёркнуто просто в стихах говорить о тонких проблемах стихосложения:
мои стихи рассчитаны / на максимально чуткого / и максимально доброжелательного читателя // такого читателя / они создают Наталья Осипова
Книга поэта-минималиста, редактора, антологиста Ивана Ахметьева — третья во «взрослой» серии издательства «Самокат», «Vers Libre», после Дмитрия Авалиани и Германа Лукомникова. Стихотворения собраны за 46 лет, как всем известные, так и совсем новые, и не в хронологической последовательности, а, как говорит комментарий, «в импрессионистической». Иллюстрации Марии Грачёвой изображают людей, дома, деревья как извлечённые из потока времени объекты, совершенно недвижимые, посторонние. Так и строчки Ахметьева — своего рода импрессионистические рисунки, остранённые (от слова «острый») через отстранённость, вместе составляющие единый ясный и цельный образ: «солнце ещё не встало / а птички уже поют // ничего / обойдётся». Статичный образ крайнего наблюдателя позволяет Ахметьеву построить лирическое высказывание, остающееся, несмотря на разноголосицу обитателей этих текстов, очень личным: продолжая тезис критика Александра Касымова, можно сказать, что Ахметьев — самый лиричный из русских концептуалистов. Книга дополнена статьёй автора «Минимализм в русской поэзии» и фрагментами интервью разных лет.
я так думаю // своё мнение я хотел бы / изложить в стихах // они перед вами Ян Выговский
Минималистические тексты Ивана Ахметьева, написанные в разные годы, объединяет не очень привычная для столь «экстремального» способа письма эмоциональность. За каждым текстом в две-три строки стоит сложный лирический сюжет, намеченный несколькими штрихами, что только усиливает воздействие на читательское восприятие. Казалось бы, сужение текста до минимума должно превратить его в голый приём, в чистую форму, лишённую какой бы то ни было чувственной составляющей, однако в тексты Ивана Ахметьева эмоциональное прорывается вопреки (а может быть, и благодаря) этому. Завершает книгу статья «Минимализм в русской поэзии», в которой Иван Ахметьев делает попытку проследить истоки современного русского поэтического минимализма от Евгения Кропивницкого до Всеволода Некрасова.
греки изобрели философию / римляне право / немцы одеколон / американцы аэроплан / а русские / рецепт всеобщего счастья Анна Орлицкая
Минимализм Ивана Ахметьева — пожалуй, наиболее чистое проявление этого способа письма (не сказать же «направления») в отечественной поэзии: из речи, причём речи бытовой, здесь искусно вымыто всё «содержание» — так, что остаётся одна оболочка, которая и предъявляется читателю то в виде ложно многозначительного афоризма, то в виде обрывка предельно стёртой фразы. Эта характерная стёртость, в свою очередь, оказывается идеальной характеристикой времени — она принадлежит всем и никому: в известном смысле Ахметьев подходит к той же точке полной диссоциации смыслов, что и Вс. Некрасов, но подходит с другого полюса, не распыляя фразу на атомы, но деконтекстуализируя её, выводя за пределы речи во владения языка. Интересно, что в центр этого небольшого, как и положено минималисту, избранного помещены пейзажные стихи (эта доминанта подчёркнута иллюстрациями), которые встречаются у поэта реже и на некотором глубинном уровне резонируют с аналогичными стихами Вс. Некрасова: чем меньше речи, тем явственнее выступает пейзаж, тем тоньше грань между его описанием и созерцанием.
мне приснилось / что я проснулся / встал / собрался / и иду на работу
а небо / подумало-подумало // и нахмурилось // ещё немного // и разошлось / по швам // с треском / и грохотом // гром // и потом / небольшой потоп
Виктор Боммельштейн. Мы не знаем
N.Y.: Ailuros Publishing, 2012. — 124 c. Призрачные, словно подвешенные в воздухе стихи поэта, известного в основном в русскоязычном секторе «Живого журнала», происходят, кажется, напрямую от обэриутов (прежде всего, от Вагинова, хотя где-то мелькает тень Введенского, а в прозе, представленной в этой книге даже в большем объёме, само собой, Хармса). Боммельштейн сам по себе являет достаточно характерный пример аутичного существования на окраине поэтического мира — его опыты, хотя и соотносятся с работой Арсения Ровинского, Леонида Шваба и некоторых других поэтов, всё же выпадают из ближайшего контекста, видятся попыткой продлить посмертное существование «Звукоподобий». Отчасти встречающиеся на этих страницах контекстуальные «осечки» могут корректироваться тем, что Боммельштейн привлекает внимание некоторых поэтов младшего поколения, разрабатывающих ту же «постобэриутскую» линию с уклоном в натуралистический минимализм Лианозовской школы (можно вспомнить, например, Игоря Гулина или Надю Плунгян). Наконец эти тексты, безусловно, будут по нраву тем, кто любит собак, ведь они здесь главные герои.
Я долго наблюдал работу крана. / Сквозь утренний недвижный воздух, в тишине / Он робко двигался, и грустно стало мне. / Как будто старая заныла рана. / Так дальний лай бывает слышим в полусне. Кирилл Корчагин
Тамара Буковская. Безумные стихи
/ Послесл. А.Арьева. — СПб.: Вита Нова, 2012. — 80 с. Новая книга известного петербургского поэта. В стихах Тамары Буковской внутренний монолог есть реакция на жестокость мира, своего рода способ трансформации «безумного», трансгрессивного опыта в чуть ли не неоклассическую поэтическую форму, которая, впрочем, разрушается и весьма жёсткой лексикой, и крайней синтаксической плотностью. Впрочем, среди включённых в книгу стихотворений встречаются и минималистски-конкретистские тексты, более спокойные и ироничные по интонации. Книга сопровождается иллюстрациями Валерия Мишина.
жизнь жестянка коробочка крытка / а в мечтах рисовалась открытка / с дедморозом с усами усамой / снеголётом с небесною манной / бельведером с бенладаном в белом / и бакланом на льду неумелым / перепонками лапок скользящим / меж небудущим и немостоящим
Дмитрий Быков. Новые и новейшие письма счастья
М.: Время, 2012. — 512 с. В последнее время Дмитрий Быков как стихотворец заметен более в фельетонной, нежели в лирической или лироэпической ипостасях. Помимо нашумевшего проекта «Гражданин поэт», Быков выступает со стихотворными фельетонами (написанными фирменной «мнимой прозой») в «Новой газете» (ранее и в «Огоньке»): опубликованные в рубрике «Письма счастья» и составили настоящий том (существенно дополненный по сравнению с предыдущими изданиями).
... Когда ж совсем закрутят гайки, как обещает интернет, и вслух объявят без утайки, что больше оттепели нет, и мы подавимся обидой, и вновь останемся скотом — тогда мы станем Антарктидой. / И Атлантидою потом.
Елена Генерозова. Австралия
/ Предисл. Б. Кенжеева. — М.: Воймега, 2012. — 48 с. Дебютная книга московского поэта. Елена Генерозова работает на поле, выработанном «обобщённым» «Московским временем»: онтологический скепсис и своеобразная постромантическая ирония проступают сквозь кажущуюся просодическую гармоничность; в рамках этой поэтики стихи Генерозовой в большей степени демонстрируют приятие реальности как некой данности.
... Протяни горлом нитку черничной речи, / Вяжущей кружева на пустом перроне, / Про нелюбовь и смерть, замыкая дали / Книгами горизонта, ой да не вечер, / Ой да не ветер ветку к земле клонит — / Это твои птенцы на крыло встали. Д. Д.
Ирина Ермакова. Алой тушью по чёрному шёлку
М.: Б.С.Г.-Пресс, 2012. — 168 с. Эта книга (прекрасно, кстати, оформленная) представляет читателю одну из самых любопытных литературных мистификаций начала XXI века. Ирина Ермакова не просто придумала Ёко Иринати и сочинила за неё стихи, но как бы нашла в самой себе нечто, принадлежащее японской поэтессе конца XII века. Конечно, если следовать фактам, то и стихи, и легенда о Ёко Иринати — это чистый вымысел. Но ведь можно сказать и то, что вот именно таким странным образом никогда не бывшее вдруг сделалось настоящим, как бы само захотело быть и получило своё воплощение. Кроме того, как полагается всякой уважающей себя литературной мистификацией, эта также связана со скандалом, придающим, как ни удивительно, всей истории какие-то дополнительные объём и значение. Ну а самое главное — это лёгкие и проникновенные стихи, которые доставят наслаждение любому тонко чувствующему читателю.
Перебью / всю твою посуду, / сломаю последний стебель, / а ещё напишу / алой тушью по чёрному шёлку... Анна Голубкова
Леонид Жуков. Всё, что есть
М.: Э.РА, 2012. — 192 с. Сборник стихов издателя легендарной газеты «Гуманитарный фонд» состоит из двух разделов: основной, включающий стихи 1990-2000-х, дополнен «первой книгой» автора, «Фрагменты», включающей стихи 1982-89 гг. Ранние стихи более классичны, порою чуть ли не постакмеистичны; в более новых стихах сталкиваются риторичность и сюрреалистичность образов, медитативность и экспрессивность. Находят себе место и регулярный, и свободный стих.
Перехожу постепенно в категорию старцев / И, в общем, не чувствую как — / просто замечаю себя на месте тех, / на кого смотрел ещё вчера / с некой жалостью... Д. Д.
Валерий Земских. Ветреность деталей
Шупашкар [Чебоксары]: Free poetry, 2011. — 72 с. Новая книга петербургского поэта — одного из самых последовательных и утончённых верлибристов в современной русской поэзии. Валерий Земских умеет подметить тончайшие черты реальности, и тогда вдруг оказывается, что нечто на первый взгляд совершенно незначащее — и есть в нашей жизни самое главное. Это издание открывает целую серию книг поэтов, выступавших в петербургском литературном салоне «Старая Вена». А так как в салоне этом происходит много всего интересного, то и серия обещает стать значительной и репрезентативной.
Красная шапочка инвалида / Кровь заблудилась в сердце / Свистит / Того и гляди свернётся / Пуля спаси / Бурый фонтанчик / След оставляет на белой манишке / Трещина на стекле музейной витрины / Развалившейся надгробным камнем Анна Голубкова
В текстах Валерия Земских, с одной стороны, находит своё продолжение ленинградско-петербургская традиция верлибра, а с другой, верлибр — по воле автора или нет — начинает разрушаться, то и дело в нём появляются вкрапления силлаботоники, время от времени проскальзывает рифма. Верлибр оказывается таким же ветреным, неустойчивым, мимолётным, как и изображённые в стихах фрагменты действительности. Это редкий случай, когда в названии очень точно передана суть книги, её основная идея и основной приём. Вошедшие в книгу стихотворения напоминают фотографические кадры, запечатлевшие случайные на первый взгляд картины, мысли, ощущения. Небольшой объём текстов и экономное использование слов и выразительных средств также работают на этот эффект «ветрености», мимолётности образов. Нередко целое стихотворение строится на одной грамматической или лексической параллели, на одном созвучии, которое и становится его центральным образом и одновременно основой лирического сюжета. Ключевой для этих текстов эффект ускользания возникает на всех уровнях стихотворения — от смыслового до словесного, от визуального до фонетического.
За окнами / на берёзе / повесился фонарь / Подмалевал хвост / Дёрнулся / И погас Анна Орлицкая
Всеволод Емелин. Пейзаж после битвы
М.: Эксмо, 2011. — 256 с. — (Поэзия XXI). Новый сборник Всеволода Емелина включает в первый раздел избранные стихи прошлых лет, во второй же — тексты, написанные для сетевого журнала «Соль». Модная в последнее время манера создавать стихотворные фельетоны, привязанные к конкретной новости или событию, у Емелина не выглядит искусственной, как у многих авторов, поскольку встраивается в общую творческую программу.
... И когда наши тела расцветут над свалками / Тёплым светло-розовым цветом, / Мимо них пролетит кавалькада джипов с мигалками, / Салютуя из золотых пистолетов.
Виктор Каган. Петли времени. Стихи 2008-2012
/ Послесл. Е. Витковского. — М.: Водолей, 2012. — 320 с. Четвёртая книга живущего в Америке поэта. Стихи Виктора Кагана формально весьма разнообразны, однако объединены общей поэтической установкой, связанной с переживанием времени как структурообразующиего начала. Сложные барочные стихи кажутся у Кагана более однообразными, нежели лёгкие, квазиинфантильные лирические опыты.
шарик вертится негромко / шарфик выгнулся дугой / и потрескивает кромка / льда под хрупкою ногой / и смыкается со всхлипом / синева над головой / глобус вертится со скрипом / в небе шарфик голубой
Владимир Казаков. Мадлон: Проза / стихи / пьеса
/ Послесл. А. Ерёменко. — М.: Гилея, 2012. — 304 с. Владимир Васильевич Казаков (1938-1988) — один из классиков отечественной неподцензурной словесности. Ряд книг, изданных в Германии ещё при жизни Казакова, и посмертный трёхтомник не исчерпали его наследия. Нынешний том — уже второй, содержащий неизбранное и несобранное. Основная часть данного тома — драматургические произведения (включающие, как часто у Казакова, стихотворные фрагменты, подчас очень значительные). В томе также представлены поэма «Прогулка» (написанная в форме версэ) и три больших стихотворения, одно из которых публикуется впервые. Романтический авангард Казакова обретает в представленных текстах очередное подтверждение своей «перпендикулярности» по отношению к современной автору словесности, в т.ч. неофициальной.
приходит всадник издалёка, / в свой рог серебряный трубит, / но замок внемлет одиноко / и ничего не говорит. / конь взором медленным обводит / весь горизонт прохладный / и тоже слова не находит / и размышляет: ладно, / пусть замок сей необитаем, / но ведь обитаем вечер. / и слышит: всадник распрямляет / свои стальные плечи...
Алиса Касиляускайте. Обратная перемотка: Стихи
М.: Ключ-С, 2012. — 112 с. Первый сборник молодого поэта. В лучших стихах Алисы Касиляускайте сплетаются разные точки зрения на один и тот же объект, либо же объект предстаёт обнажённым, безоценочно представленным. Лаконичные тексты у автора, кажется, сильнее более пространных.
А потом заповедники. / Норы и города / В окружении хвои, / Воды, песка. / Рябь от солнца и пики скал, / Прямо — мост, а за ним — закат...
Тимур Кибиров. Избранные стихотворения
М.: Эксмо, 2011. — 480 с. — (Поэзия XXI). Том избранных сочинений известного поэта включает тексты начиная со сборника «Стихи о любви» (1988) и заканчивая «Греко- и римско-кафолическими песенками и потешками» (1986-2008). Знаковым представляется отказ от включения в том соцартистских опытов Кибирова, которые, собственно, и составили его изначальную литературную репутацию; автор с очевидностью проводит грань между концептом и «новой искренностью» в собственном творчестве, что особенно занятно на фоне архивации и канонизации ранних поэм Кибирова (ср. комментаторские опыты М. Золотоносова и др.).
По ту сторону зла и добра / Нету нового, Фриц, ни хера, / Кроме точно такого же зла / При отсутствии полном добра.
Дмитрий Коломенский. Домашняя работа
СПб.: СОЛО, 2011. — 78 с. Вторая книга петербургского поэта. Стиль Дмитрия Коломенского явственно выстраивается в рамках постакмеистического мейнстрима, наиболее «правого» фланга, наследующего неподцензурной поэзии Ленинграда; однако сама плотность письма, сквозь которую проступает ощущение как бытийной, так и сверхбытийной угрозы, выделяет поэзию Коломенского на общем фоне.
Мы жили, питаясь столовским говном, / в одном государстве почти островном. / Мы вышли на улицу эту, / где форма довлеет, где в небе — гранит, / где свежая краска рябит и саднит / в луче приглушённого света... Д. Д.
Сергей Круглов. Натан; Борис Херсонский. В духе и истине
N.Y.: Ailuros Publishing, 2012. — 108 c. Два поэта — два образа мира и веры. Сергей Круглов всецело приемлет своего героя, православного священника Натана, сливается с ним, говорит за него, хотя и о нём, — говорит им. Не маска, но намертво — и на живую — пришитый биографический опыт. Экспрессионизм. В варварском, языческом краю христиано-иудейский Мунк распял-распялил свой рот.
Они ненавидят чужих, / На их площадях — / Мокошь и Род во весь рост, / Навь у них — во всю ночь, они мажут / Деревянные губы салом, к подножиям льют обрат. / На досуге, перед сном, / Солдатиков из картона вырезают они, / Расставляют полки на серых простынях, / Ведут войны, течёт бумажная кровь. / Армии двух цветов: / Чёрные — это евреи, народ священства, / Красные — это наши, народ попов.
В герое Бориса Херсонского двойственности, пожалуй, нет, он цельный. И потому поэту удаётся смотреть на него со стороны, говорить не только за него, но и о нём. Здесь не надрыв, но мудрость и благостность, взрослая, серьёзная, не сусальная. Гурий настроен по отношению к миру именно мирно. Натан этот мир — обидный, больной — прощает, а Гурий позволяет себе совсем уж неслыханную роскошь — позволяет миру простить себя. Впрочем, оказывается, это одно и то же. Смирение — это когда с миром.
Вспоминает Гурий — в селе на Кресто- / воздвиженье пресное тесто / раскатывали в пласты, / вырезали из теста кресты, / выпекали, сами ели и давали скотине, / чтобы дети зимой не болели / и овцы холода претерпели. // А я-то бранился — язычники! О Божьем Сыне / не думают, о страстях Его и о цели / воплощения знать не знают, не молятся, всё им обряды, / да колдовство, да песенки в честь Коляды-Маляды. / Всё бы им дед Никола, милости и щедроты. // Но скотину кормить крестами — ни в какие ворота! // А одна бабка сказала — скоты тоже люди, к примеру овечки, / я за каждую в церкви зажигаю по свечке. / И коровы — люди, и лошади — люди, а ты, / батюшка, верно, считаешь, что и люди — скоты. // Прозорливица бабка была. Но что ни говори — / все мы скоты, хоть и с образом Божьим внутри.
Диалог оказывается согласным двухголосым пением, неслучайно в какой-то момент поэты меняются персонажами, говорят друг за друга. И мир не расколот, но цел. Евгения Риц
Кужак. Пустыня оптимиста
Чебоксары, 2012. — 100 с. Книга чебоксарского поэта, пишущего под псевдонимом Кужак, интересно устроена: она максимально герметична и, одновременно, открыта миру. Столкновение рядов, синтаксические разломы, переходящие порой в разломы морфологические (которые, на удивление, предстают гораздо более убедительными и уместными, нежели в большинстве опытов современного т.н. неоавангарда) создают первичное ощущение хаоса — не словесного, но дискурсивного. Однако сила Кужака в том, что сквозь эти разломы и столкновения проникает энергия лирической рефлексии — подчас метафизической, но гораздо чаще гносеологической.
Яблок осенних / яблок осенних / семь. / К началу белого пения / заживают раны осенние.
Егор Летов. Стихи
М.: Выргород, 2011. — 548 с. Собрание стихотворений панк-музыканта и поэта Егора Летова (1964-2008), вышедшее вслед за прижизненным томом 2003-го года; новое издание существенно расширено. Даже на фоне в целом логоцентрического отечественного рока творчество Летова всегда выделялось на редкость целостной именно поэтической концепцией, наследующей отнюдь не только и не столько панк-традиции, сколько отечественному классическому авангарду (от Маяковского до Введенского). Поэзия Летова (и песни, и собственно стихи, читавшиеся Летовым на многих альбомах) повлияла в той или иной степени и на ряд значимых авторов нескольких поэтических поколений, и на обширную контркультурную низовую традицию.
Не страшный рубль в твоём кармане / Меня тревожит / Не единица тебя в тумане / А то — что карман у меня не дыра оттягивает / И в тумане я что-то в последнее время / Ориентируюсь / Безошибочно.
Эдуард Лимонов. Атилло Длиннозубое. Поздний классицизм: Стихи.
М.: Ad Marginem, 2012. — 144 с. Новый сборник известного поэта, писателя и политика. Вопреки распространённым представлениям, социальное поведение Лимонова отнюдь не мешает ему продолжать примитивистски-провокативную линию, заданную в его раннем поэтическом творчестве; напротив, новый опыт обогащает образ лимоновского лирического субъекта, совмещающего в себе героические и трикстерские черты. В книге «Атилло Длиннозубое» равное место занимают эротические и политические мотивы.
Ряд печальных расхождений / Между духом приключений / И способностью их жить. / Вот что может наступить, // Если возраст стал тяжёлым. / Потому ты торопись! / К девкам страстным, девкам голым / Угрожающе тянись... Д. Д.
Света Литвак, Николай Байтов. Случаи из жизни.
Таганрог: Нюанс, 2011. — 32 с. — (Специальная серия «32 полосы»). Совместная книга московских поэтов Светы Литвак и Николая Байтова носит подчёркнуто антипоэтический характер, в самом деле предлагая читателю именно «случаи из жизни», то есть в буквальном смысле слова разнообразные бытовые происшествия, частенько подпадающие под статьи уголовного кодекса. И эту криминальную по большей части хронику оба поэта излагают прекрасной рифмованной силлаботоникой, из чего и проистекает конфликт формы и содержания, который даёт особое напряжение этой книге. Издание это, безусловно, в первую очередь предназначается всем противникам верлибра, по-прежнему придающим формальной структуре поэтического произведения некий сакральный смысл. Книга состоит из трёх циклов Светы Литвак — «Случаи из жизни», «Страсти на дорогах», «Другие песни» и одного цикла Николая Байтова — «Происшествия».
Попойка в Тушино закончилась убийством, / жестокой дракой и чудовищным бесчинством. / С тем большей яростью, цинизмом и нахальством / она продолжилась пирушкой на Шокальском. (Света Литвак)
Фотограф для молодожёнов снимки делал — / в экстравагантной позе, с ружьём. / Но вдруг невеста за курок кольцом задела — / и пал фотограф, пулей сражён. (Николай Байтов) Анна Голубкова
Лев Лосев. Стихи
СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2012. — 600 с. Выход этого тома — важное событие: старые книги Лосева достать теперь трудно, в Интернете есть не всё. Кроме того, уже при одном взгляде на книгу становится ясно, как много успел сказать этот поэт, поздно (в 37 лет) начавший писать, не имевший при жизни громкой славы — и тем не менее оказавшийся в числе любимых у самых разных людей; многие помнят, как это стало очевидно в дни после смерти Лосева. Даже проходные стихотворения Лосева многим поэтам сделали бы честь; впрочем, книга даёт возможность выделить главные периоды его творчества: это конец семидесятых — начало восьмидесятых и первая половина девяностых. В предисловии к тому Сергей Гандлевский педалирует тему лосевской весёлости, но в поздних стихах этой «мрачной весёлости» становится всё меньше, она уступает место просто жёлчности (награждение новомирской премией «Anthologia» посмертного сборника «Говорящий попугай» выглядит скорее как воздаяние всем заслугам поэта, а не той книге, во многом уступающей предыдущим). Как бы то ни было, грубоватое остроумие в сочетании с филологизмом, беспощадно дозированная сентиментальность (прекрасная в таких стихах, как «Памяти полярника») и филигранное версификационное мастерство всегда будут выделять голос Лосева среди его современников. Ещё одно достоинство этой книги — возможность проследить эволюцию мотивов его поэзии; например, обращает на себя внимание постоянное возвращение Лосева к собственному имени/псевдониму («Левлосев не поэт, не кифаред», «Вы Лосев? Нет, скорее Лифшиц», «я Lev Loseff», «лифшиц тоже обещал заглянуть», «Ну, что ты цепляешься к Лёше» и так далее, примеры можно множить). Никита Елисеев в послесловии к книге пишет: «Лев Лосев — один из лучших поэтических псевдонимов, мне известных. Начать с того, что имя ЛЕВ вписано в фамилию ЛосЕВ. Является, так сказать, ОСью фамилии». Вероятно, это было очевидно и самому Лосеву, а частое возвращение к этому псевдониму — примета одной из ключевых проблем лосевской поэзии: проблемы самоидентификации.
Нас умолял полковник наш, бурбон, / пропахший коньяком и сапогами, / не разлеплять любви бутон / нетерпеливыми руками. / А ты не слышал разве, блядь, — / не разлеплять. // Солдаты уходили в самовол / и возвращались, гадостью налившись, / в шатёр, где спал, как Соломон, / гранатомётчик Лёва Лифшиц. / В полста ноздрей сопели мы — / он пел псалмы. Лев Оборин
Лариса Миллер. Четверг пока необитаем
М.: Время, 2012. — 160 с. — (Поэтическая библиотека). Новый сборник известного поэта. Восьми- и шестистишья (более редкие в русской поэзии но не у Миллер) составляют основу книги.
Я тебе про безумное время тлетворное, / Ну а ты мне вручаешь рецепт на снотворное. / Я тебе про темноты, которых не счесть, / Ну а ты мне советуешь на ночь не есть. / Я кричу тебе: «Жизнь, ты усеяна минами!», / Ну а ты мне в ответ про белки с витаминами. Д. Д.
Арсен Мирзаев. Чу-ку-рюк! Книга «формальной» лирики
Мadrid: Ediciones del Hebreo Errante, 2012. — 84 c. Вот так это было около ста лет назад: «...Но Владимир, которому надоела греко-латинская тарабарщина, вдруг рявкнул: - Чукурюк! Это было великолепно. Ошершавленная где-то в недрах бурлюковского подсознания рифма на его собственную фамилию была гениальным синтезом наших сложных счётов с Западом, выпрямляющимся достоинством независимого русского искусства, предтечей будетлянских лозунгов. <...> по глубине и количеству пластов, которые прорвало это заумное слово, прежде чем распереть ему глотку, оно смело могло бы стать наименованием целого направления в живописи и поэзии». Тут пришлось процитировать Б. Лившица «Полутораглазый стрелец». А теперь у нас есть «формальная лирика», издающаяся, кстати, далеко, в Мадриде. Палиндромы, палиндромессы, танкетки, ложные и истинные крустры. Но, может быть, именно через строгие ограничения, как когда-то в Италии, — это уже не было «средневековье», — мы и услышим что-то истинное. Например, такое:
...а блокада — ада колба, / адский икс... да — / карма! мрак! / голод — кат, так долог. Дмитрий Чернышёв
Мякишев & Болдуман. Кунштюк №1: Альманах двоих
СПб.: Красный матрос, 2011. — 266 с. + CD. Сложно устроенный сборник петербургского поэта Евгения Мякишева и покойного московского поэта и мастера игрового и комбинаторного стиха Михаила Болдумана (1967-2010). Представлены самые различные жанры: «просто стихи», совместные сочинения обоих авторов, «аллитерации и ассонансы», брахиколоны, акростихи, тавтограммы, имитации и стилизации, графические опыты и т. д.
... Уже и страсти не горят, / Кузнечик лишь ногой щебечет, / В высоком небе длится кречет, / И вдалеке, средь спелых гряд, / Крестьянин твёрдою рукою, / Стремясь к достатку и покою, / Сбирает крупный виноград (Е.Мякишев) Д. Д.
На зимних поездах: Сборник стихотворений по итогам фестиваля «АВАНТ-2012»
/ Сост. Д. Суховей. — СПб.: Своё издательство, 2012. — 112 с. Второй год уже неугомонная Дарья Суховей проводит особый поэтический фестиваль — не статического, а, если так можно выразиться, динамического характера. Обычно поэты съезжаются на фестиваль в какой-то один выбранный город, здесь же всё происходит наоборот — фестиваль сам приезжает к поэтам, мирно проживающим в своём родном городе. Причём, что самое важное, на каждых последующих фестивальных чтениях непременно читаются стихотворения поэтов, уже выступивших на чтениях в других городах. И таким образом происходит всеобщее поэтическое братание. По итогам фестиваля опять-таки вот уже второй год издаётся поэтический сборник, куда от каждого автора помещается ровно по одному стихотворению.
Вот дрожит в воздухе паутинка / и пахнет хвоей. / Солнечный отблеск / в каплях росы, а ты / как себе представляешь лето? (Ирина Максимова)
Тоскливая выпала нынче погода: / Бежать не захочется даже и зайцу. / И птица по воздуху так неохотно / Крыла распустила — и каркает вяло. (Владимир Кучерявкин) Анна Голубкова
Обыкновенно сама идея книги предполагает некую целостность — идеологическую или какую-нибудь иную, на крайний случай географическую. А здесь: девять городов, девяносто один автор от семидесяти четырёх до двенадцати лет отроду, от высоких профессионалов до явных графоманов. Но — смысл фестиваля состоял в том, чтобы познакомить поэтов, включить их в контекст живого общения, - чего не заменят никакие электронные сети. Составителем был разработан совершенно оригинальный принцип подбора, который и позволил сборнику не стать очередной «братской могилой», где поэты неотличимы друг от друга. Это результат многоуровневой системы кастинга, где региональные кураторы не знали, что делают их соратники, а оргкомитет получал корпус текстов лишь по окончании чтений, в дороге, на тех самых «зимних поездах» выбирая, какое из стихотворений автора будет читаться в следующих городах и войдёт в сборник. Получившееся зеркало мира, возможно, чуть-чуть не в фокусе и немножко кривое, но такой уж в начале января оказался мгновенный снимок русской поэзии в городах: «Великий Новгород — Тверь — Нижний Новгород — Киров — Екатеринбург — Казань — Москва — Калининград — Санкт-Петербург». Дмитрий Чернышёв
Мирослав Немиров. 164 или где-то около того: Стихи.
М.: Немиров, 2011. — 212 с. Новая книга Мирослава Немирова, изданная нарочито коллекционным тиражом (Немиров предупреждает: «... в дальнейшем я издавать стихи на бумаге не собираюсь. Во всяком случае, в этом десятилетии. Сначала это осознайте толком»), — избранное поэта, в котором стихи расположены строго по датам. Немиров отказывается от автокомментариев, которыми были пронизаны предыдущие его издания, предлагая голый текст на чистом листе (оформление книги вообще максимально аскетично). Кроме того, поэт отмечает: «Я ещё пытался везде, где мог, матерщину повыковыривать — отработала она своё, не нужно больше этого, — и много где повыковырял. Но везде, где хотел, — не успел». Это признание звучит концептуально от автора, известного особенно изощрённым и последовательным использованием в текстах ненормативной лексики, которая, вопреки признаниям автора, представлена здесь весьма полновесно. И отточиями здесь не отделаться — утратится ритм и энергия немировских текстов; тем более что отточия как приём используются и самим поэтом, создавая нечто вроде тыняновских «эквивалентов текста». Другой замечательный приём — «и т.д.», заставляющее вспомнить аналогичное хлебниковское, в конце текста, обрывающее стихотворение на незаконченной фразе, интонационном ходе и пр.; здесь проступает чувство незавершённости мира, снимается рамка, и текст становится будто бы растворённым в окружающем пространстве.
... Было бы проще, Летов я будь ебанат. / Было бы ясно, виновен кто в том, что вокруг. / Было бы ясно: гад Ельцын во всём виноват. / Было бы ясно: тукдык его, суку, цурюк. // Сам виноват: не фиг иметь тридцать шесть / Лет, а не двадцать семь. / А коли столько уже оглянуться, а есть, / Одно остаётся: терпеть, и ещё, и совсем.
Григорий Петухов. Соло
М.: Воймега, 2012. — 44 с. Первая книга московского поэта. Поэтика Григория Петухова формировалась в концентрации и травестии поэтического языка Евгения Рейна (и, в меньшей степени, Иосифа Бродского), пока не совершила качественный скачок. По сути дела, современная поэтика является пародической по отношению к обобщённому образу «ахматовских сирот», оставаясь, деконструируя данный язык, и палимпсестом, и одновременно глубинным лирическим высказыванием.
В ландшафте этом снега по мудя. / Бетоном угловатым взор насытив, / по брашно до лабазника бредя, / в чужой пенат вертается носитель. / Где в обществе чужих ему вещей / нутро отогревает долго чаем / и лампу палит в семьдесят свечей. / Но мрак его души неосвещаем.
Дмитрий Плахов. Tibi et igni: Стихотворения
М.: Вако, 2012. — 80 с. Новая книга московского поэта. Стихи Дмитрия Плахова восходят к поэтике «Московского времени» (преимущественно в вариации Алексея Цветкова), но в несколько более брутальном изводе. В поэтике Плахова совмещаются тонкие античные аллюзии и нарочитость сниженного материала.
Пыльна аппия дорога / над дорогой вороньё / было богово у бога / а у кесаря своё // неприкаянный гонимый / как бурлак под бечевой / я хожу теперь меж ними / не имея ничего...
Сергей Преображенский. Календа: Стихотворения
Харьков: Фолио, 2012. — 94 с. Третья книга московского поэта, близкого в конце 80-х гг. к группе «Московское время», вышедшая более десяти лет спустя после предыдущей. Сергей Преображенский — поэт, медитирующий над телами истории, культуры, языка; для него характерно сочетание пафоса, высокого стиля — с глубокой авторефлексией.
Мне десять лет. Я собираюсь жить / Так долго. За стеной играют гаммы. / За толстой книгой Марека-Керама / Три Трои я успел похоронить...
Валерий Прокошин. «Не кружилась листва...» (Из неопубликованного)
Обнинск, 2011. — 198 с.
Валерий Прокошин. Ворованный воздух: Сборник стихотворений
М.: Арт Хаус медиа, 2012. — 72 с. — (Б-ка журнала «Современная поэзия»). Две посмертные книги обнинского поэта Валерия Прокошина (1959-2009). «Ворованный воздух» — последний сборник, составленный самим автором; «Не кружилась листва...» — собрание неопубликованных произведений. Прозрачная неоакмеистическая лирика пронизана не только и не столько культурными символами, сколько опытом человека собственного поколения, отмечающего элементы обыденности, но встраивающего эти элементы в «большую историю» (в этом смысле особенно показательна небольшая поэма «Выпускной-77»).
... Над Россией плывут облака, / Небо выгнуто заячьим оком. / Здесь, в забытом Генсеком и Богом / Городке с прописной буквы К, / Рай похож на глоток молока, / Вечность бьётся, как рыба, под боком / Левым: жизнь младше смерти пока. Д. Д.
Пётр Разумов. Коллеж де Франс мне снится по ночам
СПб.: Алетейя, 2012. — 80 с. В своих стихах Пётр Разумов, кажется, наиболее верный последователь Николая Кононова из всех ныне живущих поэтов (об этом сообщает и аннотация к сборнику). Темы, к которым старший поэт обращался между делом, здесь выходят на передний план: фрейдистское прочтение классики и современности, проницающая окружающую действительность эдипальность — всё здесь кажется пособием для начинающего психоаналитика (и это, конечно, сознательный жест фрейдианца Разумова). Другое дело, что верность этому направлению часто заставляет поэта ставить слишком резкие акценты, подтягивать описываемую действительность к заданной (и понимаемой скорее рассудочно) схеме: самый яркий пример такого подхода — стихотворения-разговоры (разговор Бродского с Ахматовой, Заболоцкого с конём, Цоя с посетителем кочегарки и т.д.), которые разыгрываются как дидактически выпрямленные споры души и тела, в контексте каковых более «импрессионистические» стихи также смотрятся несколько нарочито.
И эти деревца, и эти люди — вся природа / Всё, что объято сном, чему нет имени, нет пола — / Мы всё плодотворим, мы всё куём / Нам имя — смерть, мы этот воздух пьём
Кирилл Корчагин Третья книга поэта из Петербурга. Помимо довольно большого корпуса «анакре... лирики», в книге присутствует раздел, посвящённый ревизии различных фигур Поэта (в диапазоне от Хлебникова до Виктора Цоя; хотя, видит бог, некоторые покойники потревожены зазря). Наибольший интерес Разумов проявляет к пресловутому «романтическому образу поэта», у него даже Дмитрий Александрович Пригов созерцает своё отражение в зеркале во время бритья, а Маяковский, разговаривая с рабочими, подытоживает: «Проклято будь ваше незнание бытия / Остаюсь при своём, на глыбе одинокого слова «я»». В отличие от ряда авторов более младшего поколения Разумов сознательно идёт на провокацию, предлагая сыграть главную роль именно такому «я», третируемому противоречивыми импульсами, но до последнего стремящемуся сохранить свою целостность (нередко прибегая к остывшим «знакам культуры»).
Ему наследую / Дервишу русскому с камушком вместо хлеба / Борода его колет младенческий лоб / Вот фотография — я слева / Разделяют года, таблицы и списки / Ненависть, злоба и боль / Где плеть и ошейник, там сладость — / Эти понятия близки / Глаза его — мутные стёкла со слезой карамельной / Он смотрит как лупа сквозь дерево — прошлое метит / Содрал бы с живого кожу, и кости в раке жемчужной сварил / Подумаешь: как недостойно, как просто его я любил Денис Ларионов Алексей Рафиев. Серафим
М.: Текстура-пресс, 2012. — 192 с. — (Огни большого города). В книге московского поэта его радикальная поэтика прежних лет, не утратив внутренней энергии, приобретает новое качество. Алексей Рафиев избирает путь религиозного поэта, при этом перед нами не проповедь, но исповедь, изложенная максимально живым языком.
... Похожа на суходрочку / раскрученная карусель, / и входит к нам в одиночку / проклятый Азазель. / Смотрите на всё, что было. / Что будет — давно уж есть. / Не смерть меня погубила, / а воскресил меня Крест.
Илья Семененко-Басин. Ручьевинами серебра
/ Предисл. И. Вишневецкого. — М.: Время, 2012. — 96 с. — (Поэтическая библиотека). Первая книга поэта. Илья Семененко-Басин наследует различным авангардным и поставангардным практикам и поэтикам; явственны отсылки к самому широкому футуристических поэтов — от Каменского до Кручёных, от Хлебникова до Чурилина (при этом, занятным образом, не так очевидны промежуточные передатчики — возможны Соснора, Волохонский, в гораздо меньшей степени — Козовой и Айги). Эту традицию поэт порой интегрирует с помощью современного опыта, хотя во многих других стихах предстаёт создателем неоавангардной модели par excellence.
Там — начертан орёл. / Смотрит треугольник. / Тепло / в комнате ста свёрл. / Лошадь из позмильни к / выходу — тело. / На набережной твоей реки / греет конь-когонь. / Говори! Некий / Он. Д. Д.
Игорь Сид. Коварные крымцы: Восемь с половиной поэм
М.: Крымский Клуб, 2011. — 93 с. — (Серия Геопоэтика). Первая сольная книга известного культуртрегера, фаната Мадагаскара и Крыма и устроителя множества провокативных литературных акций Игоря Сида включает его стихи, написанные в 2008-2011 годах. Как и сам Сид, эта книга предлагает читателю поразительное многообразие тем, стилей и даже просто персонажей, которые в избытке населяют эти богатые чудесами стихи. И в одном читатель может быть уверен абсолютно точно: скучно с Сидом ему не станет никогда. Будь это книжка его собственных стихов или же устроенное Сидом литературное мероприятие, всегда это будет нечто совершенно небанальное, позволяющее повернуть современную литературу ещё одной абсолютно неожиданной гранью.
Стриженые русые волосы, / округлое лицо калмычки. / Сидела, молчала с котёнком / удочерённая девочка больная. Анна Голубкова
Снежный ком: Сборник стихотворений по итогам АВАНТ-фестиваля «Всё путём» / Сост. Д.Суховей.
СПб.: Своё издательство, 2011. — 40 с. «Снежный ком» — сборник по итогам первого «АВАНТ-фестиваля», организованного и проведённого Дарьей Суховей в самом начале 2011 года. Основная идея фестиваля состоит в том, что каждый день чтения проводятся в новом городе. В 2011 году были выбраны Москва, Рязань, Санкт-Петербург, Царское Село и Гатчина. Поскольку эти города на литературной карте современной России занимают неравнозначное положение, авторы в сборнике закономерным образом также собраны очень разные — от известных поэтов, например, Максима Амелина, Марии Галиной и Аркадия Штыпеля, до дебютантов из петербургских пригородов. Каждый автор представлен одним стихотворением, что, безусловно, не даёт возможности в достаточной мере познакомиться с его творчеством, но позволяет получить представление о фестивале как о свершившемся факте литературного процесса. В конце сборника дана программа второго «АВАНТ-фестиваля», прошедшего в 2012 году, что добавляет сборнику «документальности», делая его своего рода фрагментом летописи современного литпроцесса.
прошло пять лет как выбросили мебель / сменив на новую и съехались углы / и облака придвинулись на небе / полюбоваться личностному росту (Д. Суховей)
Телевизор работает, не выключаю. / Дикторы жрут время, как лангольеры. / Сегодня праздник труда — первое мая, / а я не трахал никого с шестого апреля. (И. Витренко)
Замереть, / Смотреть внимательно / Короткометражки / Про поцелуи мамины / В вихрастое тёплое темечко (Д. Хабарова) Анна Орлицкая
Мария Степанова. Киреевский: Книга стихотворений
СПб.: Пушкинский фонд, 2012. — 64 с. Четыре цикла этой книги по существу автономны друг от друга, и в каждом из них мы видим немного разную Степанову. Однако сквозь них красной нитью проходит барочное ощущение тленности окружающего мира, его ветшающей жизни, готовой вот-вот смениться новым цветением (но цветения почему-то всё нет). Для выражения этих мотивов особо важной оказывается своеобразная анонимность представленных стихов, часто поющихся на знакомый мотив (к примеру, на мотив «Незнакомки») и тем самым устраняющих фигуру автора, который оказывается невостребован в ситуации, когда стих модернистов сплавляется с (пост)фольклором и существует уже исключительно post mortem (пока девушки поют по собранию Киреевского).
Как ни смотри, / Смертное не внутри. // Как ни стучи, / Всё равно не дадут ключи. // Как ни люби / Глубину твоих ласковых глаз, / Всё равно прилетят воробьи, / Расклюют, что осталось от нас. // Я земля, переход, перегной, / Незабудка, ключица. / Не поэтому знаю: со мной / Ничего не случится. Кирилл Корчагин
В каждом из составивших книгу циклов так или иначе присутствует тема музыки: «Девушки поют» и «Подземный патефон» обращаются к героической и/или «частной» военной песне, собственно «Киреевский» к песне народной, которую могли петь девушки в веке позапрошлом (намеренная лубочность присуща и самому циклу), — и при этом книга призвана обозначить территории «культурного бессознательного» современного русского читателя. Именно поэтому каждый из циклов Степановой кажется своего рода осколком некоторого Gesamtkunstwerk, который невозможно даже помыслить, не то что осуществить...
И не пою я «купите папиросы», / И не веду азартную игру, / А я решаю неотложные вопросы / В расчёте, что сегодня не умру. / Уже идёт сюда вагон почтовый / И паровоз не тянут за усы, / И то, что я немного не готовый, / Изгладится за первые часы. / В какую хошь из молодых республик / Я голову пустую унесу. / А сердце — бублик, сердце стоит рублик / И сладко остывает на весу. Денис Ларионов
В новой книге Мария Степанова часто отталкивается от того, что должно восприниматься читателем как хорошо известное, узнаваемое или напоминающее нечто знакомое — будь то интонация старинной народной песни, строка из городского романса или слова «жиды» и «пидорасы» в пределах одной фразы, — но это «знакомое» становится только отправной точкой для движения, далеко уводящего от возможных первичных ассоциаций с «известным». Само название «Киреевский», отсылающее к известному собирателю народных песен, «перекликается» как с «Русскими песнями» и «Румынскими песнями» Елены Фанайловой, так и с «Народными песнями» Сергея Круглова — что заставляет задуматься о том, что «песня» — не как жанр, а как часть названия собрания стихотворений, объединяющихся в цикл или книгу, — в современной поэзии связана с представлением о преодолении границы «знакомого» (в той или иной степени), общего — и индивидуально-поэтического. Разумеется, каждый поэт решает эту задачу по-своему; для «Киреевского» Марии Степановой «знакомое» становится как бы поводом для открытия нового и одновременно оболочкой, формой для оригинального художественного мира.
Тебе, Риорита, / Подземные чертоги открыты. / Тебе, дорогая, / Заречные гремят соловьи / И, лишённая лоска, / Рождённая из пламя и воска, / Как Флория Тоска, / Ты досыта поёшь о любви. / Смотри, как другая / Выходит на свободу нагая, / Под новое небо, / Где утренний парад на плацу — / Без кости и плоти / (Они не удержались в полёте). / Без крови и лимфы / (Они не пригодятся к венцу). Елена Горшкова
Вторая книга Марии Степановой от издательства Геннадия Комарова «Пушкинский фонд» (после сборника «Тут-свет» 2001 года), несмотря на возврат к сравнительно краткой форме (после «Прозы Ивана Сидорова»), продолжает поиск способов дистанцирования от лирического начала. Как будто вслед Петру Васильевичу Киреевскому, собирателю народных песен, сборник включает и военный фольклор («Погоди, не гляди, подойди...»), и народные напевы («Ехала соседка на чёрных соболях...»), и оперы, джазовые импровизации («Четыре оперы и два стихотворения»), а тонический стих напоминает о своём происхождении от былин, сказаний и приговоров. Ключевой риторической фигурой в книге становится отрицание, всё вступает в противоречие со всем, в том числе и на уровне поэтики, противополагающей низовой материал высокому акмеистическому (яркий пример — восходящее к гумилевской просодии стихотворение «Едет поезд по целой России»). В известном смысле новая книга Степановой радикальнее всех прежних: нелирика через неприятие — двойное отрицание, как безъязыкий Мандельштам, глотающий «ворованный воздух».
... Я земля, переход, перегной / Незабудка, ключица. / Не поэтому знаю: со мной / ничего не случится. Ян Выговский
Названием книга заявляет, что её стихотворения хотят приблизиться к песням. Меньше всего — открытостью смыслов: семантика Степановой, как всегда, многослойна, и стихи непозволительно хитры для песен, но при этом столь открытая эмоция, характерная для песни, и особенно проникновенная в первой («Девушки поют») и третьей («Подземный патефон») частях книги, ранее не звучала в её стихах короткой формы (другое дело — баллады или некоторые длинные стихотворения). Эти две части складываются в своего рода реквием, скорбящий об участи несметного числа умерших, чья любовь к «тут-свету» была не разделена, да ещё «тот-свет» поддал им холоду. Сострадание к их участи заставляет поэта в очередной раз снять границы между живыми и мертвыми. Свой «подземный патефон» Степанова помещает в тот «несгораемый шкаф словесной вечности», о котором она говорила в эссе о Цветаевой «Прожиточный максимум», цитируя из «Повести о Сонечке»: «Точно уже снят барьер между живыми и мертвыми, и те и другие свободно ходят во времени и в пространстве — и в их обратном». А её понимание зрелой поэзии Цветаевой — «пред нами недремлющее, незакрывающееся рентгеново око жестокого, расчленяющего знания о себе и мире, проницающее поверхность в поисках структуры» — заставляет услышать цветаевский «голос из-под земли» («Идешь, на меня похожий») как обращенный к поэту, похожему именно силой проницания любой поверхности.
...Погоди, не гляди, подойди, / Посиди у меня на груди, / Как в степи замерзающий куст /
Под горбатою шапкой присел... Лиля Панн
Мария Суворова. Город об одном дне
Вологда, 2012. — 54 с. Первая книга молодого вологодского поэта. Мария Суворова, работающая в равной степени и с регулярным, и со свободным стихом, репрезентирует антропологический опыт, связанный с частным, сугубо обыденным бытием (в этом смысле некоторые верлибры Суворовой своей безыскусностью и пронзительностью напоминают стихотворения Зинаиды Быковой).
Мой прадед без вести пропал на войне, / Дед умер, когда папе было одиннадцать лет, / Бабушка, когда я училась в десятом классе, / А наша семья распалась незадолго до этого. / У меня есть брат на четыре года старше, / Он не закончил университет / И отдал юность на помощь маме, / Когда происходило всё вышеперечисленное. / Я остро чувствую расстояние между нами, / Но чем больше проходит времени, / Тем сложнее сделать шаг, чтобы прийти друг к другу, / И на летний отпуск оказывается легче уехать на море, / Чем к маме в деревню или к папе на дачу, / Хотя на море нужно ехать двое суток, / А к маме — шесть часов, на дачу — час. / Мне кажется, что мы тоже пропали без вести, / Потому что больше не можем быть вместе.
Елена Тахо-Годи. Неподвижное солнце: Стихотворения
М.: Водолей, 2012. — 192 с. Сборник стихотворений известного филолога. Поэзия Елены Тахо-Годи неоклассична, ориентирована на высокий модернизм; однако в лучших стихах этой книги (особенно надо выделить многочисленные восьмистишия) поэтесса достигает высокой интонационно-смысловой компрессии, отсылающей скорее к более новым аспектам традиции (к примеру, к поэзии Наталии Горбаневской).
Жизнь ушла на суету — / На ненужную, пустую. / И недужную свою / Душу чем я уврачую? // Не осталось ничего / Близкого и дорогого, / Кроме горечи былого, / Выплывшего на бегу.
Александр Тимофеевский. Кулинария эпохи застолья
М.: Новое литературное обозрение, 2012. — 120 с. Игровая книга известного московского поэта. Александр Тимофеевский предлагает кулинарные рецепты — и стихи, их иллюстрирующие, выступая, таким образом, современным аналогом кондитера Рагно из ростановского «Сирано де Бержерака».
... Зачем всё про паштеты, шашлыки... / Мы так от главной темы далеки. / И, избегая слов напрасных, / Давайте выпьем за прекрасных.
Алексей Улюкаев. Чужое побережье
/ Послесл. С. Чупринина. — М.: Время, 2012. — 224 с. — (Поэтическая библиотека). Сборник стихов первого зампреда Центробанка России не похож на обыкновенную графоманско-любительскую поэзию чиновников и бизнесменов (ср., к примеру, тольяттинский сборник «Поэзия в белых воротничках»). Алексей Улюкаев работает с примитивистскими и гротескными мотивами, накладывающимися на вполне конкретный антропологический и социальный опыт (в этом смысле возникают неожиданные параллели с поэзией Евгения Сабурова).
Я из вселенной Гутенберга, / Где редактировать непросто, / Где от восторга и до морга / Понятный и конечный остров, // Где для богов не много места, / Где есть законы и причины. / Где из муки замесят тесто / И хлебушка поест мужчина...
Сергей Чегра. Обратная перспектива
М.: Эдитус, 2012. — 190 с. Первая книга московского поэта. Сергей Чегра синтезирует дадаистический, сюрреалистический и обэриутский (в изводе Введенского и, отчасти, Бахтерева) опыт с характерными моделями текущего «некроинфантилизма».
сын будет спать и отворит руку / и пройдёт сквозь руку заноза / сквозь руку собака / и сын сгинет прочь и начнётся ночь / и отворит собаку / и собака умрёт / и чорт её заберёт...
Ганна Шевченко. Домохозяйкин блюз
М.: Литературный клуб «Классики XXI века», 2012. — 79 с. Первый сборник стихов молодого поэта. В стихах Ганны Шевченко (как и в её малой прозе, собранной в книге «Подъёмные краны», 2009) исповедальность трансформируется в гротеск и мрачную притчу; свободный переход от «прямого высказывания» к абсурду и обратно конструирует максимально изолированный, но стремящийся к выходу в мир субъект.
Я надела блузу чистого льна, / светлые джинсы / и пошла на пруд. / Села на траву, / закинула удочку / и вытащила рыбу. / На ней была блуза чистого льна / и светлые джинсы, / испачканные травой. / Она задыхалась. Д. Д.
|
