Галерея Блестящие епископы на фоне небес, ангелы, группирующиеся для доброго дела, лев, вопрошающий с укоризной, зачем ему ввернули человеческую душу, румяный и мечтательный знаменосец, хозяин льва, счастливые родители несчастливого младенца, — ломают комедию, застыв в неудобных позах, чтобы, как только зрители отвернутся, заняться своими делами. * Когда св. Франциск протянул руку, на морде волка высохли следы ярости. Св. Франциск обернулся к летописцу и сказал: это вы запишите. Тропинка в лес ушла той дугой, по которой возвращалась теперь стальная эскадрилья журавлей. Уж никто не боялся волка, чьи кровавые глаза становились всё белей. Тропинка в лес манила, лес разрежен и нестрашен, все исчезали постепенно, и волк смотрел им вслед. Св. Франциск и ангел остались сидеть на скамейке, разобранный труп уже не имел значения, голубой и коричневый тона преобладали. * Пока радостный Парис уносил Елену, которая, раскинув ноги в красных туфельках, не знала, плакать ей или смеяться, одна дама обернулась к другим и сказала: как не стыдно! ну кто ж так делает. Но прочие дамы продолжали беседу, будто бы ничего не произошло. Две дамы в упор смотрели на Париса, но он продолжал делать то, что делал. Одна дама крайне сокрушалась, передавая другой даме, которая даже и взглянуть не хотела на то, что делал Парис, в то время как радостный Парис уносил Елену, которая, раскинув ноги в красных туфельках, не знала, плакать ей или смеяться.. * Много месяцев кактус тянулся к окну, его отодвигали, переворачивали; наконец, они уехали надолго, последнее усилие, он упёрся в стекло лбом с двумя рожками и заплакал, когда шевельнулась занавеска. * Дама в лиловом, протянув руку, сказала даме в голубом: выплюнь жвачку, никто не увидит, все пялятся на твою грудь и узорный лобок. * Все храпели, даже Пётр, привалившись нимбом к колодцу. Господь уже был облачён в чёрное и молил о Чаше. Маленькие ангелы говорили Ему: ничего не поделаешь, — а пока играли с Его Крестом. Зайцы, будто бы без всяких предчувствий, гуляли по саду, болтали и строили планы, будто не видели и не знали, что приближается предающий, а за ним толпа с копьями и дрекольем, а сам предающий облачён в праздничные одежды, розовые, но не пурпурные. * Две девушки напротив, одна составлена из равнобедренных треугольников, уставленных долу угрюмыми вершинами; другая сидит анфас, но, однако же, в профиль, её нога отвесно стекает со следующей ноги, её рука повисла от колена вниз, сквозняк из туннеля колеблет пальцы.
Эти разносерийные пирамидки собраны, собственно, для того, чтобы никто не догадался, чем обычно заняты на фоне небес блестящие епископы, какое отношение имеет знаменосец Румянцев к мечтательному льву, ну, может, разве только...
А вот и я! А вот и я!
Из неизвестного мультика, с семейным рюкзаком, в лакированных туфлях, с диадемой на голове, читаю псалтирь.
Изыдох в сретение иноплеменнику, и проклят мя идолы своими. * Молочный месячный зубок плавает в акварельном киселе. В наступающих сумерках особенно белы резцы ромашек, особенно резкий скрип цикад, особенно глубокая сырость оврага. Краска быстро облезает с облаков, и только окрошка окон отсвечивает исчезающей желтизной. Со скоростью, обратно пропорциональной мельтешению мошки над водой, к полю молча продвигается компания подростков, угрожающе постукивая мячом.
И проклят мя идолы своими. * Как легко дышать в этом новом мире, где камень — ключ, точка — камень, источник — точка. Вот к примеру: летят камушки в дыханье лазури, было бы грубой ошибкой их пересчитать и описать, тем более, что конца им всё равно не видно, тем более, что скоро алый ключ повернёт их обратно.
Или же
Но самое прекрасное дыхание в единственном пульсирующем камне, слегка вздымающем независимую нить, которая не есть источник, ни путь, ни цвет, жаль только, жить в эту пору чудесную не доведётся ни мне, ни тебе. * Оденьте куколку. Оденьте куколку.
* * *
Олень поднялся из проталенной лунки, сделал несколько шагов, разрывая снег грудью, и замер. — А ты, оказывается, ещё и художник.
— Я это нарисовал, когда мне было пятнадцать лет. Олень поднялся из проталенной лунки, сделал несколько шагов, разрывая снег грудью, и замер. — Я это нарисовал, когда мне было пятнадцать, а папа хранил.
— Я так и думала, что ты художник. Олень поднялся из проталенной лунки, сделал несколько шагов, разрывая снег грудью, и замер. — А можно повторить?
— Пожалуйста... Олень поднялся из проталенной лунки, сделал несколько шагов, разрывая снег грудью, и замер. Проталина отсвечивала синим и серым. Картина называлась, кажется, «Ранняя весна». — Пожалуйста, ещё!
— Какая же ты всё-таки сладострастная. Олень поднялся из проталенной лунки, сделал несколько шагов, разрывая снег грудью, и замер. — Дай, я сама.
— Пожалуйста... Олень поднялся из проталенной лунки, сделал несколько шагов, разрывая снег грудью, и замер. Из лунки поднимался пар, проталина была не меньше метра глубиной, но земля только просвечивала под быстро застывающей коркой. Картина, кажется, называлась «Бессловесно». Или же нет. Я протянула руку, повеяло холодом, и привычно-мучительно свело концы. — Неужели тебе действительно так нравится?
— Да. Оказывается, я ненавижу не только музыку, но ещё и живопись. Олн двумя рывками, сначала на колени смутным взглядом скольз
судорожных шагов смутно сколь разрывая грудь
в упирающийся наст Картина замерла. Оказывается, я ненавижу не только музыку и поэзию, но и живопись. — Можно ещё раз? Пожалуйста...
— Олень поднялся из проталенной лунки, сделал несколько шагов, разрывая снег грудью, и замер.
|
