* * *

Слух неразборчив, или ушная полость
ближе к земле тянется к анонимам:
между шумов их говорящий голос
передоверен самым необъяснимым.

То ли вода тянется к водосборам,
то ли берёза воздух берёт обратно.
И ничего, что отвечают хором.
Хоть по складам, а всё равно нескладно.

* * *

Холодный камень блёстками оброс,
и воздух в темноте снимает мерку,
но не на наш — на великаний рост.
И снова снегом засыпает сверху.

Смотри, куда нас время привело —
к невидимой версте и снежной яме,
и в очередь за тем, кто меж тенями
ещё способен отдавать тепло.

* * *

Удача тем, кто, ниже на вершок,
из-за спины выглядывал у старших.
Отставшего и случай бережёт,
и время добавляют для отставших.

Вставать за теми совесть не велит.
Ни чести их не зная, ни обиды,
перенимать их встроенный магнит
и делать вид, что мы видали виды.

Кому важна отставших правота,
им недосуг заглядывать туда,
где наших ни длины, ни глубины,
и никакие виды не видны.

* * *

Он почти не следит за игрой,
но сбивается редко.
Как всегда провисает, с дырой,
волейбольная сетка.

Полагается летнему дню
любоваться закатом,
а уклад не гниёт на корню,
если корень обкатан.

И вечернее солнце к игре
наклоняется низко.
И в смоле на янтарной коре
загорается искра.

На прощанье земля молода,
а жара щекотлива.
И в ладонях скребётся вода
жестяного разлива.

Рукомойник гремит бубенцом,
окликает отставших.
И опять начинается сон,
призывающий старших.

* * *

Вот земля, что легла как свинец
на своих, на острожных,
не упала на меч-кладенец,
задержавшийся в ножнах.

А теперь из травы забытья
привстаёт, невредима,
говорит, что и ты не судья,
и она не судима.

Нагревает полуденный шёлк
неоплатного долга.
Чтобы всё запечатать в мешок,
есть сосновая смолка.

* * *

Сон идёт за человеком,
изведённым в никуда,
словно талая вода
вперемешку с тёмным снегом.

Их когда-то сдали в хлам —
всех увечных, безголосых,
что на остров Валаам
укатились на колёсах,

на подбитых костылях,
на подкованных дощечках,
в чёрных сгинули полях,
потонули в чёрных речках.

Вот и в памяти черно.
На пиру у людоедов
сладко хлебное вино.
И живи, его отведав.

* * *

Стёкла нового патрульного
протирает чёрной ветошью,
а сама из Долгопрудного,
чуть подправленного ретушью.

Но дитя её пристроено,
и пальто её на вешалке.
И уже на постороннего
не глядит глазами беженки.

Только лестница-чудесница,
не ущелье и не улица,
мелкой сволочью беснуется
и никак не перебесится.

Поперёк себя расшатана
злая цепкость бестелесная.
И теперь без провожатого
ей нельзя, она не местная.

Спит одна в холодной комнате,
чёрной ветошью замотана.
Никогда её не вспомните,
не увидите. Но вот она —

на ближайшем повороте вы
на неё глаза не подняли.
Это я стихи о родине.
Это если вы не поняли.

* * *

Ни следа на разводе суглинка,
успеваешь стереть отпечатки,
но всегда остаётся пылинка —
чья-то тень на обводе сетчатки.

А ещё на лице паутинка
прилепилась на долгую память.
Набегание нервного тика
не убавить, ни шагу прибавить.

Невидимка нам делает знаки,
за спиной объявляется снова.
Мы не спим. Выправляем бумаги
и свидетеля ждём подставного.

* * *

По стене идёт, змеясь,
нам, прохожим, непонятна,
рун игрушечная вязь,
проступающих как пятна.

И недетская рука,
выводящая угрозы,
речь не делит на слога,
пропускает в переносы

не других, а нас с тобой,
появляющихся в виде
смутной рожицы кривой
из настенного граффити.

* * *

Сегодня воздух как на сборах,
чуть переложенный снежком,
а по дворам бездымный порох
гуляет свежим порошком.

Озон мешается с тревогой,
гниющей в глубине души.
Она и в тишине убогой
не спит, считает этажи:

как, пустоту одолевая,
в подземный город без огней
уходит шахта лифтовая;
как воздух тянется за ней.

* * *

Не попадаться б на глаза
глядящему на нас с экрана.
Одна магнитная слеза —
подменной радуги растрава —

в работных светится домах,
ежевечерняя рутина,
чтоб хоть какая-то впотьмах
жизнь завелась, как паутина.

____________

Не так ли?.. Ясно, что не так.
Идёт, не подавая знака,
никем не уличённый мрак,
ублюдок тютчевского мрака.

Ему дорога на Москву,
там силу чувствуют в бастарде,
готовом к новому броску,
но задержавшемся на старте.

____________

Ожившей тьме хватает рук
прицелиться куда попало,
почётный замыкая круг
по следу Земляного вала.

Но окружённая Москва
в экранном отблеске косматом
по удалённости родства
себе приходится сарматом.

____________

Людские скачут табуны
напоследях кривого гола.
Ночной огонь из глубины.
Ночные выкрики футбола.

Непрояснённые тела
желаний, миру неугодных,
едят из одного котла
с тенями вымерших животных.

* * *

Как записки легли к изголовью
эти годы. Ещё запиши,
что тогда занимались любовью
мы почти на лету, как стрижи.

Эти годы, никто не учил их
застывать на лету, на бегу.
А листками в бесцветных чернилах
я ещё поделиться могу —

как ходили с пустыми руками
вызывать стеклотару на бой,
только б выжать из воздуха камень
и на нём утвердиться стопой.

* * *

Не выходит хмель, прилипает грязь
и уже не делается лечебной.
Но заходит музыка, становясь —
не свисти, народ! — отходной вечерней.

А тебя поднимет ночной звонок
послужить не сторожем — санитаром;
наступает паника со всех ног
на паркет, залитый горячим варом.

А на том конце краковяк играют,
набирают номер сто раз подряд,
но не помнят, что́ они набирают,
и не знают, с кем они говорят.

* * *

Одна из тех, кто мечен чёрной меткой
и виден на просвет издалека.
Мрачна, дика 
и с вечной сигареткой.

Но только после первого глотка
пробелы отзываются оглаской
и выходки её черновика —
движением под набелённой маской,
смятением, стирающим черты.

И, гневное, лишается окраса
её лицо — китайская гримаса
в зарницах из подкожной темноты.

* * *

День заходит как заочник,
полон памятью и сном.
Снова многого захочет,
если двинется умом.

Час пройдёт, и позабуду
опрокинутую взвесь.
Я не знаю, кем я буду,
и не знаю, кто я есть.

Говорит со мной утрата,
как у ямы на краю.
Но и я скажу когда-то,
только в очередь свою:

Безголосы, слепы, глухи
иногда приходят дни,
где одни летают духи,
мухи чёрные одни.

В ручеёк играют бесы.
Но всему своя пора:
из-за облачной завесы
пробивается ура.

* * *

С этим сказочным размером
мы в плену у небылиц,
и в неясном свете сером
бледный вид у наших лиц.

Никуда себя не спрячем
на страницах наших книг,
разве образом бродячим
загородимся на миг.

Только буквы на бумаге
разлетаются как дым —
шлют невидимые знаки,
машут вестникам своим.

В ясном воздухе долинном,
у излучины речной
посылают исполином
чудо-облако за мной.

Рядом шумные стрекозы
с человеком на борту
чертят тайные угрозы,
набирая высоту.

ИЮНЬ — ИЮЛЬ

Наша родственница ящерица
выползает на припёк.
На спине её двоящийся
мелких искр поясок.

С расстояния такого же
я и сойке бью челом —
чину синего околыша
на изгибе плечевом.

Ну а ты, такая кругленька,
в серо-бежевом плаще
сверх карминного нагрудника, —
ты малиновка вообще?

____________

Вот и жди, когда распустятся воздушные тиски.
Шоколадницы, капустницы ленивые броски

пропускает неудачно опустившаяся сеть, —
ведь не так ей озадаченно полагается висеть.

Вся она жарой прихвачена, продырявлена уже,
еле-еле обозначена на воздушном чертеже

ле́са зыбкими границами и на листьях без числа
задрожавшими частицами светового вещества.

_____________

Гусеницей стать немыслимо,
бабочкою — не резон:
дня в разгаре шелковистого
накрывают картузо́м.

Вся крылатая беснуется
ослеплённая братва.
Кто же к ним, болезным, сунется
с пожеланием родства?

______________

Что-то лето убещур.
Ночь, как полдень, перегрета.
Мошек, бабочек сумбур —
буря мглой в стакане света.

Заблудиться ли душой
в их светящейся метели
после пляски небольшой
с бабочкой в одной постели?

_______________

Скрипы во́рота воздушного,
слышу, снова завели.
Но томленье не нарушено
с пухлым облаком вдали,

мелкой заводи откосами,
где, сверкая как слюда,
ярко-синими стрекозами
улыбается вода.

ИЮЛЬ — АВГУСТ

Мяч, подлетающий с отскоком,
искрит на метр от земли,
когда её пробили током,
природным жаром допекли.

Из глубины идущий провод
протянут поверху в длину.
И это всё хороший повод
начать холодную войну.

_____________

Деревья в серых балахонах
накрыты белой пеленой,
и от берёзовых ольховых
не отличает едкий зной.

Но в мире слепнущем, бесцветном
мы не жильцы, жильцы не мы.
Когда нагонит южным ветром
к нам ядовитой полутьмы,

одной тревогой внутривенной
всё проникается: беда! —
и ради молнии мгновенной
переплелось, как провода.

______________

Покажется, что белый свет протух,
пожарами подземными пропитан.
Завален город дымом ядовитым,
слежавшимся, как тополиный пух.

Но мы надеемся: горящая земля
кого-то пощадит, и незаметно
распустится воздушная петля.
Надеемся на перемену ветра.

______________

Там за окнами черно
наглухо закрытых спален.
Воздух кучами навален,
и не видно ничего.

Пахнет брошенной пекарней
и сгоревшим молоком,
с каждым вечером угарней
свет, обмотанный платком.

Календарная химера
усмехается не зря:
это лето без примера —
время без календаря.

______________

А по ночам случаются нередко
здесь бабочки с ладонь величиной.
Пугает их зловещая расцветка
за чёрной маской бледностью мучной.

И ящерицы в прорези глазные,
и ястребиный глаз на высоте
по-разному увидят, как лесные
гадюки пробираются к воде.

А что земля, как приоткрытый ящик,
в другое лето выпустит на нас?
О, только бы чудовищ настоящих
поберегла, оставив про запас.