Воздух, 2011, №4

Безвоздушное пространство
Рейтинг профнепригодности от Дмитрия Кузьмина


Дмитрий Кузьмин

Литературный критик Евгений Абдуллаев, публикующий стихи и прозу под псевдонимом Сухбат Афлатуни, переводящимся с узбекского как «Диалоги Платона», приобрёл известность в этой своей ипостаси опубликованной пять лет назад в журнале «Арион» статьёй «Бревно в пустыне» («Арион», 2006, № 2), посвящённой развенчанию новейшего творчества Алексея Цветкова. Нужды нет, что за этим последовали, например, источающие елей статьи о творчестве таких куда более судьбоносных для современной русской поэзии авторов, как Игорь Меламед и Санджар Янышев: этим литературную общественность удивить трудно, вот развенчаниями — да. Дело прошлое, конечно, чего уж им теперь глаза колоть — тем паче что проскальзывали же, хоть и не получая особого развития, в той давней «арионовской» элефантомахии отдельные здравые мысли: «Нет, мы не собираемся противопоставлять более ранние стихи Цветкова его же нынешним (хотя соблазн велик) или утверждать, что поэт стал писать хуже. Такого рода замечания, как правило, грешат субъективизмом — прежние стихи у поэтов зачастую не столько лучше, сколько привычнее». Ну как с этим не согласиться?
За пять лет, однако, иные собственные соображения могут и забыться, особенно если высказаны мимоходом. Видимо, именно это произошло с Евгением Абдуллаевым, включившим в итоговую за 2011 год статью «Дождь в разрезе» («Знамя», 2012, № 1) следующий пассаж: «В первом номере "Воздуха" за 2011 год, например, — славословия Николаю Байтову, по традиционному для "Воздуха" формату. Вначале "Признание в любви" Н. Байтову (признаётся Л. Костюков), потом стихи самого предмета любви, потом, в роли пионеров с гвоздиками, несколько поэтов с «откликами». <...> Читаешь всё это с чувством неловкости. <...> Да, стихи были. И книжка у Байтова была замечательная, "Равновесие разногласий", двадцать лет назад. И теперь стихи Байтова в "Воздухе" не сказать что плохие. Плохие — это те, которые нельзя писать. А неплохие — те, которых можно было бы не писать. Тема поэтического старения — тяжёлая тема. Она воспринимается как бестактный намёк: "дескать, зажились". Или в более иезуитской форме: "дайте дорогу молодым". <...> Как заметила Наталья Иванова: "Жизнь поэта — как жизнь — теперь длится долго. Иногда слишком долго, и он продолжает писать стихи, которые очень хорошо умеет писать". Старение — объективный и недавний факт современной поэзии. Профессиональной, разумеется. И об этом нужно научиться говорить».
На правах человека, 20 лет занимавшегося отстаиванием прав младшего литературного поколения, я хотел бы для разнообразия сказать несколько слов о литературной старости. Вопреки Наталье Ивановой, поэты и в прежние времена до старости, случалось, доживали. Иные из них на исходе седьмого десятка не смущались даже и сочинить между делом что-нибудь выдающееся — например, насчёт того, что природа — сфинкс, или насчёт того, что всё былое в отжившем сердце ожило. Конечно, бывало и так, что дар иссякал и сочинялось лишнее, да и нынче, что греха таить, так бывает, причём совсем не обязательно в старости. Ничего специально относящегося к поэзии тут нет: Евгений Абдуллаев как знаток диалогов Платона припомнит, наверное, подробное рассмотрение проблемы в «Протагоре», где Сократ изъясняет расхождение во взглядах между Питтаком, полагавшим, что трудно человеку быть хорошим, и Симонидом Кеосским, решительно опровергавшим мысль Питтака и утверждавшим, что и стать-то хорошим, хотя бы на недолгое время, человеку трудно, а уж постоянно быть хорошим — никак невозможно.
Таким образом, вполне вероятно, что по несовершенству рода человеческого замечательный прежде автор нынче пишет уже не столь замечательно — то есть (по мысли Натальи Ивановой, к которой и Евгений Абдуллаев, видимо, примкнул) пишет по-прежнему, по инерции, не развиваясь дальше. Что ж — может, лучше б оставил он это дело вовсе, — хотя Евгения Абдуллаева и это не устраивает: рядом с порицанием стареющему поэту Байтову порицает он и стареющего поэта Соснору вкупе с отметившей его в минувшем году премией «Поэт», дескать, «фигура скорее историческая, чем актуальная» (награждать актуальные фигуры премия «Поэт», впрочем, и не подписывалась). Тут, однако, не исключено, что Евгений Абдуллаев не очень в курсе: далее он мимоходом замечает, что оба, Байтов и Соснора, «кстати, пишут интересную прозу и в качестве прозаиков выглядят последние годы значительно убедительнее, чем как поэты», — к Байтову мы сейчас вернёмся, Соснора же уж лет десять как не пишет вообще ничего, даже книжка у него вышла под названием «Больше стихов не будет». Но, возможно, это Евгений Абдуллаев не сопоставляет несуществующие стихи Сосноры последних лет с несуществующей прозой Сосноры последних лет, а лишь даёт нам понять, что из прежних и давних сочинений Сосноры нынче проза более востребована, чем поэзия, настоящее же время глагола («кстати, пишут») тут просто фигура речи (ведь и, условно говоря, Пушкин пишет интересную прозу, хоть уже давно ничего и не пишет)? Тоже как-то не округло выходит, к чему тогда Соснору записывать через запятую с Байтовым, который вот именно что сейчас пишет стихи, которые Евгения Абдуллаева не устраивают...
Вообще, надо сказать, страшная вещь эта презумпция смысла, о необходимости которой при чтении современной поэзии, часто трудной для восприятия и не являющей свой смысл направо и налево без того, чтобы читатель потрудился над его извлечением, я столько твердил, что некоторые даже полагают, будто я эту вредоносную идею самолично изобрёл: Виктор Куллэ прямо так и писал же (см. эту же рубрику в №2 за 2008 год): «"презумпция смысла" (формулировка Кузьмина)», — и теперь, я смотрю, в блогах это как-то так и поминают. Между тем как, например, академик В. Н. Топоров в 1992 году писал о презюмировании содержательной нагруженности интертекстуальных перекличек следующее: «"Подобное", конечно, нуждается в истолкованиях <...> (что, собственно, и делается, когда это возможно). <...> Но и за пределами "пока-возможного" подобное не может не иметь «своего» смысла, своего назначения, своей телеологии... Презумпция смысла в этом случае не подлежит сомнению. Смысл не отсутствует, но может пребывать в укрытии, в потаённости» (В. Топоров. О «резонантном» пространстве литературы // Literary Tradition and Practice in Russian Culture: Papers from an International Conference in the Occasion of the Seventieth Birthday of Yury Mikhailovich Lotman. — 2-6 July 1992, Keele Univ., UK. — P. 21.). Чем это отличается от Гарольда Блума, мы сейчас обсуждать не будем, но важно то, что интертекст, понятый как уподобление различного и различение подобного, есть не что иное, как частная реализация общего структурного принципа, конституирующего само явление поэзии в представлении Ю. М. Лотмана. Впрочем, эта тема уведёт нас слишком далеко от критика Евгения Абдуллаева, в отношении которого я всего лишь хотел посетовать на заразительность вышереченной «презумпции смысла»: привыкая доверять поэтическому тексту, по инерции начинаешь доверять и прочим — литературно-критическому тексту, например. И даже обнаруживая, что критик несёт вздор и очевидным образом демонстрирует собственное невежество, всё думаешь: может быть, это он всё же что-то такое имеет в виду? Как, помнится, при чтении аналогичной итоговой статьи Евгения Абдуллаева годом раньше («Знамя», 2011, № 1) — той самой, где говорилось, что всё зло в отечественной, да и мировой поэзии проистекает от двух супостатов: академической филологии и своекорыстного экспертно-кураторского сообщества, — я всё никак не мог понять, в каком же это смысле Евгений Абдуллаев замечает, что нынешняя поэзия «словно возвратилась в допушкинскую эпоху, когда поэтов в России было слишком мало, чтобы им как-то объединяться и разделяться», какая тут есть глубокая и неочевидная мысль, помимо того тривиального обстоятельства, что автор просто не имеет понятия ни о том, как поэты в России в допушкинскую эпоху объединялись (скажем, в Дружеское общество 1801 года), ни о том, как они в ту же эпоху разделялись (скажем, на адептов привычного классицизма и революционеров-сентименталистов во главе с Карамзиным, или, ещё раньше, на продолжателей русской силлабики и сторонников силлабо-тонической реформы). Ну и то — откуда ж ему, автору, про всё это иметь понятие, если от академической филологии поэтам одно зло!
Зато у Евгения Абдуллаева есть другое знание: он знает, чем отличаются «неплохие» стихи, то есть «те, которых можно было бы и не писать», от действительно хороших. Надо признаться, формулировки подобного рода вызывают у меня всегда род душевного трепета в связи с неопределённостью возникающего здесь субъекта: «можно было бы не писать» — это кто даёт разрешение? Лично критик милостиво освобождает автора от тяготы сочинительства — или тут впору подымать выше? Если же не по формулировкам, а по существу, то вопрос тут в том, чем именно «неплохие» стихи хорошего автора «необязательны», и вопрос этот, естественно, тот же самый, что и вопрос о том, чем его же лучшие стихи «обязательны». Два принципиальных подхода к этому вопросу, как мне уже не раз приходилось говорить, вытекают из двух различных представлений о том, что является основной единицей литературы: отдельно взятый текст или автор как (согласно Мишелю Фуко) способ группировки текстов. При последовательно проведённом текстоцентричном подходе авторство текста вообще не слишком важно: текст хорош или нехорош сам по себе, своими собственными свойствами (которые, разумеется, выявляются в сопоставлении с другими текстами — но и авторство этих других текстов при таком подходе неважно). При последовательно проведённом автороцентричном подходе собственные свойства данного отдельного текста имеют второстепенное значение по отношению к проявленной в нём авторской индивидуальности. Конечно, желательно быть одновременно здоровым и богатым: в идеале яркая авторская индивидуальность должна сочетаться в каждом тексте с его собственной отточенностью и завершённостью; на практике, однако, приходится расставлять приоритеты — и в этом случае текстоцентризм обыкновенно сочетается с приверженностью к более традиционным, инерционным, мэйнстримным системам письма, внутри которых сложно выделиться (народу толпится много, большинство художественных средств уже автоматизировались и крутятся на холостом ходу), автороцентризм связан с установкой на инновацию, поисковую активность, плохо сочетающуюся со шлифовкой и отделкой хотя бы потому, что критерии отшлифованности и отделанности для непривычного и неожиданного ещё не могут быть вполне установлены. Соответственно, необязательность текста, неполнота материализовавшейся в нём удачи при автороцентричном подходе определяется недопроявленностью в этом тексте авторской индивидуальности. Угроза самоповтора (автор пишет «стихи, которые очень хорошо умеет писать») — это специфическое проявление более общей угрозы недопроявленности: какие-то элементы авторской индивидуальности застыли, автоматизировались и теперь уже проходят по ведомству отделки.
И вот теперь посмотрим на стихи поэта Байтова, который-де зажился и не даёт дороги молодым, но двадцать лет назад была-де у него замечательная книжка «Равновесие разногласий». Книжка эта, вышедшая в 1990-м году, включала в себя стихи, например, такие:

                           Густоваты во времени тени минут —
                           Налетела ты бурею в дебри мои —
                           Сжалься, повремени —

                           Густоваты во времени вспышки проблем:
                           прахом хищно и бойко торгуют они.

                           Отвернувшись к стене, не вставая с колен,
                           налетела ты бурею в дебри мои.

                           Случай близко сказал и иголку воткнул.
                           И легонько взглянул случай, падая в ноль.

                           Слушай, твой ли в стволах этот бегает гул? —
                           Обернись — и узнаем, тебе ли я внял...

                           Обернись и присвой.

                           Без просвета колышется гула толпа.

                           На коленях помилуй в наплыве минут. —

                           Откажись и исчезни, исчахни, когда
                           случай, издали щурясь, в затылок толкнул. —

                           Сжалься и обернись.

Не одобренная же Евгением Абдуллаевым публикация Байтова в журнале «Воздух» включала стихи, например, такие:

                           Идиоты-кросавчеги
                           предо мной берут четырёх тузов.
                           А тем временем наш ковчег
                           движется не быстрее двух узлов.

                           Адидасы да найки
                           надо мною полемику вьют свою.
                           В перекрученной майке,
                           подтянув колени к лицу, я сплю.

                           Торможение взрыва
                           без усилий продляю, легко сопя.
                           Ни обиды, ни вызова —
                           как лежу, так и лягу опосля.

                           Поскидавши матанки,
                           бесполезные тайны во сне я зрю.
                           В перекрученной матке,
                           подтянув колени к лицу, расту.

В виду этих двух стихотворений, мера сходства которых, прямо скажем, довольно невелика, у меня простой вопрос: на какую мысль скорее наводит их сопоставление — на мысль о внутренней инерции немолодого поэта, сочиняющего «стихи, которые очень хорошо умеет писать», а потому — «те, которых можно было бы не писать»? Или на мысль о довольно решительной эволюции автора, заставляющей «утверждать, что поэт стал писать хуже» тех, кто не понимает, что «прежние стихи у поэтов зачастую не столько лучше, сколько привычнее»?
Ну, кажется, можно подумать: не понимает — так не понимает, важно ли это? Всё ж таки тон и стиль у Евгения Абдуллаева, в отличие от большинства прежних героев этой нашей рубрики, вполне парламентский — так, брюзжание, и поэтов Байтова и Соснору он не то чтобы смешивает с грязью, а так только, слегка похлопывает по плечу, в целом же интеллигентный человек...
И, однако, есть в этом интеллигентном брюзжании нечто особенно несимпатичное. Я не сразу даже понял, что именно. Дело в том, что риторика Евгения Абдуллаева местами мимикрирует под прогрессистскую: он решительно против самоповторов у почтенных мэтров, и даже на священную корову премии «Поэт» готов возвысить свой голос (правда, именно в тот момент, когда эта премия наконец совершила нечто не вполне вписывающееся в её прежний тренд). Но при ближайшем рассмотрении выясняется, что всё это видимость, за которой скрывается рутинная охранительная позиция. С анафемой «множеству полуграфоманских "экспериментов" в современной литературе» («Бревно в пустыне», «Арион», 2006, № 2). С тут и там пробрасываемыми мимоходом замечаниями насчёт того, что лишь «на границе 2000-х немного схлынула постмодернистская игра в бисер» («Поэзия действительности (II)», «Арион», 2010, № 3) — и тут дела пошли на лад, тут можно говорить «о продолжающих писать и публиковаться Чухонцеве, Кушнере, Кенжееве, Николаевой, Айзенберге...» («Дождь в разрезе», «Знамя», 2012, № 1): ну да, ну да, Кушнера, конечно, Евгений Абдуллаев никак не может упрекнуть в том, что его теперешние стихи «можно было бы не писать». И ладно б, кабы не вот это методически вбиваемое представление об эпохе 1990-х как шабаше постмодернистов, которых окоротила наконец последовавшая в 2000-х эра стабильности: заменить только проклятых постмодернистов на проклятых приватизаторов, и идейная матрица проступит со всей очевидностью.
Агрессивное охранительство — в исторической перспективе нелепо. Стыдливое охранительство — сразу и навсегда постыдно.







Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service