Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
 
 
 
Журналы
TOP 10
Пыль Калиостро
Поэты Донецка
Из книги «Последнее лето Империи». Стихи
Стихи
Поезд. Стихи
Поэты Самары
Метафизика пыльных дней. Стихи
Кабы не холод. Стихи
Галина Крук. Женщины с просветлёнными лицами
ведьмынемы. Из романа


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Воздух

2011, №2-3 напечатать
  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  
Опросы
Поэтическое/Политическое
Л.Костюков, А.Верницкий, Д.Веденяпин, К.Кравцов, Т.Щербина, М.Галина, А.Штыпель, Ст.Львовский, Ф.Гримберг, В.Шубинский, М.Шатуновский, А.Тавров, П.Гольдин, Л.Шваб, А.Бараш, Н.Черных, А.Уланов, Г.-Д.Зингер, Д.Строцев, П.Барскова, В.Iванiв

        1. Поэтика и политика — близкие сферы или далёкие?

        2. Возможны ли в сегодняшней культурной ситуации корреляции в ту или иную сторону между художественной состоятельностью — и определённой политической и гражданской позицией?

        3. Связано ли как-либо то, чем Вы заняты в поэзии, с Вашими политическими, в самом широком смысле этого слова, взглядами?


Леонид Костюков

        Только в том, что накапливается опыт и наступает (рано или поздно) зрелость, а это отражается во всём, в частности, в тех двух сферах, которые тут выделены из ста. Например, уточняется и проясняется позиция — по всем вопросам.


Алексей Верницкий

        С моей точки зрения, политические пристрастия с одной стороны и поэтические пристрастия (а также поэтическая одарённость) с другой стороны являются совершенно различными аспектами проявления человека и не связаны друг с другом. Мне кажется, что трудно найти какую-либо корреляцию, и я не стал бы утверждать, что люди с симпатичными политическими взглядами пишут хорошие стихи и наоборот.
        В то же время я могу сказать вот что (конечно, несколько упрощая). До определённого возраста человек учится, набирается впечатлений, и, если молодой человек, например, впервые съездил в Прагу или впервые посмотрел фильм «Касабланка», это естественным образом отражается в его стихах. Однако начиная с определённого возраста человек, в основном, занимается тем, что выносит суждения о правоте или неправоте разных людей — самого себя, своей жены или своего мужа, своих детей, своих учеников, своих сотрудников, местного правительства, правительства своей страны, правительств соседних стран. Эта деятельность человека преломляется и обобщается в его мышлении в этических, религиозных или политических образах и концепциях и может находить интересное отражение в его стихах (например, таких, как поэма «Сон о Гоморре» Дмитрия Быкова).
        И ещё можно добавить вот что. В течение одного поколения после крупных геополитических потрясений, таких, например, как Первая Мировая война, творчество художников неизбежно воспринимается в этом контексте, как та или иная форма реакции на затронувшую всех политическую катастрофу. Поэтому неизбежно, что творчество всех современных русскоязычных поэтов рассматривается, помимо других аспектов, как комментарий к распаду Советского Союза и отказу от советского уклада жизни.


Дмитрий Веденяпин

        1. Как известно, всё можно сравнивать и, тем самым, сближать, со всем. Однако поэтика и политика — «сферы далёкие». Вернее сказать, разномасштабные. Поэзия «больше», «глубже» и «шире» политики. Проще говоря, поэзия — это вся жизнь, а политика — всего лишь часть жизни. Если оставить в стороне вопрос о форме правления (каким бы важным он ни казался), от политики мы хотим, в сущности, немногого: чтобы она не была жестокой и бесстыдной. А от поэзии — чтобы она была гениальной. Ни больше, ни меньше.
        
        2. Ответа на второй вопрос я не знаю.
        
        3. Наверное, как-то связано. Просто потому, что «взгляды» (в том числе, политические) так или иначе влияют на то, что ты делаешь в жизни вообще, а значит, и в поэзии. С другой стороны, хорошие современные стихи всё реже являются композициями на тему авторского мировоззрения и всё чаще становятся инструментами миро- и самопознания, то есть открывают их автору глаза на разные, в частности, политические (в «широком смысле слова») аспекты жизни... Во многом именно стихи и то, что́ ты в процессе их написания понимаешь, формирует твои взгляды, а не наоборот. Но, так или иначе, некая связь существует.


Константин Кравцов

        Как человек глубоко архаичных взглядов, восходящих (или нисходящих) к античности с её представлением о полисе как наивысшем проявлении миропорядка, полагаю, что вне политики (в том изначальном смысле слова) нет и не может быть ничего. Иными словами политика — та же поэтика, только применительно к организации социальной жизни, что, разумеется, возможно лишь в идеале. Все модели оказались более или менее неудачны, и, возможно, Черчилль был прав, считая демократию наименьшим из них злом. Короче, отвечая прямо, я могу сказать, что для меня политика и поэтика — не просто далёкие или близкие сферы, а две стороны одной медали. Постольку, поскольку я стремлюсь к цельности. При этом я не принадлежу и не буду принадлежать к какой-либо политической партии, просто потому, что, как выразился о себе один мыслитель, чувствую себя гораздо левее левых и правее правых. Или, говоря иначе, я хочу играть в свою игру, а не в чью-то или чьи-то. Вообще, если я правильно понял, речь идёт о неравнодушии, честности, порядочности художника, о «не могу молчать», если угодно, нравственном императиве — как ни назови. Художник как художник волен промолчать, никто ему не судья, но.... Боюсь, что если он русский художник, промолчать он не сможет. При всём желании.


Татьяна Щербина

        Живой отклик в последние десять лет вызывают стихи исключительно политические, то, что называется «прямое высказывание» (сложносочинённость тут не приветствуется). Мне кажется, это связано с тем, что «политика» — российская, в основном, но и мировая, — стала единственным общим полем, всё остальное как бы лично, субъективно и по сути неинтересно стороннему наблюдателю (девичьи альбомы и музыкальные шоу отбрасываем). Фактически это фиаско лирики. Со взглядами связано любое письмо, из корпуса стихов «взгляды на жизнь» ясны, просто в разное время разное понимается под «жизнью»: во времена, когда жизнь чувственна, главное — лирика; когда рациональна — наблюдения/размышления, в какой бы форме они ни писались.


Мария Галина

        Понятно, что поэт — горячий сторонник существующей власти, какой бы она ни была, вряд ли напишет что-либо художественно убедительное. Поэтическая материя — тонкая штука, и стоит только человеку встать на сторону силы, как при попытке работать с тканью поэзии эта ткань тут же начинает расползаться под его рукой. Пропагандировать власть и обеспечивать её медийную поддержку должны люди других профессий. А поэт, по-моему, всегда говорит с позиции слабости, и именно в этом его сила (прямолинейный каламбур, но не удержалась).
        Что же до флангов, то в стихотворчестве «левый протестный» фланг кажется мне художественно более перспективным, чем «правый протестный» или, скажем так, «консервативная почвенно-монархическая» позиция. Хотя, в принципе, и последняя может давать мощные литературные побеги. Почему этого не происходит сейчас, не знаю, но именно отсутствие ярких явлений на этом фланге даёт повод для рефлексии.
        Присутствие в стихах политической позиции поэта — вопрос его гражданского темперамента: Алексей Цветков, Наталья Горбаневская, Елена Фанайлова — или в плане деконструкции доминирующего дискурса Всеволод Емелин или Евгений Лесин — нормально управляются с политикой как с поэтическим материалом. У меня самой гражданский темперамент близок к нулю, но мне кажется, что стихи, «включённые» в общественную проблематику, при всём моём к ним недоверии, имеют больше шансов, скажем так, задержаться в общекультурном поле. Хотя прямые лобовые агитки даже у больших поэтов, как правило, являют собой примеры поэтических неудач.
        Тут всё нормально, меня больше тревожит другое. Сегодня мощная обратная связь, которую обеспечивает блогосфера, провоцирует поэта на то, что в советское время называлось ВПО («взволнованный поэтический отклик»). Чаще всего, в случае каких-то действительно страшных катаклизмов, такой поэтический отклик, выложенный в сеть чуть ли не в тот же день, кажется мне попыткой самопиара за счёт чужого горя и вызывает ощущение неловкости. Единственное, пожалуй, исключение (и то с оговорками) — знаменитое «бесланское» стихотворение Алексея Цветкова, ставшее триггером его новой поэзии. Иными словами, этот акт был художественно оправдан.
        Бывают такие ситуации, когда необходимо артикулировать своё мнение по тому или иному поводу. Но если говорить о собственно поэзии, то лично мне ближе всего позиция Дилана Томаса, сидевшего на ВВС под лондонскими бомбами, но при этом писавшего не патриотические, а антивоенные стихи.


Аркадий Штыпель

        1. Поэтика — искусство речи.
        Политика, по крайней мере, публичная, с искусством речи очевидным образом связана, и в этом смысле эти две сферы если не пересекаются, то хотя бы соприкасаются.
        Говорят, что политика — «искусство возможного»; поэтику я бы назвал, по большому счёту, «искусством невозможного» — и в этом смысле расстояние между сферой политики и сферой поэтики огромно.
        Но поэтика, если она не хочет быть вышиваньем гладью (вполне почтенное, кстати, занятие), вынуждена — и даже в первую очередь — работать с непоэтическим, ещё не опоэтизированным материалом современности, не исключая и политических реалий.
        
        2. Без малого сто лет назад большие поэты были и в белом, и в красном стане. Или вот Эзра Паунд даром что фашист, а считается большим поэтом.
        Художественная состоятельность поэта, как, впрочем, состоятельность любого открывателя-исследователя-изобретателя, складывается из «божьего дара», прилежания и удачи. Всё прочее — не так уж существенно.
        Вопрос о корреляции — в ту или иную сторону — художественной состоятельности с политическим мировоззрением, гражданской позицией, тем паче ангажированностью (если только последние не фальшивы) — это фактически вариация на тему соотношения между художественной состоятельностью и «моральным обликом» стихотворца.
        К «моральному облику» мы с горем пополам притерпелись, но крайне неохотно признаём (если признаём вообще) «божий дар» за политическим антагонистом.
        В целом не могу не согласиться с афоризмом, приписываемым Фаине Раневской: «талант — как прыщ, где захочет, там и выскочит».
        
        3. Я, в общем и целом, «западник» — гуманист, либерал, демократ. На деле эти идеалы не вполне сочетаемы; отчасти поэтому, а отчасти по свойствам характера мои политические взгляды (как, впрочем, и взгляды на поэзию) хаотичны, противоречивы и непоследовательны.
        Потому что железные принципы легко превращаются в каменные предрассудки.
        У меня нет эстетской предубеждённости по отношению к чужим «политическим» стихам, но в собственном стихописании злободневная политическая тематика меня мало вдохновляет. Хотя какие-то политические, гражданские мотивы изредка попадаются. Есть даже целая поэма под ироническим названием «Держа вю», где эти мотивы доминируют. Мне она очень нравится.


Станислав Львовский

        1. Я не слишком хорошо понимаю вопрос в той форме, в какой он задан. В частности, для того, чтобы на него можно было ответить, придётся сначала определить сферу политического. Мне представляется, что повседневная жизнь, что называется, day by day — это и есть «политическое», — если мы употребляем этот термин не в операциональном смысле (это такая-то и такая-то деятельность, направленная на то-то и то-то), а в антропологическом, т. е. говорим, что «политическое» — это способ коллективного существования. Если принять такое значение термина, то, как и любое проявление человеческого, политика подлежит исследованию при помощи поэтического инструментария.
        Если же мы рассматриваем политическое исключительно или преимущественно как сферу действия, то тут возникает понятный конфликт: телеос в этом случае находится вовне. Поэзия оказывается перформативным инструментом, который призван изменить нечто в социальной реальности, и её, поэзии, собственные цели оказываются в подчинённом положении. В каких-то случаях телеос поэтического может, наверное, и совпадать (по крайней мере, до определённого момента) с политическим целеполаганием, но в случае, если они расходятся, возникает необходимость выбора.
        
        2. Мне кажется, линии раздела здесь не совпадают с границами политических лагерей. Художественная состоятельность, как мне представляется, может быть совместима с довольно широким спектром взглядов — но не может быть совместима с доктринёрством. Не очень важно, является ли пишущий человек сторонником той или иной формы патернализма или минархии, внимательным читателем Славоя Жижека или Мюррея Ротбарда. Важна способность пересматривать свои взгляды и думать дальше при получении новой информации, — то есть некоторая непредвзятость и интеллектуальная гибкость (которую хорошо бы сочетать с интеллектуальной же смелостью). Важно иметь позицию критическую — но не столько в смысле постоянной готовности к критике существующего положения вещей, сколько в смысле готовности подвергать сомнению собственные взгляды. Сам я, разумеется, такой непредвзятостью и такой интеллектуальной честностью похвастаться не могу, — но стремиться к ним кажется мне важным.
        
        3. Не думаю. Я занят, как мне хотелось бы думать, попытками осмысления — в том числе и осмысления происходящего вокруг, «политического» в том смысле, о котором шла речь выше. Для этого мне приходится пользоваться разными инструментами — условно говоря, и читать Инглхарта, и писать стихи. И то и другое я делаю потому, что политическое действительно меня занимает — и в эмоциональном и в интеллектуальном смысле.


Фаина Гримберг

        ...Пожалуй, что далёкие, как поэтика и нравственность, к примеру... Возможны ли корреляции?.. Не могу определить... Но как-то не встречались мне сегодняшние Мальдороры или Готфриды Бенны... Впрочем, и последовательные либералы, наподобие Карела Чапека, тоже вроде бы не попадались на моём очень тернистом пути... Политических взглядов у меня когда-то было много, а теперь становится их у меня всё меньше и меньше... И, кажется, они вот-вот совсем закончатся... Вот взялись мы с переводчиком Михаилом Липкиным заниматься творчеством Франсуа Вийона. Каждый, кто обратится к любому варианту биографии данного поэта, сейчас же выяснит, что данный поэт ограбил некоторое парижское учебное заведение. Тогда почему же он кричит в своих стихах, что никогда и никого и ничего не грабил? Ему не надо верить? А обвинение ведь основано единственно на показаниях его бывшего однокурсника, полученных после третьей пытки. И вот уже более пятисот лет люди, более или менее образованные, исповедующие самые разнообразные убеждения — от крайних антигуманных до крайних гуманных, верят именно показаниям, данным после третьей пытки, и не верят человеку, против которого эти показания направлены. Чума на ихние дома! То, чем я занята в поэзии, не связано со всеми этими людьми...


Валерий Шубинский

        Я вспоминаю разговор, который был у меня лет пятнадцать назад с Еленой Шварц. Я утверждал тогда, что (по крайней мере, в идеале) никакой глубинной корреляции, никакой сущностной связи между политической позицией художника и его эстетикой не существует. «Нет, связь есть, — возразила Шварц, — но парадоксальная». Сегодня я думаю, что права была она. Вообще когда мне приходят сегодня на память те политические споры, которые изредка у меня с ней вспыхивали, я чаще ощущаю солидарность с её тогдашней позицией, а не с моей. И это при том, что некоторые её мечты (о добровольном воссоединении бывших советских провинций, о демократическом государстве в границах былой Империи), казавшиеся мне наивными, кажутся таковыми и посейчас (да, думаю, сейчас и она бы от них отказалась). И всё-таки гораздо важнее, что она не поддалась общим в те годы соблазнам: вере в онтологическую безгрешность Запада, всеми своими грехами (включая нацизм) заразившегося у восточных деспотий, и иррациональной ненависти к российской государственности, якобы не имеющей ничего общего с русской культурой (тогда всё это называлось, да, кажется, и сейчас называется «либерализмом»). Я думаю, что в её случае это было проявлением не только всегда присущего ей острого и независимого ума, но и свойственной семидесятникам цельности культурологического сознания. Цельности, которую наше поколение отвергло как утопическую, жёстко отделив эстетику от философии и религии, а политике отведя её убогое место в мире сём, не имеющем ничего общего с духовными и эстетическими категориями.
        И, кстати, мне приходит на ум другой разговор, с другим старшим поэтом, Виктором Кривулиным. Он-то как раз был либералом, хотя очень своеобразного толка, и огорчался, что либеральной идее нечего противопоставить красочной эстетике коммунизма и фашизма. «Что мы можем показать им в ответ? — раздражённо говорил он. — Ряшку Гайдара?» (Это был 1992 или 1993 год, и «железный Винни-Пух», несмотря на свою прозаическую внешность, был популярен среди части электората.) Я не понял проблемы. Для меня либерализм (демократический выбор) был в то время не идеологией, не эстетикой, не экзистенциальной позицией, а всего лишь набором процедур, позволяющих личности достичь абсолютно атомизированного состояния, не поддаваться ни на какие идеологические или эстетические уловки, быть свободной от любой навязанной извне символической системы. А уж затем она, человеческая персона, может в своём собственном, внесоциальном пространстве предаваться каким угодно духовным и художественным практикам. Такая картина мира была для меня, как я сейчас понимаю, реакцией на ту ситуацию, в которой я (думаю, не я один) оказался на рубеже 1980-90-х, когда, с одной стороны, социальная солидарность и логика событий обусловили определённый политический выбор, с другой — существовало внутреннее ощущение противоречия между этим выбором и моими личными «элитаристскими» культурологическими представлениями, да и той «дилан-томасовской» мифологической эстетикой, к которой я тогда тяготел (сам Дилан Томас был в жизни типичным «левым интеллектуалом», что совсем уж странно). И потому ещё сильнее хотелось отделить одно от другого.
        Конечно, мои надежды на статус «человека без свойств» тоже были утопией, причём утопией насквозь идеологической, либертарианского рода. Свобода художника в обществе осуществляется совершенно иначе: через сложное сущностное взаимодействие с уже существующими, унаследованными от прошлого системами идей и символов, через их ежеминутное остранение и преображение.
        Работая над биографиями двух поэтов Серебряного Века, Гумилёва и Ходасевича, я поражался одному факту: оба они до 1917 года (до тридцати с лишним лет) были совершенно аполитичны (проспали девятьсот пятый год!) — а потом первый прямо ввязался в политическую борьбу и погиб в ней, а второй сидел за одним столом с советскими вождями и писал (побуждаемый Горьким) статьи, которые должны были как-то повлиять на ход их междуусобной борьбы. Когда Шварц говорила о «парадоксальной» корреляции между эстетикой и политикой, она имела в виду, скорее всего, то, что консервативный (или кажущийся консервативным) по эстетике поэт может быть «левым» в политике (как Ходасевич в начале двадцатых и У. Х. Оден в тридцатые) и наоборот — новатор в искусстве может быть в политике «правым» (тривиальнейшие примеры — Элиот и Паунд). Но не менее парадоксальны повороты внутри одной биографии. Почему Гумилёв, «монархист» и контрреволюционный заговорщик, с радостью пожимал руку чекисту Блюмкину и писал об этом в стихах? Что привело Ходасевича, который был к большевикам в оппозиции слева, отвергал НЭП, несколькими годами спустя в правоконсервативное «Возрождение»? Понять это можно, только зная внутреннюю мотивацию политических пристрастий поэтов, связанную с самой сутью их мирообразов. Внутренний путь поэта, его картина мира, постоянно изменяющаяся и находящаяся в постоянном диалоге с внешними сущностями, как-то проецируется и на политическую реальность, создавая чрезвычайно причудливый рисунок.
        Другое дело, что нынешняя российская политическая жизнь такова, что представить себе даже случайную, мгновенную проекцию на неё внутреннего мира подлинного поэта трудно. Попробуем-ка вообразить Пушкина или Мандельштама в рядах «Единой России» — как и любой оппозиционной ей силы, будь то зюгановцы, жириновцы, лимоновцы, ничему не научившаяся ясноглазая демшиза или группа поддержки какого-нибудь Миши Два Процента, негодующего, что на смену ему пришли другие взяточники! Но ситуация может измениться. Через пять, через десять лет политическая активность поэта, по крайней мере разовая, спонтанная, может и не показаться смешной. Пока же в наших силах — пытаться вызвать к жизни какие-то другие образы, кроме тех раскрашенных кукол, которые одним служат идолами, другие — жупелами, попытаться сформулировать какие-то другие вопросы, кроме тех, на которые большинство равнодушно отвечает «да», а меньшинство, в восторге от собственной смелости, — «нет».
        Если говорить лично обо мне, то, вероятно, с моей эстетической позицией связано моё отвращение ко всякому радикализму, правому и левому, ко всякому популизму, ко всякой умозрительной схеме, вообще ко всем предлагающим простые (хотя бы и разумные, и гуманные по видимости) решения сложных проблем. И, добавлю, ко всякой ревущей на площади толпе (хорошая прививка, полученная в этом смысле в 1990-1991 годы, помешала мне умилиться спустя тринадцать лет киевскому Майдану). Я убеждён, что общество, как и художественный текст, основано на множестве тончайших иррациональных связей, древних и новых, управление которыми требует знаний и мастерства, но в то же время и «родства со стихиями», которое даётся не всем.


Марк Шатуновский

        В первую очередь имеет смысл задаться вопросом, в какой мере политика сегодня близка самой себе, т. е. в какой мере собственно политическое присутствует в сегодняшней политике.
        Максимальная политизация связана с абсолютистскими и тоталитарными режимами, когда экономика безжалостно приносится в жертву интересам власти. Сегодня такое положение дел сохраняется только лишь в нескольких самых одиозных странах типа Ирана и Северной Кореи. Даже в Белоруссии власть прогибается под напором экономических проблем. Сегодня политика — это экономика.
        Совершенно непонятно, в чьих интересах западные союзники бомбят Ливию — в интересах грядущего торжества демократии или грядущего торжества радикального исламизма. Гораздо очевидней заинтересованность в контроле за добычей ливийской нефти. Социальный протест тоже лишён сегодня внятного политического выражения. Толпа протестующих в молчаливом согласии грабит в Лондоне магазины электроники и модной одежды, не выдвигая никаких политических требований. Нынешняя политика больше не способна обладать ярко выраженной дееспособной идеологией. А экономика сама по себе неидеологична.
        Именно тогда, когда идеология ставилась властью выше экономических интересов, поэтика и политика были близки как никогда. Поэтика была инструментом уклонения от идеологического насилия. Именно в условиях абсолютистского и тоталитарного диктата метафора — этот основной инструмент поэтики — была задействована в политике самым непосредственным образом. Поэтика, образность, эзопов язык находили себе практическое применение в качестве альтернативы официальному мировоззрению. А художественная состоятельность и определённая политическая и гражданская позиция были чуть ли не синонимами. В условиях же, когда политика окончательно трансформировалась в политэкономию, они утратили какую-либо ощутимую корреляцию.
        Сегодня сами по себе политическая и гражданская позиции, как и политика в целом, стали чем-то не вполне самостоятельным. Потому что если политика опирается на управляемое насилие, то экономика определяется массовым спросом. Попытка наших сегодняшних оппозиционеров выстроить идеологию отрицания существующей системы власти и лично фигуры Путина не имеет широкого успеха по той простой причине, что совершенно неочевидно её соответствие интересам масс населения. Неясно, насколько любая другая фигура будет отвечать их чаяниям и будет способна выстроить иную систему власти. Уже в XIX веке, когда декабристы грезили равноправием со своими крепостными, интересы больших масс населения были налицо.
        По аналогии с политикой не мешало бы задаться вопросом, насколько поэтика близка сегодня самой себе и продолжает оставаться самой собой, т.е. в какой мере поэтика озабочена собственно поэтическим.
        В условиях доминирования экономики она тоже попадает в зависимость от массового потребления и выпадает из привычного социального измерения. Ещё в меньшей степени, нежели отечественная оппозиция, поэтика способна обслуживать массового потребителя. И потому не находит себе применения в условиях крайней экономизированности. Поэтика уводит гипотетического потребителя от собственно экономики. Она вынужденно перемещает его в план психологии. Причём персонализированной психологии. Сегодня те, кто занят поэтическим производством, на самом деле решают прежде всего свои личные психологические проблемы. Те, у кого нет подобных проблем, всецело поглощены более актуальными вопросами экономической, а не художественной состоятельности. И только наличие личных социопатических затруднений вынуждает выбыть из экономического соревнования и оставляет пространство для занятий поэтикой. Поэтому сегодня само поэтическое производство превратилась для его участников в разновидность социопатической компенсации наравне с терроризмом и фундаментализмом.
        Итак, политика сегодня — это не политика, а экономика. И поэтика — не поэтика, а психо-аутотерапия.
        Но будет ли так всегда? Глубокий и глобальный экономический кризис может в корне изменить существующее положение вещей. Обрушив большие частные капиталы, он способен значительно девальвировать привлекательность чисто экономического успеха, сделав более предпочтительным успех психологический, когда чрезмерным личным денежным состояниям станут предпочитать стабильные сбалансированные доходы при устойчивом психическом равновесии. Т.е. идеология среднего класса снова займёт доминирующее положение, придя на смену нынешнему критическому разрыву в доходах богатых и бедных.
        Косвенным подтверждением этому служит тот факт, что наши нынешние богатые либо сами охотно перебираются на запад, либо отправляют туда учиться своих детей, которые преимущественно там и остаются в силу более привлекательного тамошнего психологического климата при всех его издержках и отдельных эксцессах. Так что вероятная грядущая предпочтительность психической устойчивости способна вернуть в будущем поэтике, превратившейся в разновидность психологической практики, востребованность и вместе с ней социальную состоятельность.
        Что же касается художественной состоятельности, то в результате всех имевших место трансформаций она окончательно переместилась в область фьючерсных стратегий. Такое положение стало складываться ещё с начала прошлого века, когда картины непризнанных и не продаваемых при жизни художников после их смерти стали дорожать в геометрической прогрессии и превращаться в атрибуты престижа и экономического успеха. Тогда как политика всё больше теряет диахронную перспективу и всё необратимее подвизается в синхронии.
        В результате художественная состоятельность и политика разошлись с миром. Любые современные нам попытки обеспечить себе художественную состоятельность с помощью политической декларативности скорее подрывают её, нежели приносят желаемый результат. Однако это не значит, что политике больше нет места в поэтике. Скорее, политической декларативности больше нет места в самой политике.
        Лично для меня политика такой же материал для насыщения поэтики, как метафизика, психология, биология, интернет-социализация или технология производства памперсов.


Андрей Тавров

        Данте, Вергилий, Ломоносов, Маяковский, Бродский... — авторы, которых во многом направляла поэтическая утопия или реакция на форму правления. Вероятно, всё, что связано с политикой, обладающей иллюзией «власти над жизнью», имеет энерговысвобождающий фактор не только на коммунальных разборках телешоу, но и в творчестве великих поэтов. Ода в России, например, вообще жанр имперский — от Державина до Мандельштама. Самиздат — тоже до какой-то степени жанр и тоже имперский. Форма правления способна формировать литературные жанры, это бесспорно. Сакральный полис во многом сформировал греческую трагедию. Так же бесспорно, что великая утопия, «призванная вывести человечество из его бедственного состояния» (Данте), всегда тревожила и завораживала глубоких поэтов. До сих пор политика обладает сакральной силой — угасающим отголоском витальной силы царя-жреца, и до сих пор стихи на политические темы актуальны. Но, думаю, сейчас смысл такой поэзии превратился в интереса не к тому, говорит ли поэт правду царю, а к тому, плюнул ли поэт царю в чай или не плюнул (варианты: бросил ли башмаком в Буша или яйцом в Михалкова, или пооткровенничал ли с Путиным перед камерой).
        Мне политика никогда не была близка, если иметь в виду то, что я пишу все эти годы, хотя поэзия утопии всегда вызывала огромный интерес: Платон, Конфуций, христианские коммуны в Латинской Америке, плавание Колумба в святую Индию Иоанна Пресвитера, движение хиппи — вообще любая попытка проекции Рая в земное пространство-время.
        Дело в том, что у всех политических утопий есть одно слабое место: в утопию, в фашизм или коммунизм человек может принести лишь самого себя, то, что он имеет в себе самом, то, что он есть на этот момент времени. И больше ничего. Внешние условия, как их ни меняй, не имеют прямой власти над его внутренними установками, его внутренним омрачением или просветлением. И если он вор, то он приносит, по Данте, в политику Ад. Если гордец, завистник или эгоист, — то же самое (лагеря, контролируемые общества новейшего времени, колониальные державы в суперновейших экономических формах). И так было всегда — здесь, к сожалению, исключений не наблюдается. И если говорить о политических усовершенствованиях, если мы хотим их добиться, следует менять природу составляющих общества — избавлять себя самих от омрачённого состояния ума и души. Именно поэзия может быть великим инструментом таких изменений. Чтобы «видеть» политику, по меньшей мере, нужно очистить, исцелить орган зрения...
        Собственно «Комедию» Данте можно прочитать, перевернув временные факторы: те, кто оказался в Аду, могут быть выпущены «в политику», и они создадут Ад на земле. Те, кто пребывает в Раю, сформируют Царство Небесное или, по крайней мере, Тысячелетнее Царство праведников, о котором речь идёт в Откровении Иоанна. И Данте их — «выпускает», формируя отношение к ним, формируя людское сознание, тысячекратно усилив метаморфозу мощью и гением «Комедии». А общественное сознание уже формирует всё остальное на расхожем уровне. Но это только одно направление действия поэзии.
        Большой поэт вообще формирует «внутреннюю империю», которая в мире взаимопорождающих вещей, или в голографическом мире взаимообусловленных предметов и идей, т.е. в мире, в котором расположилось человечество с его государствами, — способна перетянуть заново всю «сеть Индры», сеть мира. Я убеждён, что в момент вдохновения — любой поэт (поэт) проводит на землю «природу Рая», светоносный мир вещей и предметов.


Павел Гольдин

        На мой взгляд, очевидно, что наша родина (распавшаяся Российская империя от Даугавы до Пянджа) сегодня как никакая другая претендует на роль жопы мира и с каждым днём всё глубже погружается в ад — мёрзлое дерьмо жестокости, отчаяния и безумия. В этой ситуации делать вид, что «политика» — то есть гнойный распад общества — тебя не касается, — это маразм, а попытка лично участвовать в общественной жизни — самоубийство. Поэтому у честного человека, будь он поэт или мент, остаются два сносных выхода: это революция и палеонтология (почему революция — понятно, а палеонтология — потому что только эта наука способна сейчас принести нашей родине подлинную славу, пусть даже посмертную). Я выбираю палеонтологию.


Леонид Шваб

        1. У политического и художественного высказываний есть важнейшее сходство на базовом уровне — и то, и другое в основе своей опираются на обман и вдохновение. Избиратель, как известно, выделяет не того политика, который лжёт меньше, но того, кто лжёт вдохновенно. «Поддельного» вдохновения не простят ни художнику, ни политику.
        Впрочем, политическое высказывание, в отличие от художественного, предполагает последующее действие, и дальнейшие аналогии теряют смысл.
        
        2. По-моему, ни в какие времена масштаб таланта не зависел от гражданской позиции автора. И в наши дни я не вижу здесь каких-то принципиальных изменений и не думаю, что таковые возможны в принципе.
        
        3. Сочинитель предельно открыт в своих высказываниях перед публикой, в том числе и политически. На бумаге просто не существует возможности спрятаться или что-то утаить. Тексты, конечно, не предоставляют нам возможность однозначно вычислить отношение автора к злободневным вопросам, что, как правило, интересно, но, как мне кажется, редко существенно.


Александр Бараш

        Поэтика и идеология — близкие сферы постольку, поскольку речь идёт о средствах и способах высказывания и воздействия. В той части, где поэзия равна поэтике, а политика идеологии, поэзия близка политике.
        Поэзия, соответственно, жёсткий конкурент политике — в борьбе за власть над сознанием публики. При демократическом устройстве общества, когда политики допускают известную степень свобод, это напряжение ослабевает. При авторитарном — обостряется. Политики прекрасно чувствуют эту угрозу и стремятся устранить «поэтических» конкурентов сразу же вслед за прямыми политическими противниками.
        Другое дело, что чуть ли не самая характерная черта сегодняшней культурной (и шире — идеологической и ментальной) ситуации — перенасыщенность имитациями, в том числе имитациями высказываний. И «замыленность» информационного пространства, смешение контекстов — до такой степени, что любому художественному или политическому действию грозит опасность потеряться, оказаться «белым шумом». Попутно и обеспеченность идеологического постулата или литературного высказывания «золотым запасом» культурной вменяемости и личностной ответственности — почти не верифицируема. Это же касается гражданской позиции — значимой в общественном смысле. В нынешних условиях нет корреляции между художественным действием и политической реальностью. Связи оборваны в силу известных исторических обстоятельств. Единственный способ перевести персональную или «нишевую» гражданскую позицию в политическое, общественное измерение — совершать действия не в художественном измерении, а в чисто политическом. Мы знаем примеры в российской литературе последних десятилетий, когда писатели и поэты «первого ряда» уходили в эту сферу. Вполне успешно — художественная состоятельность включает в себя умение думать и действовать. Но политика в целом — другая сфера жизни, художественной ценности не представляет, так как не имеет к этому отношения.
        Связано ли то, чем я занят в поэзии, с политическими взглядами? Поэтика и политические взгляды — частные случаи чего-то третьего, исходного, на уровне антропологии или социокультурных типов... Для моего вида живых существ свобода и независимость сродни климатическим условиям ареала обитания. Как «температурный коридор»... Свободный стих и свобода перемещения — функции чего-то большего. И условия физического выживания.


Наталия Черных

        1. Слышала/читала, что искусство (и поэзия в том числе) насквозь идеологично. Согласна. Дальше: есть художественная идеология и есть политическая идеология. Есть партийная организация и партийная литература. И есть партийная художественная организация и партийная художественная литература. Например, те произведения, которые критики, не оглядываясь, относят к образцам того или иного стиля: это классицизм, это соцреализм. Или, например, литературный бренд. Нет разницы, какой именно: Пригов, Довлатов или Акунин. Политика для меня не столько игра на страницах газет, сколько совокупность последовательных (или вынужденная форс-мажором непоследовательность) действий, направленных на создание подконтрольного пространства. Так что любой художник, сумевший создать цельный мир (что случается крайне редко), — политик.
        Если художник занимается интенсивной общественной деятельностью (в частности, политической), значит, у него большие проблемы с творческим организмом. Но в том юмор, что если творческий организм абсолютно здоров (что тоже крайне редко случается), то житейски художник абсолютно беспомощен. Социально и политически — тем более.
        В современной русской литературе (как в прозе, так и в поэзии), нет единой идеологии, нет «большого стиля», о котором в сороковых писала Лидия Гинзбург. Шестьдесят лет как нет единой идеологии, и вряд ли она появится. Нет даже нескольких идеологий. Но система есть, и держится она за счёт группок словесного дизайна местного значения, диктующих на своей территории установленные правила, что и создаёт необходимое напряжение/иллюзию политической борьбы художественных идеологий. Разница между большим стилем (идеология как действующая сила) и его отсутствием/стилем (идеология как комфортное лекало кроя) — как между работой Ленина и платьем от кутюр. Место идеологии занял стиль. В стиле (например, окраски материалов) есть понятие деграде. Или — другое — винтаж. Но морали в нём нет, а искусство моралью питается. Нет морали — нет искусства.
        
        2. Если расшифровать заданный вопрос как «поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан», то решение Николая Некрасова в пользу гражданина — для меня абсурдно. В девятнадцатом веке это высказывание имело смысл, так как была единая художественная идеология, основанная на прочных критериях и довольно жёстких нормах. Было государство. Сейчас никого не удивить тем, что поэт смертельно болен, съедает за обедом слона, весит сорок килограмм и снимается в рекламных клипах, а кроме того является депутатом госдумы и прекрасным семьянином. Кроме шуток, сейчас нет разницы между гражданской позицией и активной жизненной позицией.
        В балете есть первая позиция, пятка к пятке, и она самая трудная. Художественная состоятельность для меня от времени не зависит. Если возникает мысль, что время и художественная состоятельность связаны, то с последней можно проститься, и лучше проститься. То есть добровольно остановить творческий процесс/перестать писать. Время может подсказать музыкальные образы и детали словесного дизайна, и поэт их прекрасно изобразит; но это не более чем образы и детали.
        
        3. Конечно, связано! Не может быть не связано. Я чувствую себя гесперистом — ему неизвестно истинное значение «Энеиды» и Библии, но он носит их в своём ларце. Во мне ещё есть память о «большом стиле».
        Я живу в Москве 2011 года и не вижу ни одной партии, в которую можно было бы вступить. Не вижу ни одной общественной организации, которая бы вызывала хотя бы уважение. И мои стихи — с рассыпающейся рифмой и оплавленными строфами — возможны только сейчас. Это и есть актуальная литература.


Александр Уланов

        Поэзия обращена к индивидуальности, политика — предмет коллективного действия. Поэтому поэзия, при попытке прямой корреляции с политикой, перестаёт быть собой и попадает в область, в худшем случае, массовой культуры, в лучшем — политической публицистики. (Проигрывая, впрочем, и здесь? Политической публицистике хорошо бы быть рациональной. Коллективное действие, основанное на эмоциях, непрочно и очень легко уходит в сторону от благих намерений.)
        Однако автор стихов, как любой другой человек, — член общества, и хорошо бы ему помнить, что в этом качестве политика его очень даже касается и что занимать определённую политическую позицию (порой участвуя в коллективном политическом действии) необходимо. В этом случае поэзия — одно из средств развития личности (но только одно из многих! и неважно, автора стихов или читателя), которое также и даёт более широкий взгляд на политическое действие, некоторую надежду на то, что политическое действие не выродится в нечто античеловеческое.
        Непрямая связь поэтики и политики существует на уровне мировоззрения. Видимо, последовательная ориентация человека на свободу, на индивидуальность предполагает и его ориентацию на индивидуализированную по языку поэзию, а уступки тем или иным образом усреднённым речи и образу повествования позволяют предположить, что и с пониманием свободы здесь не слишком благополучно. Поскольку мировоззрение определяет и читательскую, и политическую ориентацию, вполне можно говорить об их корреляции. Тот, кому интересен Гарсия Лорка, не может быть фашистом. Тот, кому интересен Мандельштам, не может работать в бюрократическом аппарате, полиции и т.п. современной России (или он лжёт о своём интересе к Мандельштаму, причём ложь здесь легко раскрываема). Поскольку действия человека зависят от его мировоззрения, а (недекларативная) поэзия меняет это мировоззрение (индивидуальную этику, речь) глубже и точнее, то можно сказать, что Драгомощенко — гораздо более политический поэт, чем Фанайлова или Кирилл Медведев.
        Поэтому то, чем я занят в поэзии, разумеется, связано с моими политическими взглядами.


Гали-Дана Зингер

        Могут ли два столь близких по звучанию слова определять совершенно далёкие сферы?
        — Ах, что такое далеко? — ответила треска. — Где далеко от Англии, там Франция близка. За много миль от берегов есть берега опять. Не робей, моя улитка, и пойдём со мной плясать.
        
Три буквы определяют расстояние между берегами поэтики и политики. Неизменяемое междометие э можно и удвоить, и утроить: э-э... э-э-э... умножение не приведёт к трансформации, но в любом случае э выразит заминку в речи, столь необходимую перед метаморфозой, потребной всякой поэтике.
        Зато неизменяемое же слово ли готово стать хоть вопросительной частицей, хоть разделительным союзом. Да и в зеркале его неопределённость отразится с готовностью: ил. «Ли — ли» или «ли — или»?
        Мой бог! (эли!) Что нам делать с потребностью мирового супермаркета расфасовать всё в полиэтилен и разложить по полкам (или по полка́м?) поэтиков и политиков?
        Почему бы не назвать поэтиками тех, кто создаёт свою поэтику, как дышат, а политиками тех, для кого закон что дышло: куда повернёшь, туда и вышло? Их-то что объединяет? Поэтики повинуются неписаным законам, для политиков закон не писан. Что ещё общего? М.б., оптика? Пожалуй. И в том, и в другом случае речь идёт о слепом пятне. Только политик создаёт это слепое пятно, а поэтик — добровольно — себя к слепому пятну сводит, чтобы оттуда, из центра невидения говорить об опыте преодоления слепоты. Поэзия — возможность преодоления, стихи — свидетельство преодоления. Политика — создание предмета преодоления. Разговор о политизации поэзии и поэтизации политики представляется мне принадлежащим завершившейся с ХХ веком эпохе. В современном нам мире, где политика постоянно пытается убедить нас в невозможности видеть\сознавать, где сама вероятность зрения постоянно подвергается сомнению под бомбардировками избыточной информации, поэт — слепец-Исаак, не сознающий, кого благословляет и кого благодарит, благословляющий «не того» и благодарящий Того, кто.
        И всё же, правильно ли я понимаю, что заданный вопрос относится не к поэтике как к теории литературы (и поэзии как частного случая литературы), но к персональной поэтике, которая в некотором роде является персональной политикой поэта, изгоняемого за пределы платоновского полиса? Конечно, я не забываю, что в данном случае страдательность залога — лишь часть этой персональной политики, лишь залог собственного существования. Выбирая поэзию, выбираешь и изгнание.


Дмитрий Строцев

        Давно, в начале 80-х, ко мне в руки пришла «самиздатская» книжечка Цветаевой — «Лебединый стан», поэтический репортаж о событиях второй русской революции и гражданской войны. Сразу обратила на себя внимание лестница чувств и мыслей поэта от радикально-революционного «Царь! — Вы были не правы...» в начале книги до благословения белого крестового похода — в конце. Удивило и вызвало уважение то, что автор, хотя его гражданская позиция за время написания цикла существенно изменилась, не поправил поэзию, не привёл её к общему идеологическому знаменателю, а остался верен «историософии момента» (термин заимствован у А. Скидана).
        Позже и по-другому, но тоже в контексте размышления о взаимоотношении поэтического и политического, я прочитал московские стихи Мандельштама конца весны — начала лета 1931 года. Прочитал как жертвенное свидетельство поэта об утрате в советской ночи христологической исторической устремлённости в сознании русского полиса, о «постыдной», «буддийской» растворенности всей общественной мысли в цинковой ванне тоталитарной эпохи.
        Справедливости ради надо заметить, что чаще русская поэтика просто старается казаться выше всякой политики и лишь изредка развязно нисходит в её плотные слои.
        Несколько лет назад я начал писать «газету», в которой, конечно, находят место и политические «статьи». Начал из чувства стойкой неудовлетворённости происходящим в современном информационно-публицистическом поле. Журналистское слово сегодня — слово стилизованное и модульное, принципиально «внешнее» и опосредованное. Оно как будто не претендует на вечность, но оно и не захватывает мгновение в его ошеломляющей очевидности. Журналист упрямо бежит впереди толпы, ищет вместе со всеми — кто виноват, кого линчевать.
        У поэтического слова, кажется, бо́льшие возможности. Живой поэт не связан классовыми, расовыми, партийными и прочими ситуативными аккредитациями. Поэту не надо диагностировать человеческую массу и истреблять человеческого микроба, он просто хочет воскресить каждого человека.


Полина Барскова

        Ни поэтом, ни гражданином никто быть не обязан: как и всё на свете, это с тобой происходит в силу сложнейшего сочетания причин, внешних и внутренних, — и тогда ты вдруг обнаруживаешь, что не можешь не быть тем или иным. Допустим, Фанайлова иногда не может не писать стихи, связанные с военными и национальными стигмами современной России, Гронас иногда не может не писать стихи о состоянии беженства и отщепенства в современном мире, и так бесконечно — до Александра Блока, который, я подозреваю, и рад был бы не писать стоившие ему остатков равновесия и разума «Двенадцать», но не мог. Или та же Берггольц — уже и публиковать её не хотели, и стали дружными стальными рядами испытывать неловкость, — а она всё возвращалась в 1941-ый, так стал настроен её травматический органчик.
        Мне кажется, всё, что в нашем ремесле идёт от волеизъявления, от прихоти — мол, «могу так, могу иначе, а почему бы и не попробовать ещё и эдак», — рискует привести к необязательным результатам. Когда читатель/слушатель понимает, что всё это вполне занятно и забавно, но можно вполне обойтись без этих ярко-певучих стихов.
        По этой причине говорить можно только об идиосинкратических моментах опыта: я не знаю, почему я, сытая, согретая, удалённая, постоянно пишу о блокаде Ленинграда сейчас, — но не заниматься этим мне трудно, а раньше невозможно было даже представить, что займусь этим. Я всегда представляла себе золотые буквы на памятнике на Площади Победы, где я выросла, — и массивное ощущение унылой лжи, стыда. А потом я стала знакомиться с поэтами, художниками, для меня живыми, смешными, пленительными, и все они умерли в 1942-ом, оказывается, и я уже не могла не думать о причинах их гибели по нотам Уголино. Это есть вопрос личной физиологической необходимости и темперамента. А потом по понятным звеньям причинно-следственной цепи стало ясно, что меня волнует, чтобы мои блокадные протагонисты волновали хоть кого-нибудь ещё, чтобы память их и их гибели не совсем поблёкла, и тут выяснилось, что занятие военной историей и актуальное искусство в сегодняшней России — тема болезненно политизированная, через эту проблему проходит масса нервных окончаний. И к моему невероятному удивлению — я думаю об этом сгустке, Россия сегодня и её отношения с военной историей, постоянно, но это никак не значит, что мой опыт может быть поучителен или даже разделён, тут главное — право на свободу не писать и не думать о политике и истории или наоборот — только об этом и думать: что кормит и насыщает и заводит твоё поэтическое устройство, тем и живи.


Виктор Iванiв

        В песне Егора Летова «Как листовка, так и я» припев и куплет говорят нам о разном времени: внешнем — «листовка» — и внутреннем — «будем необъятными, как полати, станем заповедными, как деревья». При этом само внутреннее время, речь, чьи-то голоса (в голове) и оказываются листовкой, то есть прокламацией этого внутреннего я.
        В своё время я имел опыт работы в таком режиме: когда после бессонной ночи единственным возможным совершаемым действием был «возврат каретки», когда мысль и действие зарождались в одном движении, и казалось, что ты действительно осуществляешь жизнь политики, делаешь «новости».
        Этот график порой совершенно выбрасывает человека в раздраконенное внутреннее время, в пленэр и пейзанский отдых — который сродни забвению, тогда как настроенный организм тревоги, готовности к худшему, ответственности за каждую букву насыщает воздух этого сельского отдыха грозой неописуемого ужаса, хотя, казалось бы, ты уже догрёб до «заповедного» берега, но каждая прожилочка окружающего навсегда отравлена ядом. Ядом политики, чернилами, которые ты когда-то пропечатывал.
        В этом смысле любое ответственное слово всегда будет политическим, даже если это любовная лирика. Потому единственным политическим убеждением может быть политика предела: каждый возврат каретки имеет смысл, только если он понимается как последний, и весь автоматизм являет политику «рождений, смертей, перерождений», то есть вооружённый смертью джихад.


  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  

Продавцы Воздуха

Москва

Фаланстер
Малый Гнездниковский пер., д.12/27

Порядок слов
Тверская ул., д.23, в фойе Электротеатра «Станиславский»

Санкт-Петербург

Порядок слов
набережная реки Фонтанки, д.15

Свои книги
1-я линия В.О., д.42

Борей
Литейный пр., д.58

Россия

www.vavilon.ru/order

Заграница

www.esterum.com

interbok.se

Контактная информация

E-mail: info@vavilon.ru




Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service