* * *Не единожды в чистом эфире Рихард Зорге
предупреждал Даниила Хармса,
что, может, мол, нас и вспомнят
воспоследующие авторы романсов,
воспоют нас: слухачей и лазутчиков,
(девы всплакнут!)
сыскарей, Лазарей, профессионалов фонетики,
идиотов, гениев, теософов-мучеников
в пурпурном пару мирового варения.
Нас, любителей воздухоплаванья и
хожденья по водам, владельцев ключей
и закопчённых лампочек,
нас, рыжих, ражих, ревнивых, голодных,
пусть нас хоть от икры тошнит даже.
Дрожащих и твёрдых в тончайшем бессилии,
практиков левитации
(о воздух Японии, синий-синий!),
создателей информации,
лирических героев,
единиц измерения,
нас, Даниил,
любителей лепки из глины,
нас
ленивых правителей Нила —
Рамзеса, ну или ладно, Рамзая —
Будь острожен, мой зайчик!
* * *
Сумасшедшие — нежней цветов весенних
из сиреневой бумаги папиросной.
Сетка памяти. Фасеточное зрение.
Тонкоструйные и очень мягкокостные.
Ноготочки подстригает Синдерелла.
На цыпочках уходит молоко,
и видно донышко кастрюли подгорелое.
И уходить легко.
* * *
Отношения хрупче фарфоровой чашки
со стёршейся позолотой.
Любимые Байроном лиловые чащи.
Июль. Оплывают соты.
Изобилье. Достаток. Довольно остатка.
Жадно плодится скот.
И мама моя, как скелет русалки,
плывёт, плывёт.
* * *
Обопрись о пейзаж,
об абракадабру снов, перепутавших адресатов.
Незыблемость утра
принудительно
раму
заливает золотым суррогатом.
Облокотись.
И уже отвечают
оттуда — что-то упёрлось в ребро
и бубнит, как Митасов — ангел отчаяния, —
что нам,
дуракам,
дарит лишь добро
эта беличья круговерть,
катастрофы домашние, малые.
Мамина детская смерть:
пошла за конфетой. Упала.
* * *
Свет упавший, рассеянный и отражённый,
свет погасший,
тот, в печи сожжённый,
свет параллельный, со мною рождённый,
неугасимый свет. Офсетной печатью. Кругосветным транзитом.
Не потерять бы хоть то, что забыто,
забилось в подкладки, пороги, овражки.
Свет засохшего сахару в чашке.
|
