* * *
Смотри в темноту этим выжженным взглядом, повторяя путь незрячего корабля. Обломки ветра в твоём голосе, и черепаховый гребень сползает с головы. Свиваешь змеиные тропы, девять клубков, чтобы хватило ему на рубашку. Перебираешь ядрицу и кириллицу, отдельно складывая то, что уже не прочесть без лабиринта, заросшего травой и термитами. Слепые ладони плывут в пустоте, завершая негромкий опыт скользящей памяти.
* * *
Рыба, собранная из воздуха, косточек, якорей и молний. Молчащая, потому что вода во рту становится льдом. Вращая палочки грома, твой небесный поводырь по деревянным деревьям к бабочкам с мраморной кожей.
Так они шли — по пыли, по тени башни, водой и солью. Голосами переворачивая страницы, в бледную воду колодцев, в глазастые полыньи. Так они шли в одной воде, по щиколотки во времени. Лёд теперь прочнее, чем лист, врастает, проверяя ветер пальцами.
* * *
Огонь сворачивается внутри себя, город уходит вглубь. Растворяя окраины, как круги на воде. Чтобы написать своё имя, тебе его надо сначала придумать — вместе с другими именами. На камнях вырастают иглы, раскрываются в воздух и мгновенно стареют, теряются во времени. Кто теперь его хозяин — после пяти лет отсутствия? Даже строчки электронного письма становятся тоньше и бледнее и скоро совсем исчезнут, когда закончится время памяти о письмах. Такое расстояние — исчезает, приближается к тебе, как нитка, источенная молью. Тебя съедает время, а пространство нам не помощник — ты в трёх автобусных остановках — на другой стороне земли — да хоть вне земли. Исчезая медленно из прикосновений.
* * *
Тебя нет, ты растворился в подтексте. Каждый желающий тебя увидеть должен выковыривать твоё существование из листков жёлтой бумаги, шлепания клавиатуры, утренних звонков и движения песка между страниц книги, которую ты читаешь. Иногда вода заливает всё, что обнаружено, и тогда найденное становится воздушной дырой, сквозь которую соль и твердь — Владимирская и Тверская губернии, железный путь мимо дачной станции по меловому отпечатку, черничному оклику — ошибкой и опечаткой пятничного выпуска. За травой после лета — следы на внутренней стороне взгляда и чёрного хлеба. Против солнца, на полчаса тени, чтобы хватило завернуться в ситец. И карта увезёт тебя в обратную сторону текста, где тебя нет.
* * *
Который ломает пространство вёслами, сушит на ветру слёзы и волосы, замо́к его рук устаёт от тяжести приливов. Когда начинается ветер, голоса вязнут в нём и в сетях, хватая плавники воздуха. Донник выстилает дно, и день вернётся с полными лодками соли, головой упираясь в зенит. Слушать слепое бормотание лодочника, находить дорогу до глазастой пробоины по каплям горячего вара. Заштопывать, зашёптывать, уговаривать гончарную и рыбачью — тонкую кожу её сестёр. Плети под барабанным ознобом выговаривают своё острое право. Та, которая смотрит из ночи по углам своих глаз, и светлячки обжигают пальцы. Врастая босыми ногами в камень, последняя тень медной змеёй шагнёт в лодку. Головой на восток на ледяных подушках по стёртым кругам каменного времени.
* * *
Так издалека, что не найдётся ни осколка, ни обломка. Не управиться ей с минутной стрелкой, где разговаривать так, чтобы другая вода. Чего не сделаешь, того и нет. Отвернувшись, опираясь на воздух, в котором только он и будет, когда ластиком стираешь из недавнего разговора оговорки, речевая кардиограмма в очередной раз солжёт. Она разговаривает никак и никогда, все числа перемещаются и мало времени для оживления снов. По гладкой поверхности с ровным английским чаем, чёрным слоном, а записная книжка просыпается по ночам от головной боли. В одну строчку перевести Гомера, в другую — все чайные листы и пепельницы до тех пор, пока не получится. Действия глаголов неограниченны.
* * *
Когда его станет неожиданно много, придётся думать, кому бы отдать. Телефонный звонок появляется без платья, и надо бы отдохнуть, но при таких морозах самое раннее утро начинается всегда позднее, чем его ожидаешь. Но — я о тебе? — спрашивает она, и долго расшифровываешь её молчание, состоящее из запятых. Теперь тебе — разницу по времени считать несуществующей, диалог как маятник знает только две стороны света, в которых вам не бывать. Отрывай отрывные календари, забывая числа, а дни недели накапливают усталость, чтобы потом сказать, ну куда же от них денешься.
Так исчезает лёд, прячась в заглавных буквах, осторожнее только мышь в сумерках и тени, бредущие за чьей-то спиной. Снег выстраивается вдоль всех дней и не различает, а размывает и просится внутрь каждого, кто проходит, защищаясь от собственного — холода ли, испуга, играет в исчезающую Алису. Вот так у нас проходит время от завтрака до обеда.
* * *
Ждать со знаком плюс, со знаком монеты, подобранной возле вокзального автомата. Падать, наполняясь водой. Ржавые рукава берегов тянутся за тобой до самого дома. Убегая в и над. Чем она выше, тем старше платья у её коленок. Сгибая улицы бумажных самолётов, учить слова монгольских языков. Она идёт справа — правильная, как учебник грамматики. Полосатые дома притягивают дымом этажей, туманом стен, пятясь и покачиваясь — уходить в землю проще, чем вить гнёзда на проводах.
* * *
Сначала опередить, потом отойти. Ты — лень, льняное и шёлковое, по острому с зазубринами памятью консервной банки. Здесь ужи охраняют своё золото, беспечное и тёплое. Лапы и львы, сон ворот, насторожённость углов, улица расцветает шагами. Словом снегом на проводах жёлтого чайного каплями по подоконнику, а теперь — на твоём языке, мышь. Без времени и места, когда сложены руки и вещи и хранят между белым и белым, перекатывая под языком мороку жестяной ягоды. Все острия карандашей теперь в твою сторону, только глаза живые и столбики в поле, чтобы не заблудиться в метель.
* * *
Пересекая вот и так, расставляя знаки препинания осами и муравьями, каменные крошки подбираешь с руки мостов. В твоей тетради — круги и трапеции, колышки и вешки, расставленные вокруг трясины Лукоморья. Традиции солнцестояния отбрасывают далеко твою тень от места, на котором стоишь. А закрытые глаза потом откроешь, когда ослепнешь.
* * *
Нет, не вирус, но интернет говорит твоими словами, в голове набор только греческих букв, плакать хочется от такого безмолвия. Он тугой охотничий лук обменял на траву с того побережья. Нет, не спи, — отвечает и смотрит сквозь огонь на красное платье и пропадает под лёд, в тень от лодки. А у неё опять молчание и нет ни голоса, ни предлога, чтобы встать и уйти в другую речь или хотя бы в себя. Продолжает, пытаясь обнаружить любое чужое наречие, разыскивая её поближе к языку, одними глаголами наполняя рот. Переверни страницу, руку о(т)пусти и шагни туда, где ни половиц, ни мостов, в общую немоту.
* * *
Время появляется вечером, просит горячего чаю и почитать. На ночь не остаётся, как бы ты ни просил. И так уже год по средам через неделю. Изредка звонит, рассказывает новости. Твердит, пока едет в трамвае: не думать о чае, повторяет другие времена, проверяет чистописание. Засыпать, завернувшись с головой. Праздники теперь только те, утренние. Покрывается пылью и ржавчиной между жёсткой водой и ровным горизонтом. Корабль, оставшийся на берегу, забытый командой и пассажирами.
|
