Аркадия

                            ...на обратном пути из Эвфемии, города, где обменивают
                  воспоминания в дни солнцестояний и равноденствий...

                                         Итало Кальвино. «Незримые города»

Есть такой город Эвфемия, восемьдесят миль по направлению
мистраля. В нём рынок, где я обменял всё, что помнил, прочёл
и увидел во сне, всего на одно воспоминание:

Был город. И площадь с собором.
А потом её стали украшать.
Зодчие. Сухими фонтанами,
пылью, блеском.
Площадь давно никем не виданная.
Воображаемая во тьме. Ожидающая чуда.
Остановилось время — и я подарил ей
взгляд. (Чуть не жизнь.) Возникла картина:

Всё мягкое. Серое.
И такие часы (уставшие висеть
на соборе), будто из
мультфильма, или будто
Дали объясняет
время.

Уголком глаза различаю ступеньку,
на которой блестит яйцо мира —
треснувшее — Лотос. Не шевелю головой.
Закрываю глаза и думаю:

Аркадия из восьми лепестков.
Вопреки всему. Время чудес.
Вспоминаю Да Винчи:
надо рисовать будто дымом,
град-филигрань,
град-паутину,
Сараево.

Гамбит Урии Хеттеянина

                                                                           2 Цар. 11:12

Гаснут осадные огни, в поле, вокруг города,
пока женщины омываются в далёкой столице. Под пеплом
тлеют пока ещё апокрифы. (Будущие пожары или
радость тихих озарений?) Не канон, в котором утрачены
другие истины.

Вскоре, если верен расчёт,
я отделю себя от
Мира,
чтобы история достигла полноты
спелого граната. Впервые по-настоящему
избранный. Хеттеянин Урия.

О, не принимай это так близко
к сердцу, Давид. Меч пожирает и
того, и другого. Кто-нибудь
однажды поймёт этот
хеттский гамбит.

Вирсавия, мой холёный
деревянный конь, с переполненной утробой,
вступает в город.

Когда улицы Александрии

                                                   Джордже Деспичу, который не верит,
                                                  что на Тасосе умирают

Когда улицы Александрии
пустеют,
прозрачные пальцы призрачных библиотекарей
перебирают мириады
воздушных свитков
и туман, пахнущий пергаментом.
Один из них подходит ко мне, это кир Константин К.
Еле слышно возникающее слово:
Θανατος.
Мне незнакомо это слово.
Оно тёплое, умир...отворяющее,
как мантра.
О, произносить его перед богами
до рассвета.
Дождаться с ним первого
встречного, матроса, туриста.
Приветствовать наклоном головы и
молвить посвящённому:
Θανατος, κύριε...*
Не дожидаться ответа, значения.
Завернуть за угол.
Уплыть из Александрии.

                    * Смерть, господин... (греч.)

На берегу Канагавы

Чайки, эти простывшие евнухи,
взвихрённые над пурпурными
волнами. Точно как на одной из
картин Хокусая. (У него море
и Фудзияма —
вскипевшее индиго с кружевной каймой.)
Чайки — камикадзе на бреющем полёте.
Хайку, танцующее на ладонях бога...

На берегу Канагавы
напрасно я искал безошибочную
метафору.

Иногда мне кажется, что
в этом вся суть: пока солнце
восходит, иметь более одного
имени.

Одиссей и остров сирен

Ультрамариновый полдень.
Солнце высасывает сердцевину голых костей
на берегу. Штиль;
некий бог смазал море маслом. Грек,
привязанный к мачте.

В слепом ритме плещущих вёсел слышен
скрип канатов, древесины, зубов. Хлестнула
плетью горячая брань матроса, у которого лопнула мозоль.
Звякают перстни убитых троянцев у Эврилоха
на шее. Кашель. Непристойные напевы, отгоняющие страх.
Перимед бормочет заклинание, чтобы умилостивить Геру...

А сирены? Невыразимая музыка? Ласковое пение?

По совету колдуньи Цирцеи
мягким воском тщательно
залепил он ухо каждому, но
позабыл
заткнуть им рты.

Обломки стольких слов
на палубе, внутри него, в блестящей синеве.

Этот гудящий водоворот — яспис, славный Одиссей.
Береги его. Сирены — немые.
А речь — кристалл, в котором пульсируют начала.
И соломинка спасения.