* * *
Лайвджорнал — фэйсбук, Макдоналдс — фастфуд, —
этапы большого пути!
Отпели покойника, слёзы сглотнув,
немного поели кутьи.
Мелецкий хотел, конечно же, тост
в напутствие другу сказать,
но в эту минуту Великий Пост
распялил на небе закат.
Промчался свет по стёклам око́н,
пропел колокольный звон.
Народ прочёл Покаянный Канон
и вышел из церкви на двор.
Меня поздравляет отец Валентин,
на крыльях поста летя.
И мы с Мелецким смело летим,
теряя тяжесть лица.
Весёлое время — Великий Пост!
О смерти ли нам скорбеть,
глядя, как тает пена пустот:
пастырь стрижёт овец...
* * *
Было дело на Риальто.
Я прикинулся Отелло.
Дездемона — молодая
балерина.
В театральную бригаду
затесался кабальеро,
и она ему свиданье
подарила.
Он, однако, был настырным,
он дежурил в подворотнях,
посылал ей тучи матерных
проклятий.
Приходилось пить пустырник
для спокойствий благородных, —
что же делать, если парень
без понятий.
Полноты великолепья
сохранила половину,
о традициях трагедий
памятуя.
Никакая королева
не прикажет водевилю
разливаться половодьем
в полнолунье.
Было дело на Риальто.
Я прикинулся Отелло.
Дездемона — молодая
балерина.
В театральную бригаду
затесался кабальеро,
и она ему свиданье
подарила.
Но её великолепье
сохранялось неизменно:
лики подлинных трагедий
монолитны.
Никакая королева
не простит дивертисменту,
если рухнет он с трапеций
на опилки.
* * *
Эта полость горбата, но главное дело —
что акустика в ней шепелява, беззуба.
Это зимняя ночь в ней пожухла, сомлела
и лежит до утра без движенья, без звука.
В этой полости треск, слюдяная отрыжка.
Наслюнявлено много — и мною, и нами.
Закатилась случайно кудрявая шишка —
прошлогодняя, с выщербленными семенами.
В этой полости слов прочитаешь две тыщи,
а напишешь одно, да и то от отчаянья.
Приходи, музыкальный, кудрявый мальчишка,
протруби сверх ничьей — незаявленной — тайны.
И тогда... И так далее... — Утро засветит —
та же самая полость безвидна, расплывчата,
в ней теряются лирик, и киник, и скептик,
только песенка до неприличья прилипчива.
* * *
Здесь можно читать, например, Куприна —
простые рассказы про цирк.
А между словами снуёт суета,
подмигивает суицид.
Здесь меланхоличный Орхан Памук
листает за ночью ночь,
плетёт свою сеть, как паук для мух,
а я вылетаю прочь.
Удастся ли выключить свет и спать,
заботу согнав со лба?
Да это не важно. Здесь можно писать
любые другие слова.
* * *
Сидеть ли в сквере над мелкой речкою
или на площади перед мечетью —
на самом деле нам делать нечего,
только упорствовать в своём бесчестье.
И — как продолжил Валерий Терапевт, —
лежим на травке или в постели —
у нас, похоже, альтернативы нет —
только оплакивать своё безделье.
Валера знает: смеётся, крадучись:
куда ни плюнешь — повсюду густо.
Но вот, однако, у нас нет радости —
только оплёвывать своё искусство.
* * *
При некотором напряжении взгляда
мы можем заметить двусмысленность слайда,
кочующего из журнала в журнал. —
Фотограф охотника вооружал
улыбкой растерянно-безоружной,
чтоб выглядел интеллигентной старушкой,
заглядывающей случайно в чулан.
Пылинки вспорхнули навстречу лучам,
проникшим внезапно в бездвижное время.
Старушка заметила банку варенья,
которую спрятала здесь, как пчела,
полвека назад — а быть может, вчера
иль даже сегодня? И это так странно —
теперь, в запылённом окошечке слайда,
оканчивать жизнь там же, где начала.
* * *
В полном вперёде пурга деревенская.
Стонет в природе игра интересная. —
Вспышками контратак
шахматной стаею носятся искорки,
пересекаются с иксами игреки
в месиве координат.
Был ты гроссмейстер, а стал деревенщиной.
Был математик, невесте обещанный. —
Та до сих пор тебя ждёт.
В поле, окутана свадебным трауром,
над замерзающим заживо трактором
саван механику шьёт.
Слышишь ли, мёртвый, её причитания?
В речитативе о новопреставленном
перечисленье заслуг:
как потрудился в селе Пятиягодном,
как обработал поля культиватором,
как изнемог и заснул.
В сон игровой окунаешься засветло.
Пешечной тканью ристалище застлано. —
Над одеялом живым
тучами носятся хитрые искорки.
Белыми вихрями кружатся призраки
комбинаторных машин.
* * *
Два дивана под окном
очень изумились,
когда мы ни на одном
спать не завалились.
Как хотели мы уснуть
пусто и блаженно,
в сновиденья ускользнуть,
растворясь волшебно.
Мы могли забыться сном,
но брели кругами:
два дивана под окном
чем-то нас пугали.
То казалось — в них клопы
толпами гнездятся,
или в спины нам болты
подлые вонзятся,
или призраки волной
пробегут по нервам
и потопит с головой
чья-то кровь и сперма...
Так мы мечемся, мычим
в темноте распухшей
и мучительно торчим
в тесноте растущей.
И друг к другу повернув,
как радары, спины,
мутную ловя волну,
до утра не спим мы.
И бессонница тупым
зудом бьёт, как током, —
вдруг бессмысленно пустым
и безумным вздрогом.
* * *
Идиоты-кросавчеги
предо мной берут четырёх тузов.
А тем временем наш ковчег
движется не быстрее двух узлов.
Адидасы да найки
надо мною полемику вьют свою.
В перекрученной майке,
подтянув колени к лицу, я сплю.
Торможение взрыва
без усилий продляю, легко сопя.
Ни обиды, ни вызова —
как лежу, так и лягу опосля.
Поскидавши матанки,
бесполезные тайны во сне я зрю.
В перекрученной матке,
подтянув колени к лицу, расту.
* * *
Битвы, которые я называю главными,
выиграны не нами, а гневными ангелами.
Битвы, которые кажутся второстепенными,
медленно, век за веком ведутся растениями.
Можно о битвах как таковых не задумываться
и не смотреть, куда бранные позовут места,
вместо имён лексиконом вполне очерченные. —
Кроме стереотипов, там видеть нечего.
* * *
К внезапному слову готовясь,
прожил, ничего не узнав.
Расплывчаты смыслы пословиц,
покуда они на устах.
А ныне уста онемели,
и смыслы конкретно растут:
подходишь к своей колыбели —
а в ней безмятежный абсурд.
* * *
Вот отважный Персей. Он, восстав поутру,
препоясавшись, прётся в портал точка ру,
он выходит на форум и головы ру-
бит гадюковолосым медузам.
Это подвиг. Но ясно, что умным князьям
в бизнес капает каждый народный изъян.
Вот парадный подъезд. По торжественным дням
одержимый холопским недугом.
Ну а если не праздник, а серый денёк,
на портале он видит амбарный замок
и скулит, как потерянный Богом щенок,
под дождём несомненно осенним. —
Где хозяин, который командам учил
и врагов ему на растерзанье вручил
и сардельку добра перед носом крутил
и нарёк его храбрым Персеем?
* * *
Надвинулась туча, громами стуча.
Под ней потемнела речушка Уча.
Пророчного неба мы чище:
мы движемся к тёще в Мытищи.
Давненько погода не видела нас. —
Сама себе в верности лживо клялась,
сама себе пела и льстила,
потом, проклиная, грозила.
На кладбище осень под каждым кустом.
Приблизимся — всхлипнем, вспомянем — уснём.
Наедут сварливые зимы —
приветки придумаем им мы.
В последнем костре догорая почти,
мокнёмся мы в светлые струи Учи.
Травы-воды ниже мы, тише —
подселимся к тёще в Мытищи.
* * *
Торнадо в средней полосе бывает редко. —
Настолько редко, что не вспомнят старики.
Однако есть одна народная примета,
всем календарным наблюденьям вопреки:
«Если на Алипия липа зацветёт,
значит, на Сысоя крышу снесёт».
Алипий был прославленный иконописец.
На липовой доске ковчежец вырезал.
Молитвенные светы православных истин
располагал, накладывая на левкас.
Та́к он квази-хаос всего мирозданья
духом и умом превозмогал неустанно.
В Суханихе на Клязьме эпицентр торнадо
пронёсся вдруг и сотню сосен завалил.
Беспечных отдыхающих пансионата
застал врасплох и покалечил семерых.
Женщина с девочкой спрятались в автомобиле.
Автомобиль расплющило — они погибли.
Исследованья Лоренца и Мандельброта
столь поразительны, что трудно их постичь.
Однако есть одна простая поговорка,
спокон веков бытующая на Руси:
«Бабочке довольно крылышком взмахнуть —
а уж ангелы готовы бурю раздуть!»
И всё же огнедышащих страстей пустыню
Сысой не уставал смирения росой
кропить — и, разгоняя демонов унынья,
по раскалённому песку ходил босой.
Сам того не ведая — легчайшим усильем —
девочку умершую вдруг воскресил он.
* * *
Чем чаще празднует лицей
свою святую годовщину,
тем вспоминаю всё острей
его тупую дедовщину.
Я жалуюсь и слёзы лью
над изуродованным детством.
И изуродованным текстом
кляну, оправдываюсь, лгу.
* * *
Дядя Пев возгорелся от Феба, прикинь,
но был кем-то задвинут в детдом.
Он, однако, успел стать другим, — а каким,
не поймёшь, напрягаясь с трудом.
В городской пустоте завихренья ума,
вышибает слезу Сукачов.
Для кого ты прожил эту жизнь задарма? —
чувачок, чувачок, чувачок...
* * *
Я надуваю щёки, как паруса.
Рыскаю в анфиладах, гася гостей.
Обозреваю сообщество за полчаса. —
В нём никаких особо нет новостей.
Вяло плодится гуманитарный микроб.
Да, это так. Но чуток ночной дозор:
выстроилось белое войско цветов,
кротко обороняет ночной газон.
Кто бы решился против него шагнуть? —
Тысячи пристальных светится завеса глаз.
Хоть ты кричи, рычи, плюй — наизусть
вежливо возвращается каждый пас.
Мне даже скучно. Тягостен новый день.
Светят цветы. Сообщество — ни гу-гу.
Тыркаюсь перстнем в порталы — там нет идей,
а я всё рыскаю, тычу, спать не могу.
* * *
Сюда будем думать, сюда исцелять,
сюда, невзирая, твердить. —
Толпой входят малые в дверь сентября,
им льстят и мерцают пути.
Учитель кивает приветливо в такт,
а сам про себя весь угрюм.
Не верит, не знает банальных он тайн,
он тайным унынием юн.
Он нежным движением тайно томим,
тоска в нём, тоска — и восторг.
Не верит, не знает таинственный ритм,
куда, истекая, истёк.
В слепых окулярах блеснула слеза,
в букетах шумит суета.
Толпе непонятно в дверях сентября —
куда нам? — Сюда вам, сюда... —
Он нежным движением тайно томим.
Куда, истекая, истёк? —
Не верит, не знает таинственный ритм,
куда он, не глядя, ведёт.
Пришли шаловливые, скачет судьба
невинным огнём по глазам.
Учитель указкой три разных «сюда»
рассеянно им показал.
* * *
«Спектр фью, спектр фью» — учит студент назубок.
Метод файв, метод плюс — всё к прославленью Фурье.
Это спой литию́ сырных февральских суббот,
поминающих нас март соберёт на бугре.
Понимающих вас — мало, ты им объясни.
Зона Сим, зона Зо — ломятся доски от яств.
Свёкор-Во, свёкор-На крышки гробов поднесли.
Сотню ла отняла тёща нарочно для вас.
Заиграй, заиграй, — в дудки вели и в блины.
Форте хрип, форте хлюп — каждый умеет педаль.
На одном колесе клапаны всякой длины:
крест аллюр, старт шоссе, старый седой рейн-металл.
Понимающих вас — мало, ты им объясни.
Фильтр Ви, фильтр Зво — горбятся плошки от яств.
Деверь Ну, деверь На горки блинов принесли.
Ектенью дьякона́ спели нарочно для вас.
Запирай, запирай, — учит уставный февраль,
ветер стигм, ветер язв, март объеденья сирот,
из которых один редко умеет педаль,
лектор брынз, вектор схизм их на бугре соберёт.
БАЛЛАДА О ЛЕТАЮЩИХ ТАРЕЛКАХ
Меж стыков стальных
он видит двоих,
один
из них
бежит.
«Тихая сторожка»
Старый симпатичный диспетчер,
тайный, может быть, оккультист.
В сыростью сочащийся вечер
высунулся он покурить.
Он обозревает привычным
оком параллакс-окоём.
Быльника полынным прибытием
переполнен плац-космодром.
Длинные туманы повеяли
вдаль, за магистральный арык,
и Венера в низком афелии,
в сумраке мерцая, горит...
Закурил старик «беломорчика»,
оглядел по новой — и вдруг
видит два светящихся облачка, —
быстр и угловат их маршрут:
то одно замрёт и повиснет,
то другое чиркнет огнём —
как шкалою, выстолбит искрами
чёрный параллакс-окоём...
«Что за притча? — мыслит диспетчер. —
Эвона выходит кудыть! —
Стало, я всю жизнь сплю, беспечен,
а ей-ба с другими блудить?
Люди-то шептали и раньше,
да я верить им не хотел.
А теперь и весь стыд попрамши,
прямо внаглую адюльтер!
Быльником она, вишь, взмахнула! —
кавалерам шлёт аромат! —
«Мой-то, мол, кемарит покуда,
да и вовсе стал староват». —
А они и рады — примчались!
Ёбари нейтронной пизды! —
Миллиарды лет им мечталось
с сукой этой лечь под кусты!
Ну, естественно! ну, понятно! —
Здесь-то интеллект и талант!
Здесь всё интересно, галантно —
не в галактиках секс-абстракт!...
Ну и кто я есть? Жалкий дурень!
Ты навесила мне рога.
Благороден пусть и культурен —
жить-то мне теперь стыдоба!..» —
Так вскипел старик жгучим ядом,
вынес дробовик из жилья
и одним вечерним зарядом
всю природу начал с нуля.