* * *Лайвджорнал — фэйсбук, Макдоналдс — фастфуд, — этапы большого пути! Отпели покойника, слёзы сглотнув, немного поели кутьи. Мелецкий хотел, конечно же, тост в напутствие другу сказать, но в эту минуту Великий Пост распялил на небе закат. Промчался свет по стёклам око́н, пропел колокольный звон. Народ прочёл Покаянный Канон и вышел из церкви на двор. Меня поздравляет отец Валентин, на крыльях поста летя. И мы с Мелецким смело летим, теряя тяжесть лица. Весёлое время — Великий Пост! О смерти ли нам скорбеть, глядя, как тает пена пустот: пастырь стрижёт овец... * * *
Было дело на Риальто. Я прикинулся Отелло. Дездемона — молодая балерина. В театральную бригаду затесался кабальеро, и она ему свиданье подарила. Он, однако, был настырным, он дежурил в подворотнях, посылал ей тучи матерных проклятий. Приходилось пить пустырник для спокойствий благородных, — что же делать, если парень без понятий. Полноты великолепья сохранила половину, о традициях трагедий памятуя. Никакая королева не прикажет водевилю разливаться половодьем в полнолунье. Было дело на Риальто. Я прикинулся Отелло. Дездемона — молодая балерина. В театральную бригаду затесался кабальеро, и она ему свиданье подарила. Но её великолепье сохранялось неизменно: лики подлинных трагедий монолитны. Никакая королева не простит дивертисменту, если рухнет он с трапеций на опилки. * * *
Эта полость горбата, но главное дело — что акустика в ней шепелява, беззуба. Это зимняя ночь в ней пожухла, сомлела и лежит до утра без движенья, без звука. В этой полости треск, слюдяная отрыжка. Наслюнявлено много — и мною, и нами. Закатилась случайно кудрявая шишка — прошлогодняя, с выщербленными семенами. В этой полости слов прочитаешь две тыщи, а напишешь одно, да и то от отчаянья. Приходи, музыкальный, кудрявый мальчишка, протруби сверх ничьей — незаявленной — тайны. И тогда... И так далее... — Утро засветит — та же самая полость безвидна, расплывчата, в ней теряются лирик, и киник, и скептик, только песенка до неприличья прилипчива. * * *
Здесь можно читать, например, Куприна — простые рассказы про цирк. А между словами снуёт суета, подмигивает суицид. Здесь меланхоличный Орхан Памук листает за ночью ночь, плетёт свою сеть, как паук для мух, а я вылетаю прочь. Удастся ли выключить свет и спать, заботу согнав со лба? Да это не важно. Здесь можно писать любые другие слова. * * *
Сидеть ли в сквере над мелкой речкою или на площади перед мечетью — на самом деле нам делать нечего, только упорствовать в своём бесчестье. И — как продолжил Валерий Терапевт, — лежим на травке или в постели — у нас, похоже, альтернативы нет — только оплакивать своё безделье. Валера знает: смеётся, крадучись: куда ни плюнешь — повсюду густо. Но вот, однако, у нас нет радости — только оплёвывать своё искусство. * * *
При некотором напряжении взгляда мы можем заметить двусмысленность слайда, кочующего из журнала в журнал. — Фотограф охотника вооружал улыбкой растерянно-безоружной, чтоб выглядел интеллигентной старушкой, заглядывающей случайно в чулан. Пылинки вспорхнули навстречу лучам, проникшим внезапно в бездвижное время. Старушка заметила банку варенья, которую спрятала здесь, как пчела, полвека назад — а быть может, вчера иль даже сегодня? И это так странно — теперь, в запылённом окошечке слайда, оканчивать жизнь там же, где начала. * * *
В полном вперёде пурга деревенская. Стонет в природе игра интересная. — Вспышками контратак шахматной стаею носятся искорки, пересекаются с иксами игреки в месиве координат. Был ты гроссмейстер, а стал деревенщиной. Был математик, невесте обещанный. — Та до сих пор тебя ждёт. В поле, окутана свадебным трауром, над замерзающим заживо трактором саван механику шьёт. Слышишь ли, мёртвый, её причитания? В речитативе о новопреставленном перечисленье заслуг: как потрудился в селе Пятиягодном, как обработал поля культиватором, как изнемог и заснул. В сон игровой окунаешься засветло. Пешечной тканью ристалище застлано. — Над одеялом живым тучами носятся хитрые искорки. Белыми вихрями кружатся призраки комбинаторных машин. * * *
Два дивана под окном очень изумились, когда мы ни на одном спать не завалились. Как хотели мы уснуть пусто и блаженно, в сновиденья ускользнуть, растворясь волшебно. Мы могли забыться сном, но брели кругами: два дивана под окном чем-то нас пугали. То казалось — в них клопы толпами гнездятся, или в спины нам болты подлые вонзятся, или призраки волной пробегут по нервам и потопит с головой чья-то кровь и сперма... Так мы мечемся, мычим в темноте распухшей и мучительно торчим в тесноте растущей. И друг к другу повернув, как радары, спины, мутную ловя волну, до утра не спим мы. И бессонница тупым зудом бьёт, как током, — вдруг бессмысленно пустым и безумным вздрогом. * * *
Идиоты-кросавчеги предо мной берут четырёх тузов. А тем временем наш ковчег движется не быстрее двух узлов. Адидасы да найки надо мною полемику вьют свою. В перекрученной майке, подтянув колени к лицу, я сплю. Торможение взрыва без усилий продляю, легко сопя. Ни обиды, ни вызова — как лежу, так и лягу опосля. Поскидавши матанки, бесполезные тайны во сне я зрю. В перекрученной матке, подтянув колени к лицу, расту. * * *
Битвы, которые я называю главными, выиграны не нами, а гневными ангелами. Битвы, которые кажутся второстепенными, медленно, век за веком ведутся растениями. Можно о битвах как таковых не задумываться и не смотреть, куда бранные позовут места, вместо имён лексиконом вполне очерченные. — Кроме стереотипов, там видеть нечего. * * *
К внезапному слову готовясь, прожил, ничего не узнав. Расплывчаты смыслы пословиц, покуда они на устах. А ныне уста онемели, и смыслы конкретно растут: подходишь к своей колыбели — а в ней безмятежный абсурд. * * *
Вот отважный Персей. Он, восстав поутру, препоясавшись, прётся в портал точка ру, он выходит на форум и головы ру- бит гадюковолосым медузам. Это подвиг. Но ясно, что умным князьям в бизнес капает каждый народный изъян. Вот парадный подъезд. По торжественным дням одержимый холопским недугом. Ну а если не праздник, а серый денёк, на портале он видит амбарный замок и скулит, как потерянный Богом щенок, под дождём несомненно осенним. — Где хозяин, который командам учил и врагов ему на растерзанье вручил и сардельку добра перед носом крутил и нарёк его храбрым Персеем? * * *
Надвинулась туча, громами стуча. Под ней потемнела речушка Уча. Пророчного неба мы чище: мы движемся к тёще в Мытищи. Давненько погода не видела нас. — Сама себе в верности лживо клялась, сама себе пела и льстила, потом, проклиная, грозила. На кладбище осень под каждым кустом. Приблизимся — всхлипнем, вспомянем — уснём. Наедут сварливые зимы — приветки придумаем им мы. В последнем костре догорая почти, мокнёмся мы в светлые струи Учи. Травы-воды ниже мы, тише — подселимся к тёще в Мытищи. * * *
Торнадо в средней полосе бывает редко. — Настолько редко, что не вспомнят старики. Однако есть одна народная примета, всем календарным наблюденьям вопреки: «Если на Алипия липа зацветёт, значит, на Сысоя крышу снесёт». Алипий был прославленный иконописец. На липовой доске ковчежец вырезал. Молитвенные светы православных истин располагал, накладывая на левкас. Та́к он квази-хаос всего мирозданья духом и умом превозмогал неустанно. В Суханихе на Клязьме эпицентр торнадо пронёсся вдруг и сотню сосен завалил. Беспечных отдыхающих пансионата застал врасплох и покалечил семерых. Женщина с девочкой спрятались в автомобиле. Автомобиль расплющило — они погибли. Исследованья Лоренца и Мандельброта столь поразительны, что трудно их постичь. Однако есть одна простая поговорка, спокон веков бытующая на Руси: «Бабочке довольно крылышком взмахнуть — а уж ангелы готовы бурю раздуть!» И всё же огнедышащих страстей пустыню Сысой не уставал смирения росой кропить — и, разгоняя демонов унынья, по раскалённому песку ходил босой. Сам того не ведая — легчайшим усильем — девочку умершую вдруг воскресил он. * * *
Чем чаще празднует лицей свою святую годовщину, тем вспоминаю всё острей его тупую дедовщину. Я жалуюсь и слёзы лью над изуродованным детством. И изуродованным текстом кляну, оправдываюсь, лгу. * * *
Дядя Пев возгорелся от Феба, прикинь, но был кем-то задвинут в детдом. Он, однако, успел стать другим, — а каким, не поймёшь, напрягаясь с трудом. В городской пустоте завихренья ума, вышибает слезу Сукачов. Для кого ты прожил эту жизнь задарма? — чувачок, чувачок, чувачок... * * *
Я надуваю щёки, как паруса. Рыскаю в анфиладах, гася гостей. Обозреваю сообщество за полчаса. — В нём никаких особо нет новостей. Вяло плодится гуманитарный микроб. Да, это так. Но чуток ночной дозор: выстроилось белое войско цветов, кротко обороняет ночной газон. Кто бы решился против него шагнуть? — Тысячи пристальных светится завеса глаз. Хоть ты кричи, рычи, плюй — наизусть вежливо возвращается каждый пас. Мне даже скучно. Тягостен новый день. Светят цветы. Сообщество — ни гу-гу. Тыркаюсь перстнем в порталы — там нет идей, а я всё рыскаю, тычу, спать не могу. * * *
Сюда будем думать, сюда исцелять, сюда, невзирая, твердить. — Толпой входят малые в дверь сентября, им льстят и мерцают пути. Учитель кивает приветливо в такт, а сам про себя весь угрюм. Не верит, не знает банальных он тайн, он тайным унынием юн. Он нежным движением тайно томим, тоска в нём, тоска — и восторг. Не верит, не знает таинственный ритм, куда, истекая, истёк. В слепых окулярах блеснула слеза, в букетах шумит суета. Толпе непонятно в дверях сентября — куда нам? — Сюда вам, сюда... — Он нежным движением тайно томим. Куда, истекая, истёк? — Не верит, не знает таинственный ритм, куда он, не глядя, ведёт. Пришли шаловливые, скачет судьба невинным огнём по глазам. Учитель указкой три разных «сюда» рассеянно им показал. * * *
«Спектр фью, спектр фью» — учит студент назубок. Метод файв, метод плюс — всё к прославленью Фурье. Это спой литию́ сырных февральских суббот, поминающих нас март соберёт на бугре. Понимающих вас — мало, ты им объясни. Зона Сим, зона Зо — ломятся доски от яств. Свёкор-Во, свёкор-На крышки гробов поднесли. Сотню ла отняла тёща нарочно для вас. Заиграй, заиграй, — в дудки вели и в блины. Форте хрип, форте хлюп — каждый умеет педаль. На одном колесе клапаны всякой длины: крест аллюр, старт шоссе, старый седой рейн-металл. Понимающих вас — мало, ты им объясни. Фильтр Ви, фильтр Зво — горбятся плошки от яств. Деверь Ну, деверь На горки блинов принесли. Ектенью дьякона́ спели нарочно для вас. Запирай, запирай, — учит уставный февраль, ветер стигм, ветер язв, март объеденья сирот, из которых один редко умеет педаль, лектор брынз, вектор схизм их на бугре соберёт. БАЛЛАДА О ЛЕТАЮЩИХ ТАРЕЛКАХ
Меж стыков стальных он видит двоих, один из них бежит. «Тихая сторожка» Старый симпатичный диспетчер, тайный, может быть, оккультист. В сыростью сочащийся вечер высунулся он покурить. Он обозревает привычным оком параллакс-окоём. Быльника полынным прибытием переполнен плац-космодром. Длинные туманы повеяли вдаль, за магистральный арык, и Венера в низком афелии, в сумраке мерцая, горит... Закурил старик «беломорчика», оглядел по новой — и вдруг видит два светящихся облачка, — быстр и угловат их маршрут: то одно замрёт и повиснет, то другое чиркнет огнём — как шкалою, выстолбит искрами чёрный параллакс-окоём... «Что за притча? — мыслит диспетчер. — Эвона выходит кудыть! — Стало, я всю жизнь сплю, беспечен, а ей-ба с другими блудить? Люди-то шептали и раньше, да я верить им не хотел. А теперь и весь стыд попрамши, прямо внаглую адюльтер! Быльником она, вишь, взмахнула! — кавалерам шлёт аромат! — «Мой-то, мол, кемарит покуда, да и вовсе стал староват». — А они и рады — примчались! Ёбари нейтронной пизды! — Миллиарды лет им мечталось с сукой этой лечь под кусты! Ну, естественно! ну, понятно! — Здесь-то интеллект и талант! Здесь всё интересно, галантно — не в галактиках секс-абстракт!... Ну и кто я есть? Жалкий дурень! Ты навесила мне рога. Благороден пусть и культурен — жить-то мне теперь стыдоба!..» — Так вскипел старик жгучим ядом, вынес дробовик из жилья и одним вечерним зарядом всю природу начал с нуля.
|