Литературные проекты

        Введённая Байтовым в поэтический оборот «научная» лексика очень на пользу его образности. Ведь это не столько образы вещей и явлений, сколько образ их связи. А связь всегда предположительна и небуквальна. Это всегда какая-то гипотеза.
        Видимое есть криптограмма, система символов; их дешифровка — прямое дело автора. Отсюда, по моему мнению, поисковый, иногда подобный перебору вариантов способ письма Байтова. Это апофатическое письмо, существующее за границами стиля, выясняющее, что́ останется, если отказаться от всего общего, условного, риторического. Оно занято изъятием негодного по мере приближения к (предполагаемой) подлинности. Стирающее письмо. И стирается не что-то прежде написанное, а как бы сам процесс письма.
        Такое двойное действие крайне затруднительно для критического описания. Оно само по себе (само себе) критика, встроенная в поэтическое производство.
        Кроме того, критике со стороны доступно что-то «готовое», а Байтов делает всё возможное, чтобы его избежать, как будто это обяжет его присягнуть на верность какой-то одной из реальностей. В его вещах сквозь видимый мир просвечивает невидимый — тоже многомерный и неоднородный по составу. Это и мир идей, и мир, недоступный даже идеям.
        По страницам его книг бродит призрак — призрак метафизики. Но эта метафизика не то что «мелко нарезана», а просто растёрта в порошок и так, в виде какой-то взвеси, присутствует в любом описании.
        Неоднородность, просвеченная двусмысленность у Байтова и тема, и состояние поэтической материи, даже фактуры. Стиховая ткань доведена здесь до состояния какой-то мыслящей светотени.

        В стихах Николая Байтова больше всего поражает религиозный порыв. Именно религиозный — не метафизический, слишком уж чётки его очертания, слишком глубока уверенность; это не размытый агностицизм, поэт именно знает. Вспоминаются Тертуллиан с его «Верую, ибо нелепо» и борхесова «Роза Парацельса», где учитель отказывается от ученика, который не готов верить, что тот может сотворить живую розу, и требует доказательств. Байтов верит, и потому и знает и видит, и поэтому чудо оказывается возможным, и нелепый мир упорядочивается самым стройным, единственно возможным образом. Роза Парацельса, рукотворное чудо — стакан мочи, который выплёскивается в море и таким образом сливается со всем миром. И байтовский трикстер-буратино, которого невозможно уловить в бревне, потому что он везде, — тоже чудо и чудотворец одновременно. Мир нелеп и оттого доказуем и реален, и байтовская усмешливость именно потому добра и серьёзна, потому что полна уважения к этому миру. Да, наверное, уважение — это главная, центральная интонация стихов Николая Байтова. Николай Байтов — схоласт, и не вопреки своей ясности и чёткости, а благодаря им. Ведь поиск того, сколько ангелов поместится на острие иглы, происходил отнюдь от досужей игры ума, а от глубочайшего уважения к миру и Тому, Кто его сотворил.

        Николай Байтов... Однажды он нашёл где-то (на каком-то чердаке?) старую чью-то переписку... Или не нашёл... Я честно пыталась поднять его на дыбу и обуть в испанский сапожок, но он не сознался! И если он эту старую советскую переписку сочинил сам, то он — гений!..
        В другой раз, в Георгиевском переулке, на сцену вышла Света Литвак в красном платье с обнажённой спиной и повернулась ко всем этой обнажённой спиной, и назади, почти на затылке, была у неё прикреплена большая, почти древнегреческая, театральная трагическая маска, и принялась Света Литвак читать громко стихотворение Зинаиды Гиппиус, и обнажённая спина извивалась... И тут на сцену подымается Байтов, тихий длинноволосый славянофил в очках, сосредоточенная реинкарнация Костиньки Аксакова, временно разоблачившегося от персиянского костюма! И Байтов-Аксаков принимается сечь Свету Литвак шелепом, отнюдь не бархатным, и обнажённая спина краснеет на глазах. И это занятно, впечатлительно и хорошо!..
        А когда я читаю стихи Байтова, мне вновь и вновь почему-то приходит на память известное: «Наш Костинька вырядился так по-русски, что мужики принимают его за персиянина!»... Байтов — это для меня такой Рубцов, которого не понимают «мужики»! Вот идёт в поэзии Байтов в своём персиянском фантастическом и непонятном «мужикам» костюме и рубцовские темы «тихой родины», переполненной тихой смертью, так пишет простыми и традиционно рифмованными стихами, что никаким «мужикам» не понять! Преображает простое в самое фантастическое! И это хорошо! Русская поэзия дождалась Байтова, потому что она в нём нуждается!..

        Поэзия Байтова, в противность его же прозе, зачастую архитектурно небрежна, юношески угловата, и не один и не два вырванных из контекста тропа сомнительны и ощущаются причастными к вектору скорее спонтанной вульгарности, нежели взвешенного абсурда. Да, архитектурно небрежна — не в том смысле, что архитектурная задача остаётся не решённой или оказывается решённой неверно, но в смысле паллиативности системы беспроигрышных чертежей à la палка-палка-огуречик. Те лёгкость и скорость, с которыми несёт будто по властному мановению осёдлываемый читателем ритм, сообщают сигнал заподозрить автора в намерении взять мелодией, понадеявшись, что слов не разберут, а если и разберут, то за частью поленятся лезть в толковый словарь. Само собой, я имею в виду, что такие подозрения могли бы возникнуть, да и почти наверняка возникли бы, пиши таким образом кто угодно другой. Но в случае Байтова все эти выкладки, зацепки, домыслы и тени всплывают кверху брюхом, и не думаю, что это плод работы компенсаторных механизмов, что вышеупомянутые огрехи прощаются за счёт безусловных достоинств, кои явственно преобладают. Внутри целого (а имеет смысл кромсать на слагаемые только тексты не цельные, на мой взгляд) эти огрехи перестают быть огрехами, и в этом превращении, повторюсь, никак не замешана маскировка. Оно происходит естественно, его природа независима. Можно назвать эти стихи эталоном свободы. Учение о сущности и формах прекрасного их не касается. Если бы кто-нибудь всерьёз взялся лечить снобизм, их в первую очередь следовало бы прописывать диагностированным.

        Стихотворения Николая Байтова напоминают большие поля где-то в августе: несколько деревьев стоят па́рами или поодиночке; очень лёгкий ветер шевелит листву; солнце медленно сдвигает тени: главное и почти неизменное в этих стихах — не просто внутренняя, а внутренне незыблемая, «раз навсегда решённая» и «спасённая» жизнь слов, вещей и людей.
        Стихотворение, чаще всего, не идёт к «внутреннему событию» (обретению ясности и свободы), а растёт из него, уже случившегося и стихами не названного — только «заданного» изначальной, статично-живой, гармонией, — и стихи не «ошибаются», не стареют.