|
Борису Херсонскому Пять1.Боги делают джаз,
насекомые звёздочки глаз,
чёрно-белая перемешка холодных клавиш:
ошибёшься, поправишь
золотые повороты потоков локонов
умницы прислуги, —
он выбрал, что может,
но только не то, что мы с вами:
на два часа́ и недели на две —
головы́ удаление,
ног пропадание,
исчезновение тяжести,
снежная часть... Колких бабочек звёздная власть,
уходящая тень среди звёзд,
восходящая звезда
посреди постаревших теней:
ничего не исправишь
возле самого края из клавиш,
чёрно-белых, голодных, умевших играть
чёрно-близко на улице, где — где угодно... Где угодно вверх, но не вниз, где-нибудь,
где не сгорбиться нам,
не собрать темноту по коротким частям,
не записаться
в клиниках-поэмах,
не заблудиться
в некрасивых на сегодня
пальто сороковых годов,
открытых для любви
виновниц Голливуда,
перебегая лестницу фоно
(которое такое пианино),
не вспомнить подходящий разговор
о движении жизни или джаза —
нет, не вспомнить, Борис, говорю,
про одесский трамвай,
про семейный архив
разговор... Так он не помнит каменный снег
и не знает,
что каменна снежная пена
в ледяном (удивляюсь) саду —
параллельные рельсы
так трамвайному сердцу остры,
чтобы только он был ещё здесь,
отдавая ещё один долг
для любой
не своей
темноты... Что ответишь мне ты?
что блеснёшь человеко-прохожему,
в темноте на свечу непохожему?
Что правда, что долго:
неустойчивый, мутный,
мертвящий от тяжести валится снег,
как скошенный сноп,
что уже
никуда в чернозём
никогда навсегда не вернётся... В чернозём? —
— В чернозём Персефоны,
в темноватого неба аид!
Разве небо теперь под землёю? —
— Под землёю! А ты и не знал?
Персефона сквозь зыбкие веки
льёт сиянье на землю свою,
и мизинцем чаинку
снимает с клубящейся чашки,
а потом —
заставляет считать
сладко-белый песок на клеёнке,
словно это бы россыпи звёзд,
а звёзды ходят на кухне
возле открытой форточки,
в которую
выкуриваешь как будто
шум дыхания
автомобиля...
2.
О, шумное дыхание крыла
прижимается к долгому глотку дыма,
а в снегах —
на жирафе
Андрей Орфей
ровно в сторону
скачет
Нью-Йорка:
бег в бибоп или ропот копыт?
Или даже по времени больше:
дабы оставить собственную тень,
очень нужно услышать глоток
в шагах колёс
внизу,
по синему от полночи
асфальту. Это ходит походкой поэма —
раскачалась, как море,
асфальта река:
третий берег реки посчитать
раскаталась волна по воде светлокожей —
за тебя, за меня,
за январь... Не только за январь —
за августа листву,
как девушка, тугую и густую,
что в красоте испытывает страх,
за мокрый Крым с дельфиньими глазами,
за связь горы с медвежьими следами,
за яблочную тяжесть на руках,
которая устроена не нами —
стал близок человек
больной своей руке,
как слабая волна для побережья, как тихая, бескостная волна,
как бледный дождь
в холодно-светлом парке — — расширенная плещется листва,
и дождь идёт прозрачным пешеходом: всё русское —
печально,
как вода... ...хрустальная непрочными холмами,
небесно-сине-глазая река,
мальков мелькающих наклонное скольженье,
горбатый берег мой
и ты, моя волна,
всё взгляду моему —
слеза
и утешенье... ...на берегу окраины реки
зелёный «что» и ласточек полёты,
посмертный Крым
и матовый
несвет — — в зелёно-первой степени листвы
глазами не досмотришься до Бога — — там, на деревьях сна,
лобзая тень листвы
и гороскопа хладные копыта,
платоновых идей
незримая толпа
гуляется
по лунному
Бродвею — это снежною ходит походкой
Персефона-подруга-поэма
(на Луне проступают слова),
ты не имеешь мне возразить:
это —
походка поэмы!
она есть, но она —
только снега́ из колонок
в богатых светом особняках! Сколько снегов из Америки
на опустевшем виниле
(хруст иглы не исполнен —
компакт- называется —диск)!
Слаще чистых снегов,
где огни самолётов и окон
следуют стеклянным курсом данного снега —
пятьдесят ли вторая улица посреди стекла,
сорок пятый ли год, сорок шестой ли год
(или нет?),
с переплеском витрин,
с толпами будущих мужских мертвецов,
слегка хмельных
от полночи и снега, от того, что перестала война,
где — ррррррр — слетал бомбардировщик,
как многотонный жук,
как майский листопад,
от того, что,
пока воевали,
в Нью-Йорке придумали яркую форму современного джаза,
где тонкий свист от сотен соловьёв,
сплетённых, как лазоревая нитка,
пронзает звонко
яблоко Нью-Йорка
и протестантский мозг и позвоночник, от того, что выжили, Господи, вернулись,
удалось найти работу по специальности,
от того, что новые девушки в клетчатых платьях
окончили старые краснокирпичные школы
под ильмами или вязами басенных городков
(я хотел бы сказать: «под пыльными ильмами,
вязкими вязами»,
но не стану, затем, что не верю
в то, что вязы действительно —
«вязкие»,
а сейчас я хочу говорить,
доверяя себе самому), итак —
эти самые девушки только что окончили (предположим)
свои старые школы из красного кирпича
под ильмами или вязами сказочных городков,
где-нибудь в Род-Айленде или Вермонте,
или во сне,
или — неважно, нигде, от пятьдесят второй улицы,
просто —
от пятьдесят второй улицы,
от предвкушения холодной выпивки виски,
любви в манере боб,
колеблющейся музыки,
но никогда не
смерти — как снимал Вильям Готтлиб (http://memory.loc.gov/ammem/wghtml/wghome.html),
или я позабыл,
подскажи? Ну, я же не вижу,
и вспомнить уже не смогу
на белом от цвета бегу,
где снег или свет промышляет пластинка? —
её не услышит подруга-блондинка,
чтобы забыться, забыть,
превратиться в холодную чая
чашку
на синей клеёнке стола,
повторяю: на синей клеёнке стола,
повторить? повторяю:
на синей
клеёнке стола,
и опять повторяю,
для чего повторяю —
не знаю,
но опять повторяю —
на синей клеёнке
стола, ангельской возле «полуночи»,
времени после
«всегда»... Дзэн-зима,
или —
нет,
говорю,
ерунда?! —
несолёная сахара пыль —
это снег,
говорю?
или —
нет,
— нет, говорю,
не могу объяснить
оборотное лето зимы
(говорю),
вспомнить —
посмею,
а вот объяснить —
не смогу
чёрно-тающей ночью —
непременно танцующей ночью! —
на молочном от счастья снегу,
нет! —
на белом от Бога
с н е г у .
3.
Гений снега: Геннадий Айги
(господин, господин),
гений пропуска света,
бог белого места листа,
бог Айги: а на улице — снег белоснег. Снег. Светоснег. Удивляйся. Удивляйся снегами снегам. Удивляйся стихам и снегам. Удивляйся снегами,
как будто стихами Айги,
улыбайся словами,
Борис! Удлиняйся на улице в полночь
явно снежного вида зимы,
где асфальтоходящие ноги —
ты подумай о Боге в снегу,
о его индевеющих танцах,
за которыми прячется ночь,
о руках его многоочитых,
наклонившейся к нам голове... Что, седой меломан-человек,
будто роботы, слушаем мы
деву-музыку вида зимы
или просто —
нетрезвое
что-то? Или
просто простыть,
заболеть, замолчать,
если клавиши стали скользящими —
словно стадо овец
на холмы
в снеговой глубине темноты
до рассвета лучей —
уходящими?.. Нет, больной меломан-человек,
наверху острия головы́
в профиль ножика смотримся мы —
видим чай, подоконник и снег
и трамвайную слушаем музыку
соловьиной, как водка, зимы:
это музыка в ходе колёс,
это зимнее солнце
над Крымом горчит,
как простуды болезни
таблетка,
это чай не на кухне —
и нет никакого названия
очень чёрного чая ночного. Это —
форма от чашки в руке
с тараканами накоротке
на таврической кухне,
по снежному краю плывущей,
за трубою ночною,
как в ветхом журнале,
зовущей. Остриём головы некрасив,
я мурлычу какой-то мотив
(словно очи забыли ресницы,
словно в сердце от пули болит):
это —
зеркалу озеро снится,
это —
лампочка света горит,
это —
ночь цвета горького чая,
там,
где я по словам —
знаменит,
словно в клубе,
убитый подругой,
для кого-то великий
трубач,
чтобы так измениться
в поющих под снегом
губах,
чтобы стать молодым незнакомцем,
чтобы долго на время остаться
на коротких от снега углах,
на ударных локтях
о предметы,
на кусачих углах
темноты, там, где страшно узнать и признаться
в том, что — именно ты,
чтоб отбросить себя или выбор зимы
(- ты который не мог бы не делать),
чтоб оставить себя,
музыканта по имени Монк
половинкою дыма
любя,
выбираешь вперёд оглянуться
не на тот белый свет
сквозь малиновый дым теплоты
по течению влажного света,
ядовитого сладко и мраморного снегопада —
испарение — нисходящее во вращение —
в повреждениях — удалённое привидение —
среди звёзд —
где угодно —
вот — — здесь. Где угодно — но вверх — — а не
вниз! Будет, я знаю,
вверху,
будет такая
пластинок простая
полночь винила в советских местах,
за которую мы полетим,
понимая,
на своих оптимистах-котах,
которые
(коты)
не являются многими
дублируемыми
в ряде
столбиков
словами: они —
животные
(коты),
они —
зверьки!
они —
зверьки,
а не —
стихи,
они —
коты-зверьки! А мы полетим,
понимая
тебя и меня,
на жизнелюбивых, хороших котах
— на когтистых, хвостатых, усатых
и полосатых
котах! — на котах
полетаем
в веках — мимо тихо мерцающих стереоблоков,
где нашёл свои клавиши
кто-то
Телониус Монк. Подмешав к черномузыке —
свет,
мы добавим на улицу —
снег,
прорастим золотые,
как летнее солнце,
лимоны
в неглубоких
полночно-январских
искромётных следах
Персефоны, даже если:
в двухместном пальто
мы простудимся после тепла,
даже если:
вода не вскипела
и чаинки не сильно горчат,
даже если:
лысеющий брат
взят за бороду ветром дворовым! Он потомок недавнего сна... ...я найдусь в этих треках без сна
говорящим одним Поляковым... Рыбаки из евангельских снов,
собиратели больно-царапин
и юных дев,
проложенных
тоннелями в любовь,
этикеток, плакатов,
одежд из дождя и слюды,
многолетних журналов,
бутылок пустых «Кока-колы»,
помню, пачек квадратно-свободных
от дорогих,
где верблюд,
сигарет,
пуговиц,
на которых
дырочек больше на две,
чем хотели в Советском Союзе,
длинноногих куда-то открыток
в пленные музыкой старые годы второй мировой,
нездоровых пластинок песка,
веселящего
лишние люди, неслучайных процессов песка,
уносящего
мёртвых танцоров
от бомбёжек
войны мировой, засыпа́вшего спящих красавцев
над стаканами виски со льдом, на своих фотографиях всяких
обнимитесь руками,
друзья,
и, наверно куря сигареты,
вы пойдите по клубам ночным
слушать музыку древнюю джаза,
ждать с улыбкой, заметим ли мы
сладко-белый песок на клеёнке! Вы пройдёте под блеском рекламы,
как римляне,
в центре
остеклённого города в вечную полночь свою
(свингующие призраки в плечистых пиджаках —
проборы, бриолин и жёлтые ботинки),
вы —
российские пасынки,
всадники,
стягивающие ремнями
блондинок худые сердца,
человеко-носители галстуков грозных, как выстрел,
подниматели джазовых флагов
выше,
чем крыши
хрущёвских построек
в пятидесятых годах. Я —
за вас,
те,
кто слушает
джаз!
Я — за вас,
как другой «Кока-колы»
вода —
навсегда, как пьяный гость спасённою водой
на свадьбе
в разноцветной Галилее! Ты и там —
говорю я теплее, —
ты и сам:
— нет, не помнишь,
поэт,
ты не помнишь,
что ты —
молодой человек,
ты не помнишь
про каменный где-нибудь снег
под огнём соловьиной зимы,
и не знаешь,
как мраморный снег заиграет
под Луною любимой зимы — сто́ит сделать глоток
и поставить, я думаю,
Монка!
|
