Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
 
 
 
Журналы
TOP 10
Пыль Калиостро
Поэты Донецка
Из книги «Последнее лето Империи». Стихи
Стихи
Поезд. Стихи
Поэты Самары
Метафизика пыльных дней. Стихи
Кабы не холод. Стихи
Галина Крук. Женщины с просветлёнными лицами
ведьмынемы. Из романа


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Воздух

2010, №4 напечатать
  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  
Опросы
О поэтической традиции
Дмитрий Веденяпин, Наталья Горбаневская, Мария Галина, Александр Уланов, Полина Барскова, Алексей Верницкий, Андрей Тавров, Фёдор Сваровский, Дмитрий Григорьев, Гали-Дана Зингер, Василий Бородин

        Отношения современной поэзии с более ранней традицией — болезненная точка в критическом и читательском сознании: и отрыв от неё, и чрезмерная близость к ней прочитываются как обман ожиданий.

        1. Что для Вас поэтическая традиция — нечто цельное, мозаика фрагментов, расходящиеся и конкурирующие линии?
        
2. Как Вы себя с ней соотносите — в большей степени через притяжение или через отталкивание?
        
3. Если экстраполировать в будущее — в какую традицию, настраивающую на какое отношение к себе, может отстояться современный этап русской поэзии?


Дмитрий Веденяпин

        1. В разговорах о «традиции», как всегда и во всех разговорах, возникает путаница. Традицией именуется всё, что попало: поэтические направления, плеяды, школы и даже индивидуальные авторские стили. Для меня традиция — это, прежде всего, «отношение к делу». С этой точки зрения, Тютчев, Фет и Ходасевич (при всём их несходстве) — это одно «отношение к делу», а, например, Маяковский — другое.
        2. По-видимому, наше личное взаимодействие с традицией начинается в тот момент, когда мы впервые пробуем что-то написать. Разумеется, эти первые опыты напрямую связаны с нашим тогдашним представлением о поэзии, иначе говоря, с нашими самыми сильными поэтическими впечатлениями, полученными к тому времени. В этот первый момент «притяжение», конечно, важнее и мощнее «отталкивания». Беда только в том, что писать так, как писали или пишут другие, — неинтересно и противно. Стараясь не попасть в чужой синтаксис, ритм, словарь и проч., иногда уходишь и от первоначально выбранной традиции, прибиваясь к другой или другим. Рискну предположить, что своеобразие нынешнего момента заключается в «обесценивании» всех существующих на сегодняшний день традиций. Постмодернисты с их весело-неуважительным миксом разных традиций внутри одной вещи своевременно напомнили традиционалистам всех мастей, что не стоит слишком задаваться.
        3. Гадать о будущем — занятие сомнительное. Ясно одно: нравится нам это или нет, наступили новые времена. Трудно сказать, чего эти новые времена требуют, но довольно понятно, чего им не надо. Им не надо наших старых традиций. Нужна ли им новая традиция — это вопрос. Рождение новой поэтической традиции (то есть, повторяю, нового «отношения к делу») сродни появлению новой религии, только без отягчающих метафизических сомнительностей. Есть ли какие-нибудь признаки рождения этого «нового»? Во всяком случае, всем неравнодушным к поэзии людям ясно, что то, что творится с поэзией сейчас, застоем не назовёшь. Что-то происходит... Черты «нового» пока можно определить только апофатически, так что воздержусь. Когда и если новая поэтическая традиция и в самом деле появится, её нельзя будет не заметить.


Наталья Горбаневская

        1-3. Ох, какой трудный вопрос (вопросы)...
        И цельное, и мозаика, и «расходящиеся и конкурирующие линии». Всё это я в традиции (традициях) ощущаю. И «притяжение» и «отталкивание» для меня соединяются в форму питания, кормления — ешь эту традицию (традиции), а сам идёшь дальше.
        А уж в какую традицию «может отстояться современный этап русской поэзии» — понятия не имею. Во-первых, опять не одну, не в традицию, а традиции, что-то заглохнет, что-то буйно прорастёт (а что-то сначала заглохнет, а потом ещё буйнее прорастёт — может быть). Во-вторых (или с этого надо было начинать), я не футуролог ни на сколечко и ни в какой сфере.
        И вообще живу сегодняшним днём. Поэтому знаю, что люблю и кого люблю, но продолжаю ли кого-нибудь и зачем и куда оборачиваюсь в прошлое (прошлое русской поэзии, которое на самом деле ощущаю как сегодняшнее её настоящее) — спросите что-нибудь полегче.


Мария Галина

        1-3. По моему мнению, поэзия развивается как сложное и порой противоречивое взаимодействие различных поэтических традиций, однако перспективным кажется скорее их осознанное преодоление — как каждой в отдельности, так и всех в совокупности. Сама я поэт вполне традиционного толка, поэтому для меня такое преодоление происходит не на уровне концепции, но на уровне каждого отдельного текста — результат получается далеко не столь радикальным. Однако без такого преодоления (и, следовательно, диалога), а возможно, и присвоения русским поэтическим полем новых направлений, в свою очередь становящихся релевантными, а следовательно, включёнными в «новую традицию», поэзия, как мне кажется, невозможна. Точка зрения, как мне кажется, вполне банальная, а следовательно — традиционная.


Александр Уланов

        1-3. Традиция не цельна — даже в одно и то же время литература не бывает единой, а поскольку автор волен обращаться к литературе любого прошедшего времени (и не только на русском языке) — тем более. Оторваться от традиции не так-то легко — тем более, что есть и традиция отрыва. Чрезмерная близость к традиции, воспроизведение готового языка — не литература. Но и намерения отрыва ради отрыва у меня не было никогда, наоборот, всегда было ощущение, что без важной для меня традиции не было бы меня не только как автора, но вообще как человека, способного воспринимать хоть что-то интересное. Видимо, необходимость одновременных удалённости и близости — ещё одно проявление невозможности (и тем не менее существования) литературы.
        Соответственно, едва ли современный этап русской литературы отличается в этом отношении от любого другого. Широкий спектр линий от таких, которые «не стоят слов — взгляни, и мимо», — до вопросов и открытий, которые ещё долго будут работать.


Полина Барскова

        1-3. Наверное, вопрос соотношения с традицией — это один из самых важных, если не самый важный метавопрос для меня, вопрос-о (способах и смыслах письма). С ним связан трюизм, что ничего нельзя первооткрыть, но зато много чего можно найти. Так в процессе дерзко-бессмысленной уборки находишь замечательные, давно утраченные вещи — любимый жёлтый носок или пёрышко. То, что изо всех сил сейчас произрастает в новой и новейшей русской поэзии и иногда кажется кардинальным отрывом от предыдущей традиции (или традиций), с каких-то иных точек зрения является уже освоенным опытом — например, социальная поэзия, документальная поэзия, примеривающая новые контексты (иногда и полезно, и примечательно) в России, существует, допустим, в Штатах многие десятилетия. То есть мы говорим о географической, локальной новации?
        То же самой — с формальными поисками: в то время как юные русские поэты с задором и гиканьем отвергают оковы рифмы, ритма, аллитерации, в Америке их страстно пытаются найти — взыскуется особая форма поэзии, звуковая. Что на русский слух всё ещё — плеоназм.
        Мне нравится копаться в мусоре, искать там всякие зёрна, объявлять их жемчужными: для меня поэзия всегда — назадсмотрящий. Например, сейчас областью поэтического смысла, на которую мне кажется интересным смотреть, являются десятилетия советского поэтического опыта, странные ряженые с их смертной привычкой спохватываться, «не крупные поэты, но настоящие» (как аттестовала со своей высоты Гинзбург Тихонова) — имя таким легион, и сколько поэтических способов и остроумных ходов напридумано одновременно взмывать и тонуть в дерьме. Связь этих генераций с предыдущей традицией (трогательна идея ленинградского акмеизма не вполне здесь объективного Лосева) и наша/моя возможная связь с этими товарищами — всё это может быть живо и продуктивно.
        А когда я показываю американским студентам хроникальные кадры похорон Ахматовой, и когда озабоченная девочка с зелёной чёлкой меня спрашивает, почему у несущего гроб человека с огромной головой такая нелепая маленькая шляпка — набок, я решила отвечать так: такую тяжесть лучше нести в дурацком колпачке, оно сподручнее.


Алексей Верницкий

        1-3. Недавно я участвовал в жюри премии «ЛитературРентген» и был удивлён тем, что не увидел в текстах участников конкурса ни одной отсылки к канону. Дело не только в самих молодых поэтах; то, что номинаторы включили в шорт-лист конкурса только такие стихи, указывает на желание русского поэтического сообщества в целом дистанцироваться от канона. Конечно, такая ситуация возникает не впервые в истории поэзии — кстати, для таких поколений есть удачное и, к сожалению, редко употребляемое название: «адамические поэты». Мне адамическая тенденция в современной русской поэзии кажется неоправданной, неестественной и непродуктивной. Несколько утрируя, можно сказать, что когда русские поэты и читатели отказываются использовать канон русской поэзии — это как если бы русские поэты и читатели отказались писать русскими буквами и читать тексты, написанные русскими буквами. Такие эксперименты можно приветствовать в «тучные годы», но не сейчас, когда снова актуальным становится рассказ Аверченко «Эволюция русской книги».
        Для меня русская поэтическая традиция важна, причём немного в необычном аспекте, поскольку я не только пишу стихотворные тексты, но и создаю стихотворные формы. Поэтому все полемические высказывания о русском стихосложении, начиная с «Нового и краткого способа...» Василия Тредиаковского и «Письма Харитона Макентина...» Антиоха Кантемира, являются постоянно действующим контекстом, с которым я сверяю свои тексты и свои стихотворные формы.


Андрей Тавров

        1-3. Традиция — это способность подключить произведение к вневременному источнику его существования. Поэтому книги традиции и не стареют, не устаревают, как и само Бытие. Чудесным образом «вещи» традиции постоянно подпитываются тем самым главным, что и для слушателей Гомера, и для читателей Заболоцкого — одноприродно. Эта дверь в бытие, которой обладают традиционные книги, — та же самая дверь, из которой Бытие проникает в человека. Поэтому традиционные книги нам невольно интересны как источник нас самих. Внешние формы, стиль, построение метафоры, исторический контекст, естественно, меняются, но не меняется дверь. Другими словами — стрелки на часах крутятся вокруг неподвижной оси.
        Но «у каждой местности — своя песня». Это, конечно же, относится и ко времени. Если дверь произведения, о которой шла речь, остаётся открытой, то отступать от внешних форм традиционного канона не только нужно, но и жизненно важно. Нет двух одинаковых снежинок, хотя они сотворены по одному традиционному канону. Нет двух одинаковых лошадей, берёз. От традиции можно отступать куда угодно и сколько угодно, если она растворена в крови.
        Самое главное — что в произведении дверь в бытие распахнуть невозможно на интеллектуальном уровне. Это вообще не литературный акт. Для этого человек должен тотально умереть и вновь родиться в том, что он пишет, и перед тем, как он это пишет. Нахождение на интеллектуальном уровне — это положение, в котором дверь заперта, потому что интеллект только малая часть человека. В этом положении создаются быстро устаревающие тексты.
        Модернизм Паунда и Элиота вырос из правильной связи с традицией. У дадаистов этого не было — кто помнит их стихи? А если и помнят, то как нечто сильно устаревшее.
        Я ошеломлён открывшейся мне недавно мощью и красотой свода текстов «Голубиной книги» — творчеством русских калик перехожих, прозой протопопа Аввакума, «Словом о полку». Возможности этих вещей для развития русской поэзии — невероятны. Их никто ещё, как следует, пока что не распознал. В противном случае история русской словесности могла быть другой.


Фёдор Сваровский

        1. Я не очень хорошо знаю, как это устроено в иностранной литературе. Но у нас, совершенно очевидно, если и была единая линия, идущая от конца XVIII века и до 30-х годов XX века, то после 30-х как-то она оборвалась. Не стало среды для передачи опыта, не стало свободно передающейся информации.
        Если русская поэзия и была неким цельным явлением (в чём я не уверен), то в 30-е точно всё рассыпалось и начало расти отдельными ветвями. Эстетический опыт каких-нибудь лианозовцев и Бродского практически не согласуется, хотя, на самом деле, и не противоречит друг другу. Появилась и официальная, разрешённая литература как отдельный вид литературы. У неё появляется своя поэтика, свои смыслы и типы высказываний. Даже теперь есть наследники этой традиции. Однако, думаю, линии, на самом деле не конкурируют, потому что в исторической перспективе есть просто плохая литература и хорошая. Это нам сейчас только кажется, что какие-то тенденции действительно конкурируют. Скажем, смешно говорить о конкуренции между эстетикой ретро и любой другой современной эстетикой. Это всё равно что выяснять — что лучше, классический русский балет или брейкденс.
        2. Испытываю уважение и притяжение к традиции и её столпам, т.к. я — русский поэт и было бы нелепо отталкиваться от нашей национальной истории литературы, но одновременно испытываю отталкивание от творчества авторов, старающихся в настоящее время искусственно воссоздать свои персональные представления о традиции. Это мёртвые стихи.
        Любовь к Пушкину или Тютчеву, Цветаевой или Мандельштаму никого не обязывает, например, проклинать верлибр. Хотя, вообще-то, не вижу ничего нетрадиционного в верлибре. С него всё начиналось, в конце концов.
        3. Понятия не имею. Но очень надеюсь, что разнообразие не исчезнет.


Дмитрий Григорьев

        1. Понятие «поэтическая традиция» подобно тени, которую отбрасывает растущее дерево современной поэзии на само себя: как только появляются новые листья, нижние ветви оказываются в этой тени. То, что ещё вчера считалось открытием, сегодня становится традицией. Например, пару десятков лет тому назад было принято говорить (в применении к русскоязычной поэзии) о традиционном (т.е. регулярном) стихе и верлибре. Сейчас в литературе можно встретить термин «традиционный верлибр». И так далее...
        Очевидно, что каждый из нас вырос в определённой культурной среде, и избежать влияний предшественников (да и тех, кто работает рядом) невозможно. «Больные, воспалённые веки Фета мешали спать. Тютчев ранним склерозом, известковым слоем ложился в жилах», — писал Мандельштам. Причём не о какой-то аморфной и безликой традиции, а об определённых поэтах, определённым образом повлиявших на него самого. И я, подобно Осипу Эмильевичу, включаю в своё поэтическое тело части тел разных поэтов: Пушкина и Лермонтова, Хлебникова и Введенского, Заболоцкого и Тарковского, Уитмена и Паунда, Тцары и Каммингса, даже Дмитрия Александровича Пригова и пр. Возможно, со стороны этого не видно, но я-то их чувствую!
        2. Что касается притяжения и отталкивания, то, как правило, это силы одной природы, и мои взаимоотношения с творчеством великих предшественников изменялись с течением времени в самых разных плоскостях. Стоит вспомнить известный анекдот, когда семнадцатилетний начинающий поэт никого кроме «себя великого» в поэзии не видит, в двадцать лет говорит: «Я и Пушкин», в тридцать: «Пушкин и я», а в сорок: «Пушкин — это всё». В детстве моим первым и долгое время единственным источником литературных знаний была довольно обширная домашняя библиотека деда и отца. В средних классах школы я отрицал почти всё, что преподносила нам учительница литературы, и имел своё собственное мнение относительно «классиков». Я же их читал в детстве! И если меня, скажем, восхищали стихотворения Лорки (в переводах) и раннего Маяковского, то большинство великих русских поэтов проходило мимо в пририсованных мной шутовских колпаках, пиратских повязках, тёмных очках, с пистолетами, кинжалами и мужскими причиндалами в руках. Правда, Лермонтов, Гоголь, А. К. Толстой и Чехов в этом не участвовали. Потом восприятие стало другим. И отталкивание, например, от Тютчева и Фета сменилось не то чтобы притяжением, но восхищением. Сейчас я уверен, что выученные (порой принудительно) в детстве стихи стали той подсознательной базой, на которой формировалась моя техника.
        Так что, если вписывать моё скромное делание в мандельштамовскую типологию обращения с поэтической традицией, где противопоставлена «экстенсивная, хищническая» поэзия русских символистов, которые «открывали новые области для себя, опустошали их и подобно конквистадорам стремились дальше», — поэзии Блока, «интенсивной, культурно-созидательной», нацеленной не на «ломку и разрушение», а на «скрещивание, спаривание различных пород», — то моя нынешняя позиция гораздо ближе к Блоку.
        3. Я постоянно вынужден (в связи с бывшим жюрением ряда конкурсов, ведением семинаров премии «Дебют» и с нынешним участием в составлении многотомной антологии современной поэзии Санкт-Петербурга) проводить некий внутренний (разумеется, крайне субъективный) анализ поэтической ситуации. Десять лет тому назад добрую половину потока молодой поэзии составлял «слабый верлибр» и «плохой Бродский». И можно было говорить о том, что наряду с пушкинской традицией появилась, например, «бродская». Или продолжать это называть «влиянием» Бродского на десятки юных поэтов.
        В Петербурге (как и в Москве) был (и есть) ряд устоявшихся школ (объединений), которые накладывают определённый отпечаток на творчество тех, кто в них участвовал (участвует). Например, ЛИТО Кушнера: Пурин, Кононов, Фролов, Танков — очень разные поэты, но у каждого есть некие метки, по которым внимательный читатель узнаёт школу. Или Лейкинцы. Не это ли очередные традиции — внутри традиции петербургской-ленинградской — внутри традиции классической русской литературы?
        Сейчас поле современной молодой поэзии Петербурга крайне разнообразно: я могу назвать как минимум десяток имён от Романа Осминкина до Аллы Горбуновой. Литературный генезис каждого из них требует отдельного рассмотрения. Возможно, они и станут теми зёрнами, которые дадут рост новым традициям в поэзии XXI века.


Гали-Дана Зингер

        Чтоб не впасть в противоречие, оперируя столь амбивалентным понятием, я прежде всего заглянула в толковый словарь:
        1. Традициями называют исторически сложившиеся ценности.
        2. Традициями называют устойчивые ориентиры в деятельности, нормы в поведении или общении.
        3. Если что-либо происходит, делается по (доброй) традиции, то это означает, что какое-либо действие является обычным, привычным для многих поколений людей, не вызывает у кого-либо возражений, сомнений и т. п.
        4. Если что-либо имеет давние традиции, то это означает, что это явление не является чем-то новым, существует давно и т. п.
        5. Если что-либо делается в силу (укоренившейся) традиции, то это означает, что какое-то явление, способ совершения какой-либо деятельности очень устойчивы, не поддаются изменениям, новшествам и т. п.
        6. Традицией называют сложившиеся за длительное время правила в поведении, в общении.
        7. Если что-либо вошло в традицию, стало традицией, то это означает, что какая-то деятельность стала привычной, обычной.
        8. Традицией называют повторяемую кем-либо норму создания или исполнения чего-либо, образец для подражания в искусстве, литературе и т. п.
        9. Если что-либо проводится, делается в лучших традициях чего-либо, то это означает, что какое-то мероприятие проводится, какая-то деятельность производится кем-либо образцовым, наилучшим способом, в соответствии с накопленным предыдущими поколениями опытом и т. п.
        10. Традицией называют устойчивое направление в какой-либо области знаний, творческой деятельности и т. п.
        (Д. В. Дмитриев. Толковый словарь русского языка, 2003. )
        Уже из простого перечисления видно, что слово это в большинстве своих значений к поэзии не то что не может, но не должно иметь никакого касательства.
        Крайне редко я бываю столь безапелляционна в своих утверждениях, но сказанное ниже — моё credo:
        ничему, что является обычным, привычным для многих поколений людей и не вызывает у кого-либо возражений, сомнений и т. п., ничему, что устойчиво, не поддаётся изменениям, новшествам и т. п., ничему, что повинуется правилам, что не является чем-то новым, что повторяется кем-либо как норма создания или исполнения чего-либо, как образец для подражания в искусстве, литературе и т. п., в поэзии не место.
        Пугает, когда творчество классика провозглашается единственно возможным каноном, страшнее, когда творчество живого поэта начинает определять чьи-то традиции, хотя тут есть ещё время переменить имя, фамилию, адрес, язык, пуститься в бега, во все тяжкие, в пляс (как Давид перед ковчегом) и заново искать свои слова. Но совсем страшно, когда поэт становится собственной традицией, превращая даже прежние свои стихи — ретроактивно — в поэтическую продукцию, на которой стоит его trademark.
        Всё это идеально иллюстрируют словарные примеры (к пунктам 4 и 5):
        Двойная система бухгалтерского учёта имеет давние традиции.
        В армии неохотно отказываются от штыков в силу традиции.
        Но остаётся первое определение: традиция как «исторически сложившиеся ценности».
        Я далека от того, чтобы принимать исторические ценности в штыки. Правда, против эпитета «сложившиеся» у меня есть возражения.
        Сомнительно, что кого-то порадовал бы калейдоскоп, если бы перетекание цветных осколков остановилось навсегда — пусть и на самом удачном их сочетании. Да и кто возьмётся определить, какое из «сложившихся» сочетаний — самое удачное?
        Поэтическая традиция строится из бесконечного числа индивидуальных авторских традиций и отнюдь не является чем-то статичным и закостенелым. Для меня она изменяется не только с каждым новым узнанным поэтическим голосом, но и с каждым новым прочтением классики и с каждым написанным мной стихотворением.
        Калейдоскоп — вот наиболее точная метафора поэтической традиции и наиболее подходящий инструмент для оттачивания поэтической оптики. Хотя бы потому, что глаз смотрящего — как раз тот осколок, который ещё остаётся вне сложившегося узора. Именно с этим связано и единственное ограничение возможностей такого зрения — оно может быть обращено только в прошедшее и определять настоящее, но не будущее наблюдателя.
        Отказавшись от направленной в прошлое подзорной трубки, поэзия терпит крушение, и поэты идут ко дну на своих самодельных плотах. То же самое происходит и тогда, когда подвижные узоры принимают за навигационную карту.


Василий Бородин

        1. Высокая поэтическая традиция (или то, что занимает её место у меня в голове и там, в голове, так называется) — сумма открытий, сделанных поэтами, у каждого из которых и ви́дение мира-искусства-себя, и художественные средства, и масштаб одарённости были настолько уникальными, что поэтов этих можно назвать одиночками. Они не обязательно «выключали» себя намеренно из диалога с поэтами-предшественниками и современниками — просто никогда не теряли в этом диалоге своей интонации, своего темперамента. Поэтому «традиционными» (а не инерционными, травестийными etc.) мне кажутся те современные стихи, чьи авторы обрели неповторимый голос, настолько «впустив в стихи» собственный человеческий, личный опыт, что все «чужие слова» (производные чужого, м. б., гораздо более сильного и ясного, ума — или душевного строя, пусть недостижимо возвышенного) оказались этим опытом вытеснены, принесены в жертву незаёмной правдивости.
        2. Мои стихи в основном — комические (постмодернистские, если угодно) стилизации; автор я, таким образом, не «традиционный» и не «серьёзный»; если иногда получается написать о любви или спасении души — это получается чудом и всё равно с примесью старого контркультурного стёба, довольно фальшивого, — потому что ценностей высокой традиции не усвоил, а ценностей формирующегося неомодернизма/»новой метафизики» конца 2000-х (ценности — неформулируемые, но сводятся во многом к новой полной серьёзности в противовес постмодернистской — на мой-то взгляд, часто мудрой и честной — игре, к полному интеллектуальному и метафизическому бесстрашию) не разделяю, при всём восхищении новейшими поэтами. Болтаюсь где-то «между», почти «нигде» — но в этом «почти нигде» легко прямо смотреть на вещи, а получается ли поэзия, не знаю и, дай бог, никогда не узна́ю (не решу для себя окончательно).
        3. Современный этап русской поэзии — безусловно, формирование традиции: пока, в основном, через восстановление связей не просто с (очень важным для меня) модернизмом, а с модерном и декадансом, которых — вот совсем не люблю (не считаю культурно и... гуманитарно, что ли, значимыми); интересны же мне современные авторы (разных поколений, совершенно не идущие «единым фронтом), которым близки футуристическая непосредственность, обэриутское — непосредственное же — радование нелепости (нелепости, в основном, своей собственной, собственного мышления-говорения-существования) и основная первообразная этих непосредственности и нелепости — поэзия конца XVIII — первой трети XIX вв.
        Если очень серьёзно, то хочется оказаться чуть в стороне от того, что отстоится в традицию, — писать что-то, что было бы чтением совершенно не обязательным, всегда случайным и хотя бы иногда радостным.


  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  

Продавцы Воздуха

Москва

Фаланстер
Малый Гнездниковский пер., д.12/27

Порядок слов
Тверская ул., д.23, в фойе Электротеатра «Станиславский»

Санкт-Петербург

Порядок слов
набережная реки Фонтанки, д.15

Свои книги
1-я линия В.О., д.42

Борей
Литейный пр., д.58

Россия

www.vavilon.ru/order

Заграница

www.esterum.com

interbok.se

Контактная информация

E-mail: info@vavilon.ru




Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service