Воздух, 2010, №4

Глубоко вдохнуть
Автор номера

Отзывы

  

Сергей Круглов

        Расклады — самые житейские, кровные, самые пререкаемые и точные: Бог — Отец, мы — дети.
        Семья многодетная, детей много.
        Разных.
        Драчливых, сопливых, молочных младенцев, угловатых тинейджеров... кто-то Родителя любит и слушается, кто-то любит, но не слушается — вон таки не утерпел, выскользнул, затаился в неуглядаемом углу наедине со своими детскими цацками, кто-то (раз Отец — ну так вот же и ремень в штанах у Него есть...) слушается, но терпеть не может, только и ждёт момента, чтобы.
        (Кто-то просто равнодушен, и это разрывает родительское сердце более всего...)
        Стихи Виталия Кальпиди — стихи как раз самого Отцу родного; ро́дность эта пока что одностороння, но не наживное ли это дело?..

        И кто кого и в каком раю
        будет дёргать за эту леску?
        Он ли, создавший любовь мою?
        Я ли за эту любовь (в отместку)?

        Архетип про́клятого поэта: братья-сёстры — бегут толпой, гонят пинками перед собой, вопят нестройным хором, голоса щастливо звенят от прихлынувшей справедливости: «Папа, а он опять!.. а он бодлер!.. а мы слышали!..»
        Что слышали? — это, что ли:

        «Как ни странно, проблема смысла жизни, возникшая однажды, делает нашу жизнь бессмысленной. Но бессмысленность существования не в силах отменить счастье. И это уже чудо. Даже самоубийство ничуть не перечёркивает уже испытанную человеком нежность, которая, безусловно, пронзительней и вернее навязанной человечеству любви. И Церковь, будучи христовой невестой, но давно ведущая себя как всесильная вдова, этого тоже не отменит...»

        Ладно-ладно, говорит Отец, отстаньте уже от него... Я Сам разберусь.
        Выводит орущую ватагу из комнаты, закрывает двери, гасит свет, оставляет ночник, присаживается на край кровати, не решается коснуться напряжённой всхлипывающей спины, судорожных плеч... поёт колыбельную, что-нибудь, например, из Блейка:

        Or who will exchange his new born child
        For the dog at the wintry door?



Евгения Изварина

                                Поскольку воздух сам себя не дышит,
                                а бог не хочет верить сам в себя,
                                им то и дело нужен третий лишний,
                                которым шишел-мышел-вышел я.

                                                        В. К.

        Стихи Виталия Кальпиди для меня всегда были образцом интеллектуальной поэзии. Мысль — их движущая сила. «Альфа и омега» каждого стихотворения — и как процесса, и как законченного высказывания — мысль. В каждой его книге (зачастую в них стихи ещё и сопровождаются пространным комментарием в прозе) можно найти немало афоризмов, то есть красивых лаконичных словесных формул для выражения той или иной мысли, идеи. Вообще-то, в моём представлении, афористичность не является целью и даже достоинством поэтического языка, скорее — она ему вредит. Но стихам Кальпиди не свойственно этакое «самолюбование», искусственный блеск и лоск; они — живые, в них живёт наша разговорная речь во всём богатстве созвучий и интонаций, русских идиом, а также ассоциаций, центонов, отсылок в кладовую культурной памяти и т. д. Однако все упомянутые черты и качества ровным счётом ничего бы не стоили, если бы не было в стихах главного — личностного начала, искренности автора и верности самому себе на протяжении многих лет. Кальпиди в стихах всегда есть что сказать собеседнику от себя — от сердца, по праву испытанной боли и чаемой радости...



Елена Сунцова

        Но никакого Виталия Олеговича не было. Было созвездие пугающе разных и не менее пугающе ярких уральских авторов. Была поэтесса К., по ошибке отправившая В.О. фотографии своей обнажённой груди и, спохватившись, кокетливо бросившая вслед: «Извините, это не Вам». Была поэтесса С., декламировавшая нараспев сладкие непонятные слова: «Дочь ушла на порносайт / через Proxy-server» и это, любимое: «Он женщина, он ощущает грудь / и раздвигает медленные ноги...» Были штаны поэта С., из которых Виталий Олегович рекомендовал «вынуть всё перед выходом на сцену». Была недоступная поэту П. тонкая дамская сигарета. Был поэт Ж., шёпотом сообщавший провинциалам о кузене В. О. Кольраби и кузине его Колибри. Было удивление всего созвездия, в 1996 году убедившегося лично: Виталий Олегович водку не пьёт и стихи читает за деньги. Была жажда В. О., затянувшись очередным свежеоткрытым талантом, небрежно стряхнуть, как пепел, его каменеющую на глазах репутацию. Была «телега Нижнетагильского поэтического ренессанса». (Когда меня спрашивают, почему я, живя в Петербурге, медлила войти в литературу, я отвечаю, что ждала именно эту телегу.) Было много чего. Но никакого Виталия Олеговича не было.



Вадим Месяц

        Просветление достигается не только путём парадоксальных духовных практик, годами безмолвия или молитвы, чтобы в определённый момент как бы случайно даровать «невыносимую лёгкость бытия», но и с помощью более радикального действия. Неожиданным ударом бамбуковой палкой по голове.
        Процитирую Кальпиди: «Единственно возможный строительный материал — это те самые обломки, которые получаются, когда мы разрушаем себя. И это необратимо, если хотеть хоть что-нибудь выстроить: семью, книгу, нежность или ненависть. Цельная личность всего лишь поза лентяя. А принципиальность просто вульгарная модель поведения...»
        Любопытно, но именно принципиальность, или, что существеннее, целеустремлённость, я всегда в фигуре Кальпиди и предполагал (пусть обе позиции почти всегда являют собой вульгарную манеру поведения). Сейчас я бы эти характеристики сгладил, сказав, что поэт Виталий Кальпиди своим существованием и творчеством создал зримый и, возможно, поддающийся расшифровке знак, иероглиф, модус, существующий вне его текстов и собственно жизни, что и является одним из высших проявлений поэзии. Репутация, не раскладывающаяся на составляющие.
        Нынешняя «невключённость» поэта в кухню публикаций и поощрений лишь усиливает этот знак, какая бы подоплёка за этим уходом ни стояла. Здесь важен и сугубо практический момент того, что абсурдность нашего центрического устройства литературы на протяжении десятилетий отдавала простор нестоличной поэзии ему одному, Виталию Кальпиди. По существу, всем, что происходит на Урале и за Уралом, по замыслу или недомыслию экспертов ведал он, причём не столько как литературный деятель и строитель литературных школ, сколько как работающий поэт, включённый в поле зрения законодателей мод. Он активно не принимал этой роли, демонстративно не посещал столиц, выдвигал дерзкие гипотезы крайне неблагородного происхождения московских муз, предрекал их недолговечность в памяти народной, но, как сказал другой поэт этого поколения, «нас разыграют как по нотам» — положение обязывает.
        В быту обозначенная манера именуется «твёрдостью характера»: эти твёрдость, упорство, очарование постоянного преодоления и держат поэтику Кальпиди. Можно сказать, что его человеческий образ и образ поэтический вполне органичны. Мужество, бескомпромиссность, инновативность (так, как это понимали в 90-ые), щедрое расширение словаря (от сленга до техницизмов), впечатляющая образность, знание контекста (или даже контекстов) литературной современности смогли убедить многих в самостоятельности этого поэтического голоса, даже в его уникальности. С другой стороны, о гибридности его поэтики не писал разве что ленивый. Курицын назвал его стихи смесью Бродского и Парщикова, Шубинский приводит его имя как характернейшее для грандиозного смешения языков, начавшегося после стилистической чистоты «соцреализма».
        И в этом ключе мне мысль Кальпиди о саморазрушении понятна. Я почему-то живо могу себе представить, как он распадается на осколки в виде Жданова, Парщикова, Бродского, Ерёменко, Тягунова, Мокши, Ройзмана, Дозморова, Санникова и потом усилием воли собирается подобно голливудскому герою воедино, становясь самим собой. Он — плоть от плоти этой поэзии, он состоит из неё. Картина захватывающая, внушающая уважение, пусть я и понимаю физиологию поэта и человека иначе.
        В этом вечном возвращении и возрождении из пепла меня в случае Кальпиди всегда смущало нагнетание эмоций, наезд, надрыв, не всегда, на мой взгляд, оправданные. Эта манерность мешала мне воспринимать стихи Кальпиди от точки до точки, принимать такими как они есть. Главные мысли приходят тихи, как голубь. Рокот рефлексий Кальпиди почти не даёт им шанса быть услышанными. Мужское самодержавие давит вкрадчивую женскую природу мысли. Когда же поэт ослабляет напор, сковывающий природу речи, она награждает нас чуть ли не самым пронзительным, написанным в XX веке.

        и звёзды шумят, как небесные травы,
        и вброд переходят своё молоко
        кормящие матери слева — направо,
        и детям за ними плывётся легко.

        Заговорив о просветляющем ударе в дзене, я упустил немаловажную деталь. Внезапный этот удар осуществляется учителем, наставником, точно рассчитавшим, что вы к этой встряске готовы и она пойдёт вам на пользу. Самостоятельное биение головой о стену до добра не доведёт, пусть вы и полны сил и целеустремлённости. А о цельности, в существовании которой сомневается поэт вместе со всем современным обществом, скажу лишь, что достигшие её не только не принимают какие-либо позы, но стараются не сообщать о своём освобождении от утомительной расщеплённости никому, даже своей жене. Всё равно не так поймут.

        Нас настигает жизнь, когда мы умираем,
        и взглядом, и рукой мы раздвигаем смерть
        и смотрим на себя, и безупречно таем,
        и продолжаем петь.

        И рушится трава, и птицы исчезают,
        и дети голосят, и рушится трава,
        и духа серебро торжественно пылает
        в тисках несеребра.







Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service