* * *Я отработаю, паршивая овца,
отдам тебе и кровь и шкуру,
постылые два бубенца
и всю свою паршивую натуру. Ужо попишешь на моём горбу,
отделав в дуботолке злой характер,
и поплыву я с ценником во лбу
вослед за гутенберговой харатью. Вся чистый свет от зада до мыска,
слова не те, и много непоняток,
но цель блага, как у выпускника,
приехавшего из Москвы в Саратов с экскурсией. Гул городской затих.
Жара. Зевнув, он спросит у мамзели:
что ли, бумаги не было у них,
чернил, на самом деле?
* * *
Номерами меняются жизни дома́,
по-другому ложатся они на сукно,
дом родной и казённый, и просто изба
на вогульской реке, чьё названье темно. Дни рожденья страны, или майские дни,
дни милиции, дни, когда снег выпадал
и глаза залеплял — туже шарф затяни,
подними воротник и вали на вокзал. Поезжай на восток, где река голуба,
разгулялась, гуляет по льду молодёжь.
Это — шарф на глаза — с нами жмурит судьба,
от судьбы, говорят, никуда не уйдёшь.
* * *
Ты впишешься в контрольный промежуток
в пустом рассветном аэропорту,
как в деревянный некогда рисунок —
припомни декорацию-мечту. Тут совпаденья не было прямого,
я стружкою была в её кольце,
в таможнях наших было мне херово,
и выход я запомнила в конце. Плывёт во тьму с ботинками корыто,
жуёт резина чей-то чёрный шарф,
и тихий парень, но с лицом бандита,
уже берёт вас сзади за рукав. И пусть худого я давно не вижу
в таможенниках наших с грустным лбом,
но не люблю дубинку у подмышек —
зачем она? И рядом с животом. И сеть моя уже отяжелела
в тот час, когда бросают на весы
баул с тряпьём, посадочное тело
и синий снег со взлётной полосы.
* * *
Что дыхалки, в которой дым,
нам хватало держать вот так,
под опять же углом таким —
в этом смысле нам страшно как повезло. Фонари, дворы,
что там ни говори потом,
что аккордов там было три
по числу фонарей кругом. Выдыхая на нижнем «до»
и вдыхая на верхнем «ля»,
не мешай, воротник пальто, —
все слова тут от фонаря я скажу себе в ноябре
вместе с паром из ямы рта
в темноте, во дворе-дыре,
где слетала листва с куста.
К...
В каком тумане бледно-голубом
могло мне, грешной, всё это помститься,
что я тогда жила, что я живьём
к твоей сырой примёрзла рукавице. Творец был пьян, когда, взглянув в окно,
творил свой день седьмой и нас попутал,
как пальцы в рукавичке ледяной,
и вместо «хорошо» закончил «круто». Воистину, воистину, творец,
там круто было, хоть мороз был резок
и вместо «холодно» ты говорил «пиздец»,
пугая двух московских поэтессок.
|
