Вена, март 2009 года, я только что поселился в пансионе возле Фолькстеатра и Музейного квартала, умылся, выпил в гостиной кофе и пошёл курить на лавочку, на Аугустинплац. Мне это место нравилось. И оно само, и район — поэтому тут обычно и жил. Я сидел на лавочке, внятно теплело, даже солнце выглянуло. Листвы ещё не было, но два дерева по бокам статуи-фонтана всё равно густо зеленели, раз уж они были хвойные. Но вот: сейчас около полудня, тихо, воздух спокоен, однако некоторые ветви этих деревьев слегка колыхались, причём — ещё и вразнобой. Выходило так, что вокруг них был какой-то свой небольшой ветер, свой для каждой ветки.
Одна ветка — они не очень жёсткие — колыхнулась. Та, что рядом с ней, — тоже, но в другую сторону. Кроме них двух — ничего, все спокойны. Откуда вообще этот местный ветер? То есть получается так, что где-то в окрестностях одной ветки возникла небольшая область, полость, в которой давление меньше, чем по соседству, — в неё тут же влезал воздух из граничившей с ней области, отчего хвоя колыхалась, но что происходило с этой полостью? Она продырявливалась, что ли? Или просто сжималась, отчего давление в ней делалось больше, чем снаружи, а тогда маятник шёл обратно — её, полости, оболочка растягивалась, давление в ней падало, делаясь меньше, чем рядом? Будто этими ветвями играли, как на гармошке, не дёргая остальные ветки. Получались вакуоли сложной формы, они как-то раскладывались вокруг веток и ёрзали. Значит, воздух был разделён на отдельные мешки, в каждом из которых свой воздух? Но вроде нет — хотя, с другой стороны, как иначе объяснить? Тем более, что покачивались только две-три?
Докурил, перестал смотреть на деревья и увидел, что за год моего отсутствия на этом углу произошли небольшие изменения. Вот, на стёклах дверей офиса были феминистские и соцдемократические плакаты, а теперь их нет. Один тогда изображал большегрудую девицу, старательно тянущуюся к красной пятиконечной звезде на синем фоне. Звезда была подвешена так высоко, что у девицы футболка вылезла наверх, оголив живот, ну и спину: потому что она была вполоборота. Подпись: «Zukunft ist Sozialismus». Пятиконечная звезда была того формата, который употреблялся в Советской Армии, — не сухая общегосударственная звёздочка, а в теле, что ли. Крепенькая. Впрочем, без серпа и молота; на всём плакате обошлось без серпов с молотами, хотя и социализм, и будущее. Но этот плакат был в окне офиса, а в дверях был другой — лысая девушка отшвыривала в сторону предметы быта: метлу, кастрюлю и почему-то настольную лампу. Слоган: «Общество волнуется: супа не будет». Девица сплошь белая, контурная, фон — чёрно-багровый. Внизу — маркер феминисток, нолик с крестиком.
Видимо, съехали. Вряд ли к этому подтолкнули внешние обстоятельства — район был не так чтобы заброшен, но естественно венский, много всего старого. Доходные дома конца XIX — начала XX века без особых изысков, зелени почти нет. В первых этажах тут много пустых лавок, пыльные витрины — вот уже невесть сколько лет заколоченный магазин с красивой рельефной надписью серым по бордовому Altes und Neues. И других пустот много. Так что вряд ли социалистам аренду подняли так, что они съехали из-за неё. Ещё тут рядом кафе «Кандинский» — в проходном дворе между Нойштифгассе и Лерхенфельдер штрассе. Работает ли ещё? Вряд ли с Кандинским могло произойти тут что-то дурное.
Ещё перемены — на углу сквера и Келлермангассе, по мою сторону, раньше было граффити — мужское и женское лица, вписанные — лицом к лицу — друг в друга поцелуем. Граффити сохранилось, причём к нему теперь добавился ещё один элемент: стилизованная морда типа из трёх четвертей круга с глазом, расположенным так, как если бы недостающая четверть была ртом. Распространённая фишка. Из этого рта в сторону взаимно склеенной пары излучались три сердечка. Граффити с двумя лицами за год не выцвело и не поблёкло, так и осталось зелёным, а новый рисунок был серым.

Поскольку тут фрагмент более или менее большого текста, то возможен вопрос: к чему всё это? Возможно, начавшийся икспириенс связан с тем, что люди стали вести себя как-то не так, как бы могли. Не хуже, чем следовало, но только можно было бы реагировать и спокойней. Не кто-то отдельный, а в среднем по обществу. Очевидно, были возможны более спокойные действия. То есть меня в этой диспозиции можно расценить как попавшего в некую дырку, в которой обходится без внутренних возмущений, а эмоции снаружи меня там не найдут.
А когда тебя не касается соборное возбуждение, то всё спокойней и логичней. Дело дошло даже до того, что стало возможным слушать старые глупые песенки, разглядывать без отвращения что угодно и даже немного читать то, что они наковыряли раньше, — без малейших чувств, просто выясняя, что они там имели все в виду. Личный драйв не исчез, он перестал быть горизонтальным, ушёл в плоскость, расположенную чуть иначе. А она с общественными процессами пересекалась не по физиологической кривой, поэтому драйв стал спокойным. Конечно, это была незнакомая его фаза. В чём-то она и не очень приятна, потому что производит выключенность из общественной действительности. Просто материализовавшееся отсутствие какое-то. Как теперь с этим жить, если все чувственные — социально чувственные — процессы замерли теперь — глядя из этой точки — навсегда. Но это не беда, потому что ощущение было приятным. Как из жары в нормальную погоду. Всё как-то расслабляется, но делается бодрее.
Да, этот феномен — если чувственно до наглядности — можно свести к попаданию чего-то в свою дырочку. Или колёса шестерёнок совпали, подошли, наконец, по размеру, с тем, что они крутят: обе стороны фактически слиплись, и их, шестерёнок, зубцы перестали ощущаться. Полностью теряешь свои внешние формы — а как не потерять, когда они уже влипли в окружение — открывая типа дорогу к дальнейшей — не сказать, что непременно более важной, но уж точно — спокойной деятельности. Вот совпали, всё вокруг стало понятным, а самого тебя и нет почти. Это очень приятно всем чувствам.
Или такой проход между домами, или дверь в стене — протиснулся, а там тихо. Пропал постоянный гул с прихрюкиванием, разве что немного что-то шелестит и пощёлкивает. Или как если среди толпы вдруг какая-то точка абсолютной эмоциональной невидимости, невключения. Думаю, в схожих чувствах пребывал Т. С. Элиот в пору «Четырёх квартетов». Они и были употреблены на эстетическую реализацию этого вида драйва.
Но тогда проблема: если попадаешь в такие свои, дополнительные ко всему прочему места, то их надо бы зафиксировать, пусть словами. А это сложно, потому что слова будут связаны с привычной реальностью, а она тогда — как её ни искажай, её описывая, — в себя затянет. Потому что такое своё место определяется очень расплывчатыми штучками, которые трудно вписать в окрестности. Точнее — что можно сделать с этими окрестностями, чтобы там нашлось место той точке, которая представляет собой уход от них?
Да, такие штуки можно пытаться уловить через построение аналогии, через тотальную метафору из обыденных элементов. Это работает, но слишком уж суггестивно, уничтожая само явление. Обкладывая — для надёжной видимости — это своё место метафорами, как кирпичами, производишь объект из всё того же привычного пространства. Да ещё и разгорячишься по ходу дела, отчего состояние утратишь. А ведь дело было именно в том, что нашёл проход в тихое пространство, которое примерно тут, но где тебе иначе. Не так что за подкладку сущего, хотя можно считать и так — поскольку обычно такое ощущение живёт недолго.
И вот здесь у меня был вариант — город Вена, в котором я почему-то всегда оказывался ровно как в таком месте. Колёсики зацеплялись, всё шло само собой. Ни от чего не надо отчуждаться, ничему не надо противостоять. Поэтому как только вышеупомянутое ощущение появляется, то можно отправиться туда, где всё складывается и без всяких умственных усилий. Не так уж, что захотел и сразу отправился, — пансион следовало заказать чуть заранее. Вообще это не Вена сама всё выстраивает, сложнее. Не был бы я теперь в этой фазе, так уже пошёл бы пить коричневый кофе в заведение в переходе в Штоттенторе, где пересадка с линии U2 на трамваи, маршрутов сразу на десять. Кофе там хороший, а на стене висит доска с прежними ценами в шиллингах. Но именно 7-ой округ и эта лавочка были тем, с чего следовало начинать такой приезд, — дальше уже не собьёшься. А вот Августин — в честь него и была названа площадь, его изображала статуя-фонтан, — к моим структурным ресурсам не относился, он тут обнаружился сам собой. Тем более, что лишь на третий раз в Вене я соотнёс это чучело в милом для меня месте с историческим фактом. Ну, это тот lieber Августин, у которого именно в этом месте всё прошло, всё.
А для меня тут реально была такая полость, в которой как окажешься, так все эти колёсики и прочие детали механизмов перестают тревожить. Они здесь сразу как-то тут же сцеплялись друг с другом. Как это было бы в других точках города — не знаю, но в зоне от Ринга до Гуртеля надёжно. Да, Гуртель. Пояснено это будет, но позже, уже не в этом фрагменте.
Пансион, в котором я обычно живу, находится в этаком дворце буржуазных времён — площадь одноместного номера была метров пятьдесят, не меньше, — с видом на Народный театр, а если высунуться с балкона и посмотреть налево, то и на Ратушу. Музейный квартал тоже под окном, как и Народный театр, но справа. Ничего гостиничного, девушка выдала ключи от комнаты и входной двери и пропала. Её пришлось даже искать по закоулкам громадной квартиры, чтобы выяснить, как быть с вайфаем — он был, и бесплатный, но там надо подписать бумагу и отдать скопировать паспорт: в подтверждение того, что не буду смотреть что-нибудь дурное. В номере была отчасти дизайнерская ванная комната с душем и совсем уже дизайнерским умывальником из гранитной плоскости с выдолбленной ёмкостью для воды — вода, однако, стекала плохо, даже отвратительно; в пансионах, переделанных из квартир, всегда так. Зато на стене там не было крючков-вешалок, а были две дыры, вывернутые наружу как-то так, будто там только что попытались повеситься два слишком тяжёлых организма, отчего крюки изверглись, произведя разверстые дыры.
В этом же доме, справа от парадного был полуподвальный кинотеатр с афишами, какие могли быть в 50-е годы. Кажется, он и показывал какие-то древности. Внутри, понятно, лакированное, когда-то светлое дерево, плюш, непременно пыльный бордовый или малиновый — каким ему ещё быть? От входа видно небольшое фойе, сохранившее интерьер пожалуй что даже и 40-х. Там перед сеансами просто обязана петь из репродуктора Рената Хольм:

Blue-Blue-Blue Canary — tweet-tweet-tweet — du singst vom Glück.
Den Liebsten aber bringt dein — tweet-tweet-tweet — mir nicht zurück.

В какой мере здесь фикшн, а в какой нон-фикшн? Здесь нет путешествия, просто другая точка. Особых открытий не ожидается, сюжета тем более — не считая последовательности перемещений по городу. Куда мне двигаться и что сочинять, если я в точке абсолютного покоя, пусть даже и в ней что-то происходит? А с фикшн и нон-фикшн всё вообще непросто. Вот, например, справочник «Времена немецкого глагола». Victory, Санкт-Петербург, 2007. Немецкий я стал учить год назад, без курсов, по руководствам, справочникам и словарям. Плюс радио в интернете. Затем, что для Австрии и Германии нужен был какой-то минимальный уровень. К нынешней Вене разговаривать я, разумеется, не начал, но читать тексты и понимать речь на слух уже мог. Но время от времени мне не до немецкого, отчего он меня тут же начинает покидать. Восстановить ситуацию проще всего покупкой очередного небольшого учебника. По грамматике — лучше всего, заодно ещё и грамматику всосёшь, что-то да останется.
Так вот, язык и глаголы, а также fiction и non-fiction. Каким фикшном может вообще быть справочник? Но там есть правила и примеры. «Im Winter frieren die Flüße zu» — «Зимой реки замерзают», — это нонфикшн? Да, но разве это не может быть началом чего угодно, что окажется чистой фикцией? Предложение не несёт на себе никаких примет безусловной подлинности. Дальше: «Sie wird kommen». Ставим рядом: «Im Winter frieren die Flüße zu. Sie wird kommen». Вроде уже начало какой-то беллетристической истории, они же тут начинают конкретно срастаться. В каждом из таких руководств кроется сотня романов: «Seine mutter laesst ihn zu hause bleiben», ну и вперёд на тему психологических проблем личности, вызванных таким детством.
Или: «Man tanzt am Montag nicht» — «По понедельникам не танцуют». Какой же тут нонфикшн, когда просто заголовок романа? Или «Lügen ist unsinning», «врать бессмысленно», «лгать бесполезно» — ну, просто жанр. Причём в любой момент там может произойти возврат в самую конкретную реальность: «Man hat alle unbekanten Worten herauszuschrieben und auswendig zu lernen», «незнакомые слова надо выписывать и учить наизусть». Но ведь это уже — заодно — прямое обращение к читателю в его обстоятельствах, он немедленно должен включиться в это дело, вот и я уже «auswendig» тут записал, хотя это был лишь пример употребления инфинитива в конструкциях haben+zu+Infinitiv.
Что тогда говорить о роли модальных глаголов для выражения предположений? Разве само предположение не является нейтральной, серой зоной между фикцией и реальностью?! Уже сама степень достоверности там регулируется простым смысловым выбором одного — наиболее адекватного варианта: «Er muss/mag/dürfte/kann (könnte)/will/soll hier gewesen sein» — так был ли он здесь? И что есть реальность или же её отсутствие? Вообще нонфикшн — это просто когда всё как бы само пишется, и неважно, что именно. А вот вопрос интереснее: если в таких случаях появляется первое лицо, оно тогда кто? Оно реально или уже нет? Вот хотя бы в данном самом конкретном случае, в этом, который здесь пишется?

Печаль относительно своего будущего на фоне блистательного прошлого должна была создавать в городе некоторый критический импульс, причём — это был уже надёжный столетний импульс, вызывающий постоянный креатив, хотя и не лучшим образом влиявший на свойства местного характера. Конечно, этот факт мною ощущался сразу же — причём на фоне полного спокойствия и полностью реализованного в собственной натуре собственного же материального неприсутствия. Причём в совершенно соответствующей мне среде. В первый раз за всю жизнь, то есть — в первом за всю жизнь месте: третий раз в Вене — третий раз это сразу же ощущаю.
Ни прошлого, ни будущего, ни социальной позиции, а частная жизнь индивидуального существования. Конечно, сама социальная среда это только приветствовала, в ней тоже всё отчётливо постоянно обнулялось, и, как бы вспоминая местные проблемы стодесятилетней давности, наглядно имелся ценностный вакуум. Конечно, кто же не будет этим гордиться, вот и Брох тогда утверждал, что Вена — «центр европейского ценностного вакуума», а это добавляло определённости переживаниям и обостряло чувства.
Разумеется, можно говорить и о том, что ощущение вакуума было — в известной степени — следствием нарушившегося какого-то их тогда порядка вещей, отчего внутренние и интимные порывы перестали непременно резонировать в обществе. В частных случаях тогда получаются интересные варианты — о чём и речь. Но это обычная ситуация, когда частное надо подстраивать к общему — в каковом акте, собственно, всегда и проблема. Тут они подстраивались через вакуум, очень сильно преувеличенный.
Или же сто десять лет назад этот реальный вакуум они неплохо употребили, имея в виду последствия, которые данное ощущение получило в различных социогуманитарных и художественных практиках. Употребляли его и позже, и, безусловно, факт того, что этот вакуум так — хотя бы внешне — до сих пор и не изжит в окрестностях, а внутри ощущается чрезвычайно сильно, обещал длинные перспективы. Конечно, для меня: мне нравилось всё это. Мало того, ещё раз, чрезвычайно мне соответствовало, впервые в жизни.

Итак, я был теперь в Вене всего-то часа три, если не считать дороги из Швехата, а уже столько чувств. Что-то в этот раз тут всё происходит интенсивно. Да, так вот этот разновекторный ветер в вечнозелёных ветках на Аугустинплац, избирательно с ними обращающийся. Будто в самом деле возле каждой ветки был свой мешок, из дырок в которых исходил ветер. Странно, но как ещё объяснить, что среди общего спокойствия дерева и теперь покачивались — в разных, причём, местах — две-три ветки?
Или же это общая неустойчивость непонятной природы — что-то чуть-чуть где-то наклонялось, менялись какие-то гирьки на неких весах, отчего пространство чуть морщилось, ветки качались, и это называлось ветром. Может, так, а может, этак. Купить бы тут квартиру в полуподвале и сменить форму существования, сведя его почти к нулю. Вроде бы незачем, но ведь что-то вызвало это желание, даже влечение. Или кажется, что можно или надо что-то выбирать, но это не так, потому что просто завис в какой-то точке, от неё теперь качнёшься куда угодно, но думаешь, что это тут у тебя вопрос выбора. Но его не от чего делать. Или уже попал в такое место, где можно и так и этак, особенной разницы не будет. Сухое шуршание, и ты теперь вот такой рисунок, чуть повернуть в другую сторону — уже другая картинка. Ничего даже фатального, бесповоротного, то есть бесповоротность-то всякий раз, но, в общем, какая разница: как-то же должно быть? Всё и так всё время заканчивается, начинается, обнуляется. Придумывай себе что угодно, чего сейчас захотелось, и ничего тут отчаянного: нет же единой линейки какой-нибудь выслуги, да и не о том: неизбежно поступательного движения куда-то. Ну, вот тут не было.
Это хорошая схема, смутной неустойчивости: что-то чуть-чуть где-то наклонилось, пространство чуть передёрнулось, ветки качнулись, картинка сдвинулась, и этот факт можно назвать и ветром, хотя больше похоже на то, как меняется картинка в калейдоскопе. Чуть повернуть, кто-то повернул, и с шорохом, с шуршанием высыпался другой рисунок. Мало отличающийся от предыдущего, потому что всё определяет сама конструкция. Как-то стёклышки легли внутри, трубку поворачивают, стёклышки недолго ещё держатся друг за друга, а потом уже и не держатся: шелест, новая картинка. И не так, что накопилось что-то, что хочет реализовать себя в каком-то новом виде, подогнав под это некое желание. Никаких желаний, просто раз — и всё пересыпалось иначе. Впрочем, тут были и определённые требования.
Проблемой были уже и сами калейдоскопы, сложно найти правильный. В магазине кёльнского Людвига, например, были хорошие, у них внутри всё было палевым, всякие цвета осенне-земляного характера: бежевые, янтарные, коричневые, бордовые, тёмно-зелёные — складно, но единственно только там внутри не было синей стекляшки. Такой, чтобы как бутылочная, старая бутылочная — очень синяя, избыточно синяя: ультрамарин, старая городская склянка. Без неё калейдоскоп нельзя считать правильным. В Кёльне её почему-то внутри не было.
В Бельведере, уже тут, в Вене, наоборот: год назад синие стекляшки в калейдоскопах имелись, зато остальные стёкла тоже относились к резкой части спектра — чисто леденцы. Даже перекатывались они не шурша, как кёльнские, а постукивая, треща и даже звякая. Собственно, сам Бельведер тоже был глупым местом: какие-то выгороженные участки странно обустроенной плоской природы, отделённой забором от уже вовсе неприглядного окружения Южного вокзала с присущим вокзалам, тем более южным, — пусть только и по названию, — хаосом и пылью. Зато в Бельведере были длинные газоны — газоны, собственно, как газоны, трава, да и всё. Но по ним шла ленточка цветов: мелких, разноцветных — ровно как в их калейдоскопе, как если бы кто-то шёл и его нёс, а там дно выскочило и эти — умножаемые зеркалами — стекляшки высыпались на грядку: синенькие, жёлтенькие, красненькие, лиловые, белёсые. Впрочем, в Вене был ещё и магазин возле их Людвига, а ещё лавка на входе в Музейный квартал, рядом с книжным. Возможно, там гармония ещё отыщется.
Ах, тут не аутичность. Это просто дырка в ZL, во вторую жизнь, если понимать её не как ограниченный личный участок первой, RL, но как место, устроенное иначе. Там не мечты, не заморочки, не безосновательные сценарии. Есть здравая выгода обустроить себе жизнь именно там, а первую юзать для нужд второй. Никакое не бегство, потому что в ZL живёшь больше, чем в RL. Там такие реальности, что, скажем, ощущение того, что вечер закончился, является предметом. Вечер/история/что-то закончился/лась/лось. Как картины акциониста Мюля (Muehl) — основной мессидж там в локальных кусках красок, а целиком картина изображает полную херню. Вообще, как написано в руководстве по Mac OS X 10.6, «The chief problem is that thousands of its pieces are invisible». Но это проблема только тогда, если захотел поменять именно эту, основную на самом-то деле жизнь, убив свою предыдущую версию.
Тут хватит и трёх пунктов, чтобы описать ZL. Там люди, которые — среди прочих — или уже умерли, или которых никогда не видел, или просто придуманные. Там много связей и отношений между вещами, которые никогда, нигде и никак не имели отношений друг с другом — вне этой ZL. И эти отношения там ещё и развиваются. Это просто открытая операционная система, а RL и все её дела — только лишь приложения к ней, Grüß Gott.