* * *О, степь, степь... С этой высоты — ты — чаша, кем-то забытая на незримой моему взгляду столешнице. Пустынна. Кто выплеснул воду движения из тебя — безмерно широкой, но потерявшей глубину? Нет горизонта. Только чуть искрится голубой ободок по краям, когда я, покачивая крылами, делаю разворот. Надзирая, пытаюсь напиться. * * *
Тот, кто задумал узор моего оперения, презирал незыблемость геометрии. Отказ от абсолюта законов и мер. Только сила и воля. Вот и растянуты квадраты шахматной доски: ромбы, овалы — вплоть до эллипсов, столь немыслимо вытянутых, что кривая магически превращается в угол. А начала формы — нет нигде. Скрыто. Перо на перо у орлов ложится плотно — воспоминанием о рыбьей чешуе. Но вода здесь — невидима. Воздух. Ветер. И чистый свет. * * *
Залог моей жизни в эту суровую зиму — белый: отличается от запорошенных зыбей горячей искрой движения — мелькает по савану сна, надетому степью... Я погашу огонёк, разгадав, где сойдутся, пересекаясь, цепочка прыгающих по насту следов и вертикаль падения. Лишь она способна ненастье перечеркнуть, авансом выдав несколько дней. Позже, когда мне станет тепло, крылья распахнутся, налившись силой. Поднимется — как от ветра — льдистая пыль. Улетая, увижу с высоты: на снегу в феврале полыхает алым соцветие мака. Никак
Времена года — какая разница... Опоясаны — до удушья — зовом инстинкта. Как в династическом браке: дети ценятся дороже золотых стрел взлёта и взгляда, губкой впитывающего малейшие изменения внизу. Царь найдёт только одну царицу. И навсегда. Под небосводом тщетно — в который раз — расколото мгновение. Мешает твердыня пера — облачение птицы — граница между живым и бессмертным. Кровь и камень. Камень и кровь. * * *
Сегодня — как никогда — ветер февральский — до колючести... Эти острые иглы втыкаются в моё — такое слабое и никчёмное — почти нагое тело сквозь решето гнезда. Только царь, повязавший белый платок в знак скорби, может позволить себе небрежность, просеивая муку жизни сквозь дыры из прутьев. Я ползал, пытаясь укрыться от обжигающей боли, по кругу дна чаши, полной мною. И неловкое, бесчувственное от несвоевременной для птенцов орланов зимы, крыло застряло во рту гигантской змеи — расселине у основанья базальтового карниза. Что звать, напрягаясь в жалобном детском крике, тех, кто реет в полёте — далеко-далеко? А стужа уже сочилась ядом вовнутрь сквозь поры хрящей — начинали прорастать перья. Снежноголовая родительница прилетела. Бросив добычу, схватила клювом крыло и начала тянуть. Кожей спросил: почему базальт и ороговевшая плоть холодны одинаково?
|