Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
 
 
 
Журналы
TOP 10
Пыль Калиостро
Поэты Донецка
Из книги «Последнее лето Империи». Стихи
Стихи
Поезд. Стихи
Поэты Самары
Метафизика пыльных дней. Стихи
Кабы не холод. Стихи
Галина Крук. Женщины с просветлёнными лицами
ведьмынемы. Из романа


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Воздух

2010, №2 напечатать
  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  
Статьи
Абсолютизация карт и пазл реальности

Марк Шатуновский

        Разумеется, я не выражаю мнения всех метареалистов, а только своё. Я не учёный-филолог, и метареализм мне интересен не как объект изучения, а как длящийся процесс, в который я всё ещё вовлечён. Поэтому я предпочитаю писать об интенции метареализма, а не о его теле. Вполне возможно, для многих метареализм — это уже безнадёжно вчерашний день, некое явление, имевшее определённый резонанс во всё более отдаляющихся 80-х. Нечто запомнившееся своей сложностью, граничащей с непроницаемостью, которая в чём-то компенсировалась фееричностью генерируемых метафор. При этом сущность метареализма осталась трудноуловимой или вообще выскользнула из общего понимания, оставив о себе воспоминание как о чём-то хоть и притягательном, но довольно-таки смутном. Чтобы в какой-то мере пролить свет на этот смутный объект неведенья, надо вернуться в конец 70-х и попытаться восстановить тот контекст, в котором метареализм возник.
        При этом параметры искомого контекста должны быть информативны и работоспособны. Для чего надо помнить, что в своей интенциональности метареализм не столько парадигматичен, сколько синтагматичен. Он всегда дискурсивен. У метареалистов практически не бывает коротких стихотворений. И все они насыщены всевозможными реалиями. Поэтому в известном смысле метареализм может пониматься как «исправленный реализм», избавленный от парадигматической ограниченности идеологий или даже деидеологизации. Т.е. не как обходящийся без парадигм, а как способный вмещать любые парадигмы, не зацикливаясь ни на какой из них. И не только вмещать, но и совмещать, игнорируя их кажущуюся несовместимость. Что и порождает выворачивающие мозги наизнанку метафоры метареализма.
        Это позволяет рассматривать метареализм вне детализируемой связи с другими заметными явлениями в синхронном ему литпроцессе, поскольку все они, по моему глубокому убеждению, ориентированы на те или иные парадигмы. И, чтобы говорить о них, надо говорить о парадигмах, что не имеет прямого отношения к метареализму. Вот почему контекст метареализма видится мне не как шкала со множеством градаций, а как простая дихотомия, которая на самом деле представляет собой одну и ту же палку о двух концах.
        К концу 70-х мир был поделён на два архетипически крупных гиперреальных проекта — консервативный и модернистский. Все существовавшие художественные стратегии с небольшими оговорками тяготели либо к первому, либо ко второму. Но если отбросить поверхностный флёр деклараций и обратиться к их морфологии, к своему удивлению можно обнаружить, что они мало чем отличались друг от друга.
        В некотором роде экстраполируя идеи Альфреда Корзибского или Коржибского, — кому как нравится транскрибировать фамилию этого польского графа на русской службе, бежавшего после революции на Запад, добравшегося до Америки и в 30-х основавшего там научную дисциплину под названием «общая семантика», — наши представления о реальности можно сравнить с географической картой, а саму реальность — с местностью, изображённой на этой карте.
        Действительно, что такое наши представления, как не некоторое обобщение, основанное на фатальной неполноте имеющихся у нас сведений о реальности, которое позволяет нам с тем или иным успехом ориентироваться в ней. Совсем как географические карты, позволяющие ориентироваться на местности, несмотря на то, что она отражена в них схематично, т.е. тоже обобщённо и неполно, поскольку никакая карта не способна воспроизвести местность в конечной полноте подробностей и деталей. Наши представления о реальности и собственно реальность, или, по версии Корзибского, карта и местность, — это инструмент, с помощью которого мы можем препарировать оба доминировавших гиперреальных проекта и обнажим их морфологию.
        В таком случае консерватизм — это упорное соблюдение верности устаревшим картам. В нём имманентно присутствует абсурдное требование, чтобы, несмотря ни на что, местность соответствовала карте, а не наоборот. Т.е. раз у нас в голове есть некая «карта» реальности, то пусть уж реальность будет добра соответствовать ей. Приверженцы консервативной традиции всегда настаивают на канонизированных идеологических, теологических или научных «картах», даже если они начинают вызывать всё усиливающееся недоверие. А если вдруг обнаружится некоторая реальность, которая почему-либо в них не вписывается, объявляют её несуществующей или даже являющейся опасным вредным заблуждением. Всё равно что признать единственно верными и потому реальными географические карты XV века, на которых Америка ещё отсутствует. Америка сейчас многих раздражает, а карты XV века позволили бы оправдать это раздражение. Ведь согласно им её и быть не должно.
        Не менее абсурдным представляется морфологический сюжет модернизма. Прежде всего, модернизм — это то, что растёт из авангарда. В своё время авангард и впрямь пытался позиционировать себя чем-то прямо противоположным консерватизму. Им выдвигалось радикальное требование уничтожения всех существующих «карт» на том только основании, что, раз уж ни одна карта не отражает всех особенностей местности и в чём-нибудь да врёт, а значит, рано или поздно может ввести в заблуждение, лучше отказаться от карт вообще. Этот бескомпромиссный радикализм вылился в нефигуративное искусство и пафос перманентной революции, но разбивался о фатальную невозможность сколько-нибудь длительно взаимодействовать с реальностью, не мысля её, не упорядочивая, т.е., в конечном итоге, не составляя её «карт».
        Тогда в недрах самого авангарда произошёл ревизионистский перелом, ознаменовавший собой переход к модернизму. Зримыми пиками этого перелома стали «Чёрный квадрат» Малевича и «Алфавит» Арагона, в которых обозначился новый вектор радикализма. Постепенно выкристаллизовалась последняя концепция, призванная устранить неидентичность «карт» и реальности. Своё окончательное выражение она получила в постмодернизме, объявившем единственной реальностью сами «карты» и отрицавшем возможность какой-либо реальности помимо них.
        Т.е. опять-таки существование Америки ставилось в зависимость от её присутствия на картах, а не наоборот.
        Так исподволь постмодернистский мир-без-реальности практически совпал с консервативным отказом от реальности в пользу освящённых традицией карт. Оказалось, что антагонистические подходы схлопываются. Вот почему к концу 70-х, несмотря на то, что консерватизм и модернизм предлагали разные «карты» и внешне их всё ещё можно было принять за антагонистические, уже очевидным был разрыв между любыми картами и реальностью. В этот разрыв и устремился метареализм.
        Метареалисты не стали выбирать между «картами» консерваторов и модернистов. Они даже не стали выбирать между реальностью и картами. Ими был предложен принципиально иной подход. «Карты» и местность были для них одинаково реальны.
        Любые «карты» реальны как артефакты. Но не более того. Не следует забывать об их прикладном назначении. Алексей Парщиков любил сравнивать поэзию с навигацией. Плаванье — вот ради чего всё затевалось. Для плаванья нужны и карта, и местность. Поэтому идеальное и материальное равно необходимы друг другу. Их даже не бывает друг без друга. Реальность — это физическое и идеальное одновременно.
        Идеальное возникает в результате ограниченности любого взаимодействия и, как его частного случая, восприятия. Взаимодействие никогда не бывает тотальным. Ни один феномен не взаимодействует с другим исчерпывающе, а только в некоторых аспектах. Эти ограниченные аспекты взаимодействия и есть идеальное.
        Грубо говоря, ничто не соприкасается ни с чем в полном объёме. Когда я сажусь на стул, только определённая часть моего тела находится в непосредственном контакте с сидением, всё остальное принимает участие в процессе сидения опосредованно. И абрис того моего места, которое соприкасается с сидением, это и есть то, как стул представляет себе меня. Но на стуле я сижу целиком. И в плане восприятия мы со стулом, как это ни прискорбно, мало чем отличаемся друг от друга. Взаимодействуя с чем-либо, мы всегда одновременно имеем дело и с самим реальным объектом, и со своим ограниченным идеальным представлением о нём.
        Исчерпывающее знание невозможно. Даже о самых простых вещах, ежедневно находящихся у нас под носом. Каждый день на протяжении многих лет я беру в руки сахарницу со стола и никогда не знаю, сколько крупиц сахара в ней, какова форма каждого кристаллика и т.д. Проблема не только в том, что мне лень пересчитывать кристаллики, просто ни у одного явления нет конечного набора свойств, оно не ограничено феноменально, а только в своём взаимодействии с другими.
        А значит, не только идеальное — реально, но и реальное никогда не свободно от идеального. Нет такой реальности, в которой идеальное отсутствует, даже если в ней отсутствует восприятие. Потому что когда отсутствует восприятие, что-то с чем-то всё равно продолжает взаимодействовать.
        У Ивана Жданова в стихотворении «Рапсодия батареи отопительной системы», которое было чуть ли не первым опубликованным метареалистическим стихотворением, есть если не прямое цитирование Альфреда Корзибского, то по меньшей мере почти дословная перекличка с ним. Не знаю, не могу судить, был ли Жданов знаком с работами Корзибского, когда писалось это стихотворение, и знаком ли с ними сейчас. Но известна реплика, иллюстрирующая сформулированный Корзибским «закон нетождественности» слова и обозначаемой им вещи. Она гласит, что слово «вода» непригодно для питья. У Ивана Жданова это получает дополнительный смысл:

        чайник в обнимку со словом «вода»
        к речке идёт, а в слове «вода»
        накипь, как в чайнике.

        Здесь Жданов не то чтобы утверждает, что слово «вода» можно пить, но оставляет за ним факультативное физическое свойство — создавать накипь. Этим он словно бы заостряет внимание на том, что мало отличать слово «вода» от самой воды, важно ещё не забывать, что слова столь же феноменальны, как и то, что они означают. Да, это разные феномены, но от этого один не менее реален, чем другой. И потому между ними нет фатального дуалистического разрыва.
        Вот чем сплошь и рядом озабочен метареализм. Заполнением ментальных разрывов между коррелирующими друг с другом феноменами. Алексей Парщиков называл их эллипсами и описывал как некое требующее заполнения зияние, «минус-корабль».

        Точное море! В колечках миллиона мензурок.
        Скала — неотъемлема от. Вода — обязательна для.
        Через пылинку случайную намертво их связуя,
        Надобность их пылала, но... Не было корабля!

        Я видел стрелочки связей и все сугубые скрепы,
        На заднем плане изъян — он силу в себя вбирал —
        Вплоть до запаха нефти, до характерного скрипа,
        Белее укола камфоры зиял минус-корабль!

        Он — наслаждался отсутствием, он диктовал — виды
        Видам, а если б кто глянул в него разок,
        Сразу бы зацепился, словно за фильтр из ваты,
        И спросонок вошёл бы в растянутый диапазон.

        В состоянии «минус-корабля» морской пейзаж находится целиком во власти оптического обмана. Он дуалистически бескомпромиссно разделён линией горизонта. И разрушить этот обман может только выплывающий из-за этой линии корабль, наглядно демонстрирующий, что никакой разделительной линии на самом деле нет. Что где-то там, за горизонтом, вместо линии — «растянутый диапазон».
        То же самое проделывает Александр Ерёменко с горизонтом идеологического пейзажа, перенеся «растянутый диапазон» из плана созерцания в план бытия:

        Вселенная, разъятая на части,
        Не оставляет места для вопроса,
        Две девственницы схожи, как две капли,
        А жизнь и смерть — как масло и вода.

        В метро, пустом, как выпитая чаша,
        Уже наган прирос к бедру матроса,
        И, собирая речь свою по капле,
        Я повторяю, словно провода:

        Какой бы раб ни вышел на галеру,
        Какую бы с нас шкуру ни спускали,
        Какое бы здесь время ни взбесилось,
        Какой бы мне портвейн ни поднесли,

        Какую бы ни выдумали веру,
        Какие бы посуды ни летали
        И сколько бы их там ни уместилось
        На кончике останкинской иглы,

        В пространстве между пробкой и бутылкой,
        В пространстве между костью и собакой,
        Ещё вполне достаточно пространства
        В пространстве между ниткой и иглой,

        В зазоре между пулей и затылком,
        В просторе между телом и рубахой,
        Где человек идёт по косогору,
        Укушенный змеёй, пчелой...

        Здесь адептам директивных «карт» Ерёменко тоже предъявляет «растянутый диапазон», то самое «вполне достаточное пространство» между любыми коррелятами. Только редукция этого диапазона позволяет «разъять вселенную на части» и выдать «карты» за реальность. А его реконструкция подрывает суверенность любых «карт» и переносит центр внимания на уязвлённого реальностью человека, «укушенного змеёй, пчелой».
        И на метареализм тут же посыпались обвинения в амбивалентности. Он не принял ничьей стороны. А предпринимались попытки растащить его по разным гиперреальным проектам. Жданова — одиннадцатого сына в крестьянской семье — тянули к себе почвенники, Ерёма разругался с патриотами, Парщиков без конца уточнял свои отношения с постмодернизмом.
        Мало того, метареализм не создал своей собственной метареалистической «карты». Им не был написан манифест и не были провозглашены некие эстетические принципы. Вместо «карты» метареализм предложил нечто совсем иное — бесконечный пазл, которой сколько угодно можно дополнять новыми фрагментами.
        Поэтика метареалистов — не «карта» реальности, а пазл реальности. К такому пазлу не прилагается в качестве образца никакой картинки. Он складывается на страх и риск собирающего, в соответствии с его имманентной навигацией, диктуемой врождённым, приобретённым, но никогда не завершённым опытом. Этот пазл всегда оставляет возможность продолжения и не может быть закончен.
        Он изоморфен реальности. В нём любые «карты» перестают быть чем-то отдельным от неё. Они входят в пазл как составляющие его фигурные фрагменты. Означающее и означаемое не противопоставляются друг другу, а стоят в одном ряду. Чайник в обнимку со словом «вода» отправляется к речке за реальной водой. И иначе в действительности ничего не может произойти. Иначе в действительности ничто не вступит ни с чем во взаимодействие, и всё потонет в энтропии.
        А если это пазл, то нет ничего удивительного, что тексты метареалистов похожи на головоломку. Читатели вынуждены «собирать» их вслед за автором, т.е. интерпретировать без всякой надежды на окончательность. Потому что единственно известная нам реальность — это и есть собираемый и никогда до конца не собранный пазл. Никакой другой однозначной, определённой и завершённой реальности нам не известно. Всё, что в ней проявлено со всей своей несомненностью, укоренено в изменчивости. Вот почему Алёша Парщиков постоянно уклонялся от просьб дать интерпретацию тому или иному тёмному месту в своих стихах. Ведь даже его собственная интерпретация не была бы исчерпывающей. Саша Ерёменко предпочитал отмалчиваться. А наше с Ваней Ждановым комментирование 15-ти его стихотворений не столько расставляло точки над «и», сколько было продолжением всё того же пазла.
        Но метареалистический текст — это не отказ узнавать и различать. Наоборот, мы находим в нём знакомую нам реальность. Ведь мы знаем её именно такой — не бесформенной и расплывчато-неопределённой, а просто не до конца интерпретируемой. Поэтому интерпретация возможна и даже неизбежна, но никогда не может быть исчерпана. Мало того, для каждого из нас реальность немного другая, повёрнута к каждому из нас какой-то чуть-чуть другой своей стороной, у каждого из нас своё место в этом пазле. Метареалистический текст, как и сама реальность, не столько вынуждает каждого не довольствоваться готовой интерпретацией и искать свою, сколько дополнять пазл собой, своей собственной реальностью, отыскивать в нём своё место. Не безучастно водить пальцем по уже имеющейся карте, а участвовать в процессе её никогда не завершающегося составления.
        И сам по себе метареализм тоже складывался не как гиперреальный проект, а как пазл. Его начал собирать всё тот же Алексей Парщиков, где-то нашедший стихи Ивана Жданова. Понятно, это были ещё неопубликованные стихи, ходившие по рукам, впрочем, как и стихи самого Алексея. Насколько мне известно, они списались, и это было начало. Потом в Литинституте произошла встреча с Александром Ерёменко и Рафаэлем Левчиным.
        Даже «метареализм» — это не самоназвание. Не сами метареалисты придумали или выбрали его для себя. Сначала Константин Кедров назвал их «метаметафористами», сделав упор на метафоре, на гиперреальном, и потому, скорее всего, название не прижилось. Затем Михаил Эпштейн дал им определение «метареалисты», где упор делался на реальности, и оно оказалось точнее.
        И уже вне зависимости от чьих бы то ни было намерений пазл метареализма продолжал самостоятельно разрастаться. К нему присоединились Владимир Аристов, Илья Кутик, Игорь Винов, Александр Волохов, Юрий Арабов, Сергей Строкань, наверняка кого-то я забыл. Их никто не зачислял в метареалисты, не было никакого списка, никаких процедур. Этого и не требовалось. Ведь если фрагмент пазла становится на своё место, он там и остаётся. И даже если рассы́пать пазл, а потом снова собрать, фрагмент окажется на том же самом месте. Только если место не его — сразу же вылетает.
        Критики пытались по-своему модерировать метареализм, придать ему законченную форму географической карты. Они повыбрасывали из него всех, кто этому мешал, по привычке редуцируя «растянутый диапазон». Из этого ничего не вышло. Даже оставшиеся трое канонических метареалистов тоже оказались «растянутым диапазоном» художественных стилистик. Тогда и их расписали по разным направлениям и объявили, что метареализма вообще не существует. Ведь для критиков реальны только их «карты».
        Метареалисты предложили решение, как преодолеть ограниченность «карт». Но привычка к составлению «карт» оказалась живучей. И не только среди критиков, что было бы полбеды. В конце 80-х, на пике интереса к метареализму, произошла деконструкция старой политической системы, и в стране были легализованы «карты», которые до того находились под запретом и которым, как всему запретному, приписывалась мнимая чудодейственная сила. Например, «карта» либерализма, демократии, свободного рынка. Беда в том, что всё это было воспринято именно как «карты», без оглядки на реальность, с претензией на доминирование «карт», на то, что реальность послушно уложится в прокрустово ложе их схем. Что удивляться, что такие игнорирующие реальность «карты» не могли долго продержаться.
        Тогда их закономерно сменили антагонистические, но от этого не менее умозрительные «карты» государственничества, управляемости, контроля. Непосредственно в культуре произошло сращение консерватизма и модернизма. Были синтезированы гибридные «карты», где радикализм смешивался со всевозможными формами традиционализма — патриотического или религиозного. Инспирированные этим синтезом программные художественные произведения напоминают мебельные гарнитуры. Достаточно увидеть стул, не раз уже упомянутый мною всуе, и можно предположить, как выглядит всё остальное — стол, диван, кресла. Какой смысл читать такой «гарнитур» до конца?
        С другой стороны, актуальное искусство возвратилось назад к традиционному для авангарда изничтожению «карт». Оно целиком и полностью строится на рефлексии по отношению к любым, даже самым мимолётным проявлениям упорядочивания реальности. Совершив полный виток, оно обратилось к своим футуристическим истокам на новом техногенном уровне. Как если бы ремейк старого доброго «Метрополиса» был сделан с привлечением анимационных средств пресловутого «Аватара», что на самом деле в некотором роде имело место. На мой взгляд, актуальное искусство безусловно парадигматично — о чём свидетельствует его инстинктивное стремление к концентрации на больших выставочных пространствах многочисленных биеннале, в которых просматривается архетип парка аттракционов или ВДНХ. По своей парадигматической природе каждый из объектов актуального искусства не отталкивается от соседствующих с ним объектов, а находится в ансамбле с ними. Это не рамочная картина, не окно, которое уводит в глубь открывающейся за ним перспективы, а, скорее, натянутая резонирующая поверхность, батут, запрыгивая на который, вы отскакиваете и перепрыгиваете на соседний. Объекты актуального искусства подобны пузырькам в газировке, создающим освежающий эффект только тогда, когда их много. Но эффективность каждого из них снижается прямо пропорционально степени их концентрации.
        Вот почему метареализм не утратил для меня своей актуальности. Он является единственным известным мне опытом, не отягощённым абсолютизацией тех или иных «карт», даже если это вывернутая наизнанку абсолютизация, декларирующая неприятие любых «карт». Но так или этак, то или другое сосредоточено на «картах», упирается в «карты», ограничивается ими. И только метареализм, включая в одну синтагму «карты» и реальность, создаёт нечто принципиально иное, тот самый пазл.
        Хотя пазл самого метареализма представляется почти уже рассыпавшимся. Перестали активно писать Жданов и Ерёменко, умер Парщиков. Но их стихи по-прежнему вызывают интерес, им присуждаются премии (Иван Жданов буквально только что удостоился премии Тарковских), они переиздаются, переводятся на иностранные языки, включаются в антологии, изучаются на филологических факультетах. Даже смерть Алёши, отобравшая у нас одного из самых деятельных и продуктивных метареалистов, оказалась несвободна от этой его продуктивности, всколыхнув интерес как к его стихам в частности, так и ко всему метареализму в целом.
        Кроме того, продолжает писать Владимир Аристов и тоже удостаивается премий. Юрий Арабов, нарезая круги, то удаляется, то возвращается к метареализму. Несколько лет назад им был написан блестящий цикл «Сумма теологий», где «растянутый диапазон» в полной мере реализован применительно к христианскому религиозному опыту, в частности, в одном из моих любимейших метареалистических текстов, разрабатывающем единство противоположностей личностей апостолов Петра и Павла. А не так давно я открыл для себя нового в метареалистическом пазле фееричного поэта Андрея Таврова, интеллектуала и практика, руководителя поэтической серии издательства «Русский Гулливер». Личностью Алексея Парщикова в сферу метареализма вовлечены молодые, но уже маститые Александр Иличевский и Дмитрий Голынко. Ильёй Кутиком в Соединённых Штатах создаётся фундаментальный труд, призванный увековечить метареализм. На самом деле людей, так или иначе завязанных на метареализм, гораздо больше.
        На мой взгляд, метареализм — это не стиль, это стратегия миропонимания, и мне хочется надеяться, что он ещё будет переосмыслен и получит новый импульс.


  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  

Продавцы Воздуха

Москва

Фаланстер
Малый Гнездниковский пер., д.12/27

Порядок слов
Тверская ул., д.23, в фойе Электротеатра «Станиславский»

Санкт-Петербург

Порядок слов
набережная реки Фонтанки, д.15

Свои книги
1-я линия В.О., д.42

Борей
Литейный пр., д.58

Россия

www.vavilon.ru/order

Заграница

www.esterum.com

interbok.se

Контактная информация

E-mail: info@vavilon.ru




Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service