Они сражаются так давно, что война распалась на множество эпизодов, каждый из которых важнее целого. Они сражаются так давно, что всё в ходу, всё одновременно, всё равноценно: «бескозырка — ленточки до пят» и пороховница, стучащая «о запотевшее цевьё»; чёрные мотоциклы, ползущие «по расхоложенному шлаку», и ясеневые копья; лыжники-лазутчики и «некий Гракх», кричащий на «мертвом» языке; боги-асы и лётчики-асы; коротковолновые рации и «черкасские стрелы»; парашюты и парасольки, плащ-палатки и «золотые и серебряные стали» доспехов. Кто — с кем? Кажется, в этой войне больше двух сторон. Но с одной точно — «смертные роты» деревьев и кустов: платан, отдавший своему боевому товарищу клёну «последний кушак» на заплаты (а тот зажимает ему раны «клеёными» багряными ладонями); граб — «пересвеченный ослябя»; колонны осин на марше; тополь в разлетающейся под ветром папахе; дуб в полыхающих погонах; бородатый ассирийский виноград на одной ноге и «безызвестные» кусты из «ржавеющей стали». «По двести грамм» луны «на каждый рот, на безъязыкий», и — марш «Прощание деревьев»! Кто — с другой (с других)? Птицы, «сырые птицы в кожах сводчатых / как пистолеты в кобурах». Редут облаков в «броненосной вате». Снег-парашютист, «кинувший свой самолёт» и зависающий в ночи «на златом карабине». Грозный воздух, окружающий клёны и липы и щёлкающий их плетью. Месяц, уже откинувший «узкие ножны» в ущелья. Олег Юрьев иногда читает сводки с театра этой войны. Читает голосом левита. Голосом певчего, стража, певчего стража предания. «Со смотровой площадки», «из башенки», «с холма». Он, казалось бы, над битвой. Но его отстранённость, его неуязвимость обманчивы. Эти «лязгающие» лучи, этот вспыхивающий «чёрный порох обходных дорог», эти «звёзды в засаде», эти пожары, эти «растроённые острия» кустов, эти «разволоченные», «раскуроченные» зарева, эти блестящие «убитые ручьи», эти летящие огни-кони — всё это отсветы того, что творится  с ним на самом деле. Ведь это его война. Война с пространством. А птицы, облака, снег, «звёздная шелуха», воздух — безместные и повсеместные координаты пространства. И в этой войне его «смотровая площадка» — самая уязвимая высота (в смысле уязвимости он, конечно, на стороне деревьев). Потому что пространство бьёт по нему изо всех своих орудий, на всех своих «орудиях», как неистовый псалмопевец. Потому что он вызывает огонь на себя. Потому что он хочет невозможного: хочет выразить, изобразить пространство его же языком, оставаясь при этом в пределах человеческого языка. Не звукоподражательно, не символически, не метафорически, но языкоподражательно. Он хочет, чтобы его поэтический язык превратился в единое волновое поле, всеми своими изгибами совпадающее с волновым полем пространства. Он хочет быть воином, пусть единственным принявшим вызов, на этом поле упущенных возможностей. Он следит простейшие линии и движения, свойственные природе, — волны, дуги и плавные взмахи, — и находит приёмы их флексивного уловления. И появляются «расплоины» и «проплоины» неба; «разноизогнутые равнополосо» волны дыма и «равноизогнутые разнополосо» ветви; «вугленные яблоки огня». Владея этом алфавитом, он читает формы. И проявляются «искривлённая пустота» кустов; «волны наклонённых растений»; боярышник «сам себя на себя облокачивающий»; «полусомкнутые купы», «выгнутая тень» ястреба; «пирамидальная змея» темноты и «свёрнутое тело» реки. Движения форм, их эвритмия, их грация открывают ему (но не нам) тайну лексического обращения качеств. И поднимаются «накатанные из мягкого дымного льда небеса»; «подтлело» меркнет снег; «литая железка» моста становится «золотой желёзкой», лимфатическим узлом местности; в чечевичках слёз «заплаканного коня» летит «заплатанный клён», и бежит «заклеенный платан»; материя пути становится его направлением («полетели из дому / по литейному дыму / по сухому седому / голубому подыму»); «дорожный дождик» двоит «надземный раствор» «на пресное и дрожжевое»; луна насыпается «в антрацит ночных купален»; воспаряет «алюминьевой золою» «дощатый дождь, сжигаемый луной»; и облако «выпукло-криво», потому что оно «лилово», а «выпукло» оно, потому что оно «криво-лилово». Вооружённый этими формами, он называет явления в их взимотяготении. И «вывороченно» зияет «стоптанная ступка-луна»; и в небе «на ситах носится вода»; и «постоянный ток цикад» переходит в «переменный ток дождя»; и блестят «жалким лоском» «побежалостные небеса». Так под огнём пространства творится пространство. Вернее, так оно претворяется. «Не существует слов, которые не существуют. Точнее, мне кажется, что слов вообще не существует, а существуют лишь возможности их образования», — говорит Юрьев. Эти возможности смещают волновое поле поэтического языка относительно волнового поля пространства, претворяют пространство, придают ему новую, метафизическую, физику и так подчиняют себе его язык. И вот уже вершины совпадают не с вершинами, а с впадинами (глубинами), и, почти по Гераклиту, путь вниз становится путём вверх (или наоборот). Это смещение образует просторный вдох, крайние точки которого — глубина мира и высота возможности существования слова. И тогда, наконец, со «смотровой площадки», с «поднебесного холма» или из «башенки» можно сойти в небо; и шары солнечного огня «на подпрыгивающем самокате / взлетают в гору, как с горы»; и снег «распускает парашюточку / и спускается наверх». Теперь, когда пространство подчинено (или это только кажется — неважно), о нём можно петь «песеньки» и кричать «на выдохе», как это делают юрьевские ласточки, почти звательно: «О клёне клеёном, / О склоне слоёном, / О дождике сонном, что летя пересох, / О свете калёном, / О лете солёном, / О белой воде, что летит, как песок» и т. д. Потом снова вдох. «На вдохе ласточка молчит». О чём она молчит? Обо Всём Остальном. И мы тоже.