«памяти незабудки» Название стихотворения Г.-Д. Зингер Для входа в систему Гали-Даны Зингер нужно ввести код доступа. Единого кода не существует — система хорошо защищена. Все коды — частичного доступа и все они, возможно, временные. Я подобрал только один, прошёл по одному из маршрутов и рассказал о том, что я увидел. Гали-Дане милы подробности; она укрупняет фрагмент картины, сохранённой памятью, и внимательно рассматривает каждую деталь. То немногое, чего она не помнит, имеет чёткие координаты на растровых полях её памяти: Я не забуду книжную закладку, где жёлтый круг и синий треугольник с квадратом красным снова повторяли: один плюс три равняется четыре, и клейстером, размазанным соплёй, я это утверждение скрепляла, вселявшее уверенность в законах небесной землеметрии не меньше, чем мнимая возможность написать "я помню" на тетрадочном листке. Я пенку на какао не забуду, я не забуду Элю Головко и Пальчикову Иру, однояйцовых Сашу и Наташу, двух Жень, один — Лукин, второй был — Мaркин, Лилю Баруллину и суп с перловкой, я даже вспомнила фамилию двойняшек, но хоть убей, не помню имя воспиталки, их было две, но всё равно не помню. Я не забуду дедку с бабкой репки из фанерки, я помню гордость юной пионерки, проследовавшей мимо — на урок. Я буду помнить запах валенка в галоше и лифчики с чулками на подвязках, и каравай, и гуси-гуси, и как мы в ряд сидели на горшках <...> Но повторявшийся неоднократно мой сон под скрип и скрежет раскладушек: кубы и конусы, шары и пирамиды, которые я вынимала из-под ног и друг на друга ставила всё выше, карабкалась и снова громоздила, и каждый из объёмов необъятен был и казался мне планетой, нет, планидой, нет, мирозданием, удержанным в полёте в одной единой точке колебанья, но этот сон я помнить не могу. «В начале жизни помню детский сад...» Зацикленность на прошлом — от неспособности к забыванию. Неспособности, уничтожающей настоящее как форму присутствия. Мы знаем это по опыту литературного героя — Фунеса, а также реального мнемониста — Соломона Шерешевского, чьи эйдетические проблемы выразительно описала Р. Лахманн: «Кто запоминает всех и вся, тот забывает порядок мироустройства. Катастрофа, постигшая Ш., коренится в акте вспоминания, который буквально катапультирует Ш. из границ словесного и предметного порядка. Мнемонист как бы падает с некой вавилонской башни сигнификантов, построенной его неумолимой памятью. Мир крошится на тысячи частичек и оседает в сознании как синтаксически неорганизованная масса, делающая невозможным распознать действительные взаимоотношения между объектами. Семантическая гармония между прошлым и настоящим нарушена, гиперсемиотические явления препятствуют созданию новых моделей и знаков, поскольку мания сохранения уже имеющихся в памяти знаков ведёт к выкристаллизации какого-то вторичного мира, перекрывающего в конечном счёте первичный» 1. Один из текстопорождающих механизмов поэтики Зингер аналогичен механизму запоминания, создающему деиерархизированный мир мнемониста. В его мире детали прошлого как объекты запоминания разлучены друг с другом своими сигнификантами, выбранными по принципу омонимического сходства. Да и реальность самих запоминаемых объектов скомпрометирована референтами их мнемонических пар: ...а ещё был пряничный домик его постепенно не стало сперва отбилась труба и мне сказали что я совсем отбилась от рук потом облупился наличник но меня не лупили а в пряничном доме хранились две шляпных булавки куча пуговиц и кольцо где лунный опал а потом он упал но не разбился разбилось только крыльцо <...> «4-е письмо к Оне» Память о прошлом, которую мнемонисту не дано смыть летейской водой, поражает систему языка, в свой черёд начинающую распадаться на ряды макаронизмов и омонимий. Ивритское словосочетание сфат ха-эм (материнский язык, т.е. родной язык) запускает механизм запоминания, который, по причине своей гиперфункциональности, увлекает мнемониста в лабиринт воспоминаний: Русский нужно впитать из плаценты, не с молоком тульской крестьянки, не с молоком Мадонны Литта, не с молоком ленинградской подруги и не с молoками ленинградской салаки, не с мышиным помётом Тарусских страниц, не с Машиным мылом, не с машинным маслом на листе Ленинградской правды, где КПЗ с КПСС и другие полезные коэффициенты, не с мослом пролетарского слова мамаша в устах салаги. Тут важно верно сместить акценты, а после крошки смести с клеёнки: когда-то мама мыла раму и в тапочках на босу ногу на подоконнике стояла на ленинграде на вечернем под босса-нову от соседей. уже не холодно, халатик на ней в горошек развевался — она такой кладёт в салатик оливье. <...> А ещё была пудреница с Международного фестиваля молодёжи в Москве. «Лета» Языковые нарушения, которые в логическом пределе ожидают мнемониста и в которых заключается, может быть, самый узнаваемый из приёмов зингеровского письма, уникальны тем, что они сочетают два противоположных типа афазии, чьи признаки в классическом описании Р. Якобсона находятся в дополнительной дистрибуции 2. Дробя целое на части, мнемонист присваивает каждой из них самостоятельный ассоциативный контекст, обычно посредством омонимии; тем самым он утрачивает исходный контекст целого и становится жертвой эфферентной афазии (она заключается в нарушении комбинаторной функции — потере грамматического контекста при сохранении его компонентов). Но затем вспомогательные члены омонимических пар, никак не связанные между собой, могут произвольно обмениваться местами с исходными компонентами, так что уже неизвестно, который из них является сигнификатом, а который сигнификантом. Подобная ситуация соответствует уже сенсорной афазии (заключающейся в нарушении селективной функции — потере компонентов при сохранении грамматических связей), с той, однако, разницей, что исходный компонент вместо того чтоб исчезнуть теряется среди собственных подобий. Прямое следствие незабывания — невыход из детства 3. Он же и спасителен, поскольку ребёнок ещё не прикован к линейному времени принципом селекции: Нет, ты не можешь сказать и то, и это. То и это ты можешь только думать. Между шёпотом, ропотом, дуэтом и соло, соловьём, белым шумом, между опытом, потопом, наветом и суховеем, невинностью, самумом надобно поэтому выбрать, следуя доброму совету. Что ты на это ответишь? Дайте мне, пожалуйста, подумать. «Чур уговор (II)» Ребёнок свободно входит туда, куда не втиснется взрослый: ...выражения значенье коих не определить отдельными значеньями частей всё врут родители к тому же часто им ошибаться свойственно <...> «С большим трудом читая Дунса Скотта» Но оттуда, куда ребёнок вхож, то есть из потайных коридоров языка, только и видна истина, заслоняемая языковой нормой, — истина лжи, её изнанка: — Я знаю, — сказала Анечка, — это когда гражданин ложится на женщину. — А ведь и правда, — восхитилась Нюра, — такая маленькая, а уже всё понимает. — Правда, — сказала Анечка, — это такая газета. Правда бывает разная: ленинградская, комсомольская, Правда Востока — Дер Эмес. После этого, — сказала Анечка, — гражданин не должен поворачиваться спиной к женщине и читать газету. Сначала он должен ласково потрепать её по плечу и только после этого осторожно пройти в уборную и уже там начитаться. <...> — Тебя послушаешь и жить не захочешь, — сказала Нюра и хлопнула дверью. «Это» Как видим, принципы языковой игры, составляющие важнейшую специфику поэзии для детей, Гали-Дана Зингер в полном объёме переносит в стихи для взрослых, написанные как бы с позиции ребёнка. Достигаемый эффект отчасти роднит её эстетику с искусством Гая Мэддина, в чьих фильмах старение мира катализируется с помощью детства кинематографа. Мгновенное событие, вроде удара током при попытке перелезть за ограду райского сада, хранит в памяти субъекта свой нерастраченный заряд: отчего же папа ты зарделся рассердился когда я огрызок обглодать тебе сунула при людях? что же в этом было плохого? «мокрая курица не птица кура ни рыба ни мясо...» Реконструкция травмы, если верить учебнику, позволяет выйти из-под её влияния, переступить садовую ограду, научиться забывать то, что было вытеснено услужливыми сигнификантами. То, что Шерешевский стремился забыть, он записывал 4. По той же самой причине поэзия Гали-Даны Зингер — это поэзия прежде всего письменная. Она возвращает нас к самим истокам письменной поэзии как магической техники, позволяющей рапсоду забыть. 1 Лахманн Р. Семиотическое несчастье мнемониста // Сборник статей к 70-летию проф. Ю. М. Лотмана. — Тарту, 1992. — С. 13. 2 См.: Якобсон Р. Лингвистические типы афазии // Он же. Избранные работы по лингвистике. — Благовещенск: БГК им. И. А. Бодуэна де Куртенэ. — С. 291-293. 3 Ср. понимание анамнезиса — в талмудическом ключе — как возвращения в младенческое состояние у Й. Йерушалми и, вслед за ним, у Р. Лахманн (см.: Лахманн Р. Память и утрата мира: «Мемориозо» Борхеса — с намёками на «Мнемониста» Лурии // Немецкое философское литературоведение наших дней: Антология / Сост. Д. Уффельман, К. Шрамм. — СПб.: Изд-во С.- Петерб. ун-та, 2001. — С. 377). 4 А затем выбрасывал или сжигал бумажку. См.: Лурия А. Р. Маленькая книжка о большой памяти: Ум мнемониста. — М.: МГУ, 1968. — С. 40-41.
|