В одном из стихотворений, с которыми Пуханов поступал в Литинститут, была такая строчка: мы совершенны в гребле на галерах. С той подборки до имеющей выйти книги «Весёлые каторжане» временной промежуток более чем в двадцать лет, но и тогда и теперь, как видим, Виталий ощущает себя исключённым из общепринятого порядка вещей, и не только социального, но и метафизического, культурного, любого, что и определяет его поэтику. «Деревянный сад», «плоды смоковницы», выросшие в этом неживом и всё же живом саду, отбрасывающем драгоценные тени:
Когда б меня не гнали отовсюду,
Когда б остался дворником теней,
Ловя её как воздух, как причуду,
А я умру от состраданья к ней.
Сострадание — вот чем особенно привлекательны плоды на этой то ли пощажённой, обложенной навозом и начавшей наконец-то плодоносить смоковнице, то ли на смоковнице про́клятой, иссохшей до корня, но тем не менее тоже плодоносящей каким-то непостижимым образом, — плоды на древе познания добра и зла, бывшего именно смоковницей согласно иудейскому преданию. А ещё они очень изящны, эти плоды, горьковатые на вкус, выжженные иглой на гравюре позднего средневековья. В его осени, похоже, и живёт Пуханов — дворник теней, совершенный в гребле галерный раб, веселящийся каторжанин, предпочитающий всем формам существования будто бы каторгу, а на деле — свободу. Так в СССР до «оттепели» единственными, кто был свободен, были лагерники, так свободны те, кто ни за что не цепляется, зная, что всё — суета («пустая тщета», согласно новому переводу), и различая сквозь неё некую причуду, умереть от сострадания к которой и означает жить.
Я познакомился со стихами Виталия Пуханова в середине 90-х по его замечательной книге «Деревянный сад». Эта книга сразу привлекла к себе внимание и получила большое признание среди людей с различными литературными пристрастиями. Моё любимое у Пуханова из того сборника и вообще его визитная карточка: «Боже, храни колорадских жуков». Стало понятно: пришёл поэт со своим творческим методом, совершенно ни на кого не похожий.
Поэтика, которую он один сознательно и успешно разрабатывает, мы с ним об этом часто говорим, в какой-то мере продолжает послевоенных советских авторов — таких, как Евгений Долматовский, Лев Ошанин («мы неучи литинститутские, Ошанина ученики») и др. Пуханов уникален в том числе и потому, что работает с тем материалом, к которому никто не прикасается. Отталкиваясь от советской поэзии в её, часто бывает, дурном изводе, пропуская её через себя, Пуханов выдаёт, пусть иногда на грани фола, иногда популистское, но что-то очень искромётное, талантливое и актуальное. Откуда это, если не видеть контекста: «после мы ели одну лебеду», «и потому, найдя у жизни дно», «больше нечего в мире любить»? Понятно. А в целом получается:
Кажется, в семьдесят пятом году
Кто-то был удивительно точен в стихах.
Я стихов тех никак не найду,
И поэта не вспомню я, звали как.
Жёлтый свет. Он читает стихи.
«Ах, — говорят, — Как он точно сказал!»
Плачут женщины, старики,
«Бу-бу-бу» наполняет маленький зал.
Кто это был? Что он сказал?
Плакали все, говорили: «Ах!»
Узелок на память я завязал,
Память сама превратилась в прах.
Позже я принял твою судьбу.
Если ты слышишь в иных мирах,
Слушай: «Бу-бу-бу-бу-бу-бу-бу...»
«Ах-ах-ах-ах».
Образом является все стихотворение.
Успех его не случаен. Мне не очень нравится недавняя шумиха вокруг его стихотворения о блокаде «В Ленинграде на рассвете», но я радуюсь за него, когда его поэзия находит отклик у читателя. Лично у меня находит. Когда спустя 10 лет после выхода «Деревянного сада» мы только задумывали литературную программу будущего проекта «Культурная инициатива», одним из первых я пригласил Виталия — это был четвёртый по счёту наш вечер. А потом был и вечер цикла «Полюса» с его участием — где Пуханов много и близко мне говорил о том, что сейчас очень многие научились писать стихи, версификационный уровень как никогда высок, но поэзия — это ещё и личность, позиция. А вот с этим у нас не всё хорошо. Случай Пуханова в этом отношении обнадёживает.
В марте в Нижнем Новгороде был вечер Виталия Пуханова, где он читал и новые стихи. И я вспомнила, как впервые увидела его стихи в более или менее подробном количестве. Это было в одном из живых журналов году в 2003-2004-м. Там были стихи про Баха, про Моцарта, про колорадских жуков и другие, такие же лёгкие и весело-трагические. И, если я правильно поняла и запомнила, человек, который разместил тексты Виталия у себя в журнале, специально оговаривался, что это стихи 10-15 летней давности — в наше время подобная лёгкость уже невозможна, она ушла вместе с эпохой. Я тоже так думала. И вот оказалось, что в новых стихах Виталия Пуханова тоже всё это есть, и, может быть, ещё сильнее, ещё веселее, ещё трагичнее. То есть всё-таки оказалось, что это свойство поэта, а не эпохи. И теперь я про это периодически вспоминаю, из головы, собственно, не выходит — и мне хорошо.
Поэт Пуханов решил просто. Вы там моли́тесь на своей латыни. А у меня времени нет писать, как вы, сложно и темно. Акцент здесь на «времени нет». Поэт не отрицает умные книги. Отрицает ли он заумные? Недолюбливает метафизику? Не доверяет сложному в самом себе туману?
Да нет. Поэт Пуханов решает просто. У меня нет времени. Он это решает для себя, а не для других, не для того, чтобы провоцировать читателя/собрата-поэта/врача. (Оттого-то, кстати, многие и ведутся, и провоцируемы становятся, что поэт с собой прежде всего хочет разобраться, со своим пониманием истории, родины, народа, Пушкина, в конце концов.) Есть простота, которая хуже воровства. Это простота поэта Пуханова. Только воровство здесь не то, что карается статьёй УК. Это воровство, на которое каждый имеет право, да вот мало кому достаёт мужества.
Но — и обратно — простота, которая ещё «хуже», начинает свои игры с поэтом Пухановым.
Поэт Пуханов (кажется нам, а на самом деле — нет) думает, что это он волит стихом, дак ан нет — стих волит им. И поэт Пуханов уступает — всем этим отмеченным зоркими критиками — смещениям синтаксиса, сдвигам смысла, рваному ритму, вкраплениям прозы, особенно в последних стихах. Приёмам, проще говоря. Ну куда от них деться? Не заслонишься ведь когда намеренной, а когда случайной небрежностью стиля. Не отшутишься. Выражается поэт ясно, иногда и яснее ясного, говорит без обиняков, да и бранью, если что, не побрезгует — а приём-то вот он, и как таковой может быть, не всегда, не сразу, но может быть выделен. Ну если не выделен, то распознан (трудно приходится филологу, инструментов у него почти никогда нет, а старые почти никогда не годятся). Иногда поэту даже приходится «оправдываться» — мол, вот что я сказать хотел, а не то, что вы подумали. Зачем же оправдываться? Да потому что стих так хочет! И поэту Пуханову достаёт ума не сопротивляться ему. Достаёт вкуса, таланта настолько, что, кажется, обретает он право на самые запретные темы, на табуированные смыслы, на непроговариваемые в «приличном» обществе сюжеты. Так они и играют друг с другом. Сто́ит поэту начать диктовать стиху, что́ тому следует делать, как появляется и начинает что-то тут нам распевать милая дидактика, чем-то напоминающая эпиграмму, пышно расцветшую в европейской поэзии XVIII века. А и то — поэт Пуханов для себя правильно решил, что он в начале пути (ведь для новейшей русской поэзии это было начало), всякий настоящий поэт — в начале пути. Штука вся в том, что путь, пройденный другими, тоже учитывается. В общем, это трудные игры. И это честные игры.
Вырастет ли из всего этого настоящая борьба с пошлостью (глянцем, гламуром)? Вырастет, если поэт Пуханов будет одновременно и достоин сам себя, и, как пушкинский Моцарт в сальериевском толковании, «недостоин». Противоречие здесь только кажущееся.
Стремительно дождливым осенним утром собрался писать о стихах Виталия Пуханова, с которым я знаком лично вот уже двадцать лет. И в этот момент, как это часто бывает в «мультимедийном» пространстве, попалась мне на глаза Инаугурационная лекция по случаю присвоения звания доктора богословия honoris causa Ольги Седаковой. Дочитав оную до конца и вспомнив её творчество в целом, я был готов констатировать, что творчество Седаковой (на мой вкус) является естественным полюсом поэтического мира Пуханова. Лирическая дерзость свищущего на горной тропе, а не полное снаряжение изящного альпиниста с парой страховок, выданных свыше. Рискованное расширение диапазона лирических переживаний, а не кропотливое сидение за пяльцами вошедших в тебя молитв. Романтизм в миксере реализма, а не классицизм в термосе философии. Бьющийся о прозрачную смерть мотылёк, а не плывущий в вечную пыль аккуратный ящичек энтомолога...
Нет, всё не так. Центробежное как центростремительное бытие... Ритм — старший козырь. Это он создаёт тот центр, вокруг которого лирическое высказывание становится единственно возможным. Я не могу ни слушать, ни читать (за редкими исключениями) стихи Седаковой именно потому, что их ритм вынут из сердцевины речи и брошен на произвол строгого мышления. А Пуханов, несмотря на всю разницу наших эстетических воззрений, мне интересен, он меня уже не раз завораживал и удивлял. Думаю, так будет и впредь, и песнь Вальсингама песенке Мэри противопоставить не удастся.
Самое трудное для любого грамотного стихотворца — называть вещи их изначальными именами.
Нынче иносказанье стало родом поэтической вежливости.
Незаурядный поэт всегда так или иначе невежлив.
Пуханов — поэт невежливый.
И слова у него — неправильные, прямолинейные.
Впрочем, от иносказанья не уйти и Пуханову, и кто его знает, что он хочет нам сказать своими вроде бы такими прямыми словами.
Что интересно в поэтике Виталия Пуханова сейчас, когда есть возможность читать его блог в Живом журнале, — так это видимое раздвоение, расслоение лирического героя. Один похож на человека-Пуханова, афористирует ламентации, которые называет морскими капустами — т.е. ламинариями, профетирует короткие стихи временами чуть ли не летовского накала, примерно такие:
Лучше всего человек сохраняется при температуре двадцать два градуса по Цельсию.
Человек сохраняет полезные свойства и качества в среднем семьдесят лет.
Срезанный с материнского черенка, человек продолжает развиваться весь срок хранения.
Берегите себя, сочные, полезные, вкусные овощи.
Этот Пуханов нормален настолько, что и поэтом в такой ситуации обычно быть не приходится. Хотя такие поэты есть — поэты для чистых здоровых людей, пишущие понятно и, как правило, не вызывающие никакого особенного интереса. Пуханов, естественно, не такой, он заведомо сложнее, потому что в его стихах положение нормального человека в нормальных обстоятельствах само по себе ненормально.
Второй напоминает очевидно сдвинутого по фазе персонажа, живущего неправильно и в неправильном мире. Здесь не работает устоявшаяся система моральных ценностей. И вообще никакая не работает. Именно к этому слою относится нашумевшее стихотворение про Ленинградскую блокаду. (Здесь я отвлекусь на полслова, ибо обычно до хрипоты спорю с разными людьми о том, важен ли при тексте контекст. Я считаю, что важен. Мало того, если при тексте нет даты создания, дат жизни и географии проживания автора, то нет и полноценной возможности решить, хорошее это стихотворение или плохое.) Включение стихотворения Пуханова про блокаду в цикл ему подобных по сдвинутости лирического героя «Разговоров каторжан» (или — по метке в блоге — «Весёлые каторжане») не столько оправдывает автора в правоте высказывания, сколько помогает понять, что точка отсчёта находится где-то не там, где мы её хотели бы увидеть. Потому что на самом деле — это прямая речь одного из персонажей книги, может быть, романа в стихах — «шестьдесят первый говорит Александру Секацкому». Мы отвыкли мыслить поэмами, но это не значит, что их не пишется вовсе. У меня есть основания верить автору, что это не позднейшая правка, а так оно и было в самом начале, когда стихотворение читалось впервые вне цикла и обсуждалось вне цикла. А в цикле есть как минимум ещё одно стихотворение «рассеянный каторжанин вспоминает», в котором примерно та же система приёмов:
Подъезжаем. Как я рад!
Это город Ленинград.
А с платформы говорят:
Это город Сталинград.
Эй, перрон освободите,
Едет следущий отряд!
Выходите и бегите,
Убивайте всех подряд.
Однострельные винтовки
Подбирайте на бегу
И стреляйте по врагу.
Мы пройдём без остановки
Бологое и Поповку,
Мы вернёмся в Ленинград.
Здравствуй, Сталин, город-брат!
А вообще блог блогом, но мне хотелось бы прочитать бумажную книгу.
Виталий Пуханов убедил меня как поэт начиная с «Деревянного сада». Отдельные его стихотворения я видел и раньше, например, в «Латинском квартале», и полная самостоятельность была уже там. Но эти отдельные стихи были как артефакты — на миг нарушающие привычную картину мира, но она успешно зарастала. О чём-то подобном писал Заболоцкий в открытом письме Введенскому. От «Деревянного сада» как цельного высказывания отмахнуться уже не получалось — да и не хотелось. Он «разрушал домик» — как сказали бы теперь, вторгался в личное пространство. Терялся уют — зато обреталось что-то не в пример важнее. Свежий воздух. Подлинность. Пушкин в одном маленьком эссе риторически спрашивает: может ли быть хороший завтрак лучше плохой погоды? От стихов Виталия начиная с 1995 года веяло плохой погодой.
Вообще-то поэт должен меняться, осваивать новые территории, а Виталий скорее утверждается на достигнутом плацдарме. Возрастает, однако, дальность выстрела — и, казалось бы, не сходя с места, Виталий Пуханов бьёт далеко во все стороны света. Что важно — он не опускает поэзию до насущных нужд, а поднимает — социальное, сиюминутное — до настоящего, «золотого» уровня поэзии.
Без Пуханова современная русская поэзия уже непредставима. Это довольно веская фраза, но здесь фамилию можно ещё варьировать двадцатью способами. Давайте попробуем сказать что-то более штучное, именное.
По-моему, Виталия Пуханова сближает с любимыми им Георгием Ивановым и Булатом Окуджавой одновременная простота исполнения и убедительность результата. Эти стихи влияют не только на художественно близких, но и на дальних совестливых поэтов. Они ставят под крупное сомнение разнообразные сложные алхимические системы, долгие эстафеты косвенности. Если воспринимать национальную поэзию как длящийся диалог, то Пуханов ощутимо меняет тон этого диалога, говоря прямо, кратко, горячо и по делу.
Это на данный момент.
