* * *

говорю полузабытыми словами о полузабытых
вещах тарелках и судьбах треснутых и надбитых
орденоносных примусах выброшенных на свалку
жизнь уходит ни шатко ни валко опираясь на палку

добытую в австрии в сорок пятом в эмалевых медальонах
названьях альпийских курортов предсмертных стонах
разрухе трудовой дисциплине во всей красе крива и горбата
в кино имени фрунзе фильм про шпионов сходим ребята

ряды коммунальных счётчиков со счетами
где-то рядом с амфорами копьями и щитами
статуя сталина баба каменная на кургане
помойка в душе́ в квартире бардак водка в стакане

и чего ты стал как вкопанный коснея старея
нам не сюда в грядущее да покраше да поскорее
как говорится спасибо этому веку этому дому
крепкому развесёлому седому граду содому

* * *

Хромолитогравюра. Одиннадцатый год.
Русский монастырь. Афон. Святая гора.
За куполами море. По морю плывёт пароход
плюс парусник. Эту-то красоту я приобрёл вчера

на Староконном рынке. Треснутое стекло,
картинка ободрана по периметру. Что ж,
зато в воскресенье утром было солнечно и тепло,
и это — конец октября! Вот так спокойно идёшь

вдоль бесконечного ряда старух, разложивших товар,
бусы — стекло, пластмасса, цветное шмутьё.
Иногда забываешь, что сам ты почти что стар,
Маркс ошибся. Какое сознание, такое и бытиё.

Теперь смотрю на картинку, считаю монахов, их шесть,
все по стойке смирно, на равной дистанции, все стоят на своём,
лицами к зрителю. До войны у них ещё есть
три года молитв о мире. А мы всё чего-то ждём.

* * *

Уже не слышишь хода стенных
часов. Подкручивая пружину,
ощущаешь толчкообразное сопротивление,
но нет характерных щелчков.

Не узнаёшь голосов
любимых певиц, хотя мелодии песен
узнаются легко, и если держать
в руках конверт от пластинки, то голос
опять становится узнаваем:
зрение помогает слуху.
Впрочем, и зрение тоже.
Вот она сидит,
показывает тебе какую-то мелочь,
говорит: ну, разве ты не видишь?
И что ответить?
Да-да, теперь я вижу!
Неправда, не видишь, но так оно легче.
Не объяснишь же ей, что ты в полном порядке,
просто мир теряет чёткость
и крадётся почти беззвучно.

Хуже в церкви. Где-то минут через сорок
нарастает шум, сквозь который почти не слышен
хор. Пульсируют низкие звуки.
Какой-то треск. Но тогда вспоминаешь
граммофон и опять же пластинку.
Запись духовной музыки десятого года.
Тяжёлый чёрный диск с зелёной наклейкой.
Шума и треска было больше, чем звуков,
но звуки были слышны, когда вспоминаешь,
становится легче, да, становится легче.

Хотя граммофон уже продан, и где та пластинка?

Встретив друга, не спросишь: что слышно?
скорей — что не слышно, но музыка остаётся.

Хотя бы тот тяжёлый диск с зелёной наклейкой.
"ZONOPHON" — так называлась фирма.
Или я ошибаюсь. Бортнянский. Трио.
Архангельский глас вопием Ти, чистая,
радуйся, благодатная: музыка остаётся.

* * *

Муляжи, модели, протезы, макеты:
сoставы, бипланы, яхты, ракеты,
действующие автомобили. Бездействующие пистолеты.

Планки, проволока, картон, бумага,
короткий полёт, искусственная отвага.
Расстояние от первого до последнего шага.

Скрипят сочленения в ожидании смазки.
Во вспышках салюта мелькают чёрные маски.
Ребёнок не может заснуть: вспоминает сказки.

Говорящая печь — то ли танк, то ли робот.
Механический заяц с барабаном не так уж робок.
Завалим всю комнату, если вытащим из коробок

заводного щенка: головой качает и лает,
неваляшку — валится на бок, вставать не желает.

Всё щёлкает и звенит. Ничего ничем не стреляет.

* * *

носишь разный хлам в квартирку чтобы не пустовала
напеваешь песню которую мать напевала
кружевные салфетки китайские покрывала

ничего что всё меньше места среди разнородных
предметов выпуклых плоских холодных
никому не нужных господу не угодных

ничего что живёшь как в подсобке у антиквара
у дядюшки якова всякого как известно товара
продашь и перепродашь не получишь навара

золочёный с чернью подстаканник да нет стакана
серебряные чешуйки копеечки иоанна
на львиных лапах с шарами чугунная ванна

красномедный чайник местами позеленевший
камин за всю зиму никого не согревший
дом переполненный человек опустевший

* * *

они нам першинг мы эсэсдвадцать
людям-то людям куда деваться

зима вишь ядерна вошь ядрёна
одна рассея непокорённа

что небо коптить табачным дымом
запасёмся самым необходимым

бурым тяжёлым хозяйственным мылом
пачками серой соли про спички
не забыть ещё димедрол с барбамилом
говорят уже на границах стычки

и ещё в запас смиренье терпенье
сольфеджио хоровое пенье
пианино под кружевною салфеткой
чай тридцать шесть с конфеткой

никелированый подстаканник
пересохший медовый пряник

графинчик с наливкой вишнёвкой в буфете
ржавая сельдь на газете

буржуйка что бабку в гражданку грела
бидон с керосином чтоб лучше горелo

* * *

Чего только мы не натащили в дом!
Всё завешено и заставлено, не повернуться — беда.
Не купили лишь самовара. Когда-нибудь, — думал, — потом.
Потом превратилось в "теперь", в "тогда".
Эх, купил бы я самовар, но представляю с трудом,
что с ним делать и, главное, поставить его — куда?

— Себе на голову! — сказала бы мама, и была бы права.
Пузатый, медный, с медалями — хорош головной убор.
Митра или тиара. Надел — выходи во двор,
бери топор, в щепу наколи дрова.
Для тульского самовара еврейская голова
подставка что надо, кто спорит, какой разговор.

Сверху вставил никелированную трубу.
Из трубы валит дым, из самовара — пар.
Мечты закипают. Пот проступает на лбу.
Варит твой котелок. На котелке — самовар.
Походил бы так, насмешил людей, испытал судьбу,
но, боюсь, уже невозможно — стар.