* * *

Это время пройдёт
как приступ неизлечимой
прекрасной болезни,
безумия,
сырости, прохлады —
Так тяжело переносишь
свой вес
через переходы, переезды,
заводов и фабрик ажурные колоннады,
закоулки,
пахнущие пряностями, прогнившими матрацами, чужими
снами
что-то непременно случится, скорее рано, чем поздно,
так что спрячь за пазуху свой
чёрный
белый
моментальный снимок
вишнёвую косточку
краеугольный камень
это легко
тому кто умеет молчать
стихами и прозой,
встречать никого по дороге
железной
битумной
разлинованной,
говорить наощупь
о том, что ни мало ни много
между телом и телом —
солнечный свет
ничего
больше.

* * *

крыши домов покрываются чешуёй,
жёсткой,
с кристаллами соли в трещинах по краям,
люди-рыбы беззвучно открывают двери
и рты,
луч прожектора выхватывает из темноты
руки и плавники;
по всем каналам передают
дожди,
как эстафетные палочки,
барабанят;
ночью просыпаешься —
так темно и тихо,
забываешь все языки,
перепрыгивая через лужи
в своей постели,
вспоминаешь какие-то незаконченные дела —
все
они останутся
на мокром сером песке,
после отлива,
в чём мать родила.

* * *

тут третьи лица
говорят вторым:
и как нам с этим жить? и что нам делать?
а им в ответ, конечно же, молчат
и происходит множество событий —
трещат цикады, ярко светит солнце,
четыре муравья несут бревно,
как в ту хрестоматийную субботу,
и в море падает какой-то самолёт,
а ты глядишь, прищурившись, сквозь стёкла,
и ветер треплет волосы и
простынь на бельевой верёвке во дворе.
как будто ничего и никогда.
а кошка разлеглась на солнцепёке,
у лиц вторых сметану кто-то съел,
но что нам с этим делать —
непонятно.

* * *

на какие ни поднимайся этажи,
не увидеть тебя.
вот матросы всматриваются в туман,
цепляясь
за бельевые
канаты из вытянутых жил,
но никто не кричит
земля
поворачивается, свет заливает впадины,
линии на руке,
выходит из берегов, что твои слова.
это — всегда болезнь, болотные огоньки
каждое утро ты прова-
ливаешься всё глубже,
минуя тайные тропы и ходы,
как проглоченная шифровка
крейсер идёт ко дну,
капитан любуется солнцем сквозь солёную толщу воды,
изучая наощупь в себе
твою
глубину.

* * *

уважаемый,
похожий на конфету в выгоревшей обёртке,
господин бывший главный редактор,
скажите, сколько ещё
закорючек
променяют черты на лица,
будут дышать в затылок?
в этом краю электричек и бумажных домиков,
присутствующем на всех картах,
каждое несказанное слово идёт из-под молотка
за тридцать
копеек, куда глаза не глядят,
в одну из неразличимых на горизонте точек —
а здесь все,
кроме летучих мышей, — домоседы;
я больше нигде не был так счастлив днём
и печален ночью,
у меня никогда не было таких
несуществующих соседей,
уважаемый господин бывший,
скажите,
когда все эти бумажные фонарики потухнут,
что вы напишете
о них
в своей предпоследней книге?
ночь нежна — значит,
пасмурным будет утро;
за окном тихо бродит цапля,
не отзываясь
на лягушачьи крики.

* * *

я хочу умереть
в тебе,
как в заброшенном
заколоченном
доме,
умереть, глядя тебе в глаза, —
это как фотография (только чуть-чуть больнее):
третий справа,
в переднем ряду,
улыбается чёрно-белой улыбкой —
так и храни меня
в долгой папке,
коротком ящичке
подальше от сердца,
на самом дне
рожденья;
не вспоминай,
как только ты
умеешь.

* * *

Горький Московский —
похоже на название шоколада:
как муравьишка, ползаешь по дорожкам,
квадратикам плитки,
придумываешь маршруты
к задачкам —
на картах в избытке населённых пунктов
с именем твоей смерти,
паучок-путешественник, —
не обижай её,
зябкую, как синица,
при встрече — погладь по макушке,
угости чем-нибудь,
только не шоколадкой —
она тебе ещё пригодится.

* * *

вот страна детей
с погремушками, куколками в руках;
соломенные дворцы, кирпичные лачуги на приморском песке
каждый камень когда-то был буддой.
вот его глаз,
вот вылизанная солнцем щека,
вот пирамидки, куличики, палочки,
игрушечная детская смерть.
так цикада застывает на неопределимый срок
в пыльном углу над шкафом, заваленным стопками книг.
будды на лицах своих не чувствуют детских ног —
каждый привыкает к чему-то
до смерти.
и я привык.