|
Да, ты (переадресация) права, это «молчаливое чтение» (которое вряд ли и существует вообще, раз молчит) обидно и почти оскорбительно. В том числе и для меня как потенциального читателя (тогда уж, чуть забегая вперёд, «зрителя» текста). Не соглашаться с молчанием — своего рода долг (кому?). Преодоление неизживаемой травмы. Читать (по крайней мере, для меня) можно только письмом. В ответ. На — встречу. Так что я «по определению» молчалив быть не могу — если действительно хочу нечто прочесть. Встретиться.
Но тут ситуация даже серьёзнее: я подозреваю (ни в коем случае не навязывая своих «установок»), что тексты, подобные этим, не вполне и существуют вне «чтения-письма». Я не очень-то верю в возможность «простого» чтения этих текстов, точнее, в возможность их переживания как таковых. Это иная поэзия (безоценочно): если раньше я полагал, что «поэтический предмет», иное бытие, рождаемое поэзией, — это, в конечном счёте, переживание (пускай и с выносимым за скобки субъектом), то здесь это явно не так. Возможно, я потому и обращаюсь вновь к стихам Аркадия (не будучи, признаюсь, их «любителем»; вкусовые пристрастия слишком зависят от таких, скажем, «мелочей», как поэтический репертуар отца, читающего стихи малолетнему сыну на пляже в Одессе), потому — помимо, естественно, «соседства», — что чувствую здесь хотя бы возможность — хотя бы иллюзорную возможность — иной, «чужой», более «охлаждённой» поэзии, не имеющей непосредственного выхода/входа в «переживание» или, во всяком случае, существенно его редуцирующей.
Более того (и обе эти тенденции взаимосвязаны): эта поэзия явно стремится выйти из-под опеки структуры как таковой: её структура, если всё же рискнуть говорить о ней, — это структура саморазрушения структуры. Что, повторю, мне не близко (особенно первое: с саморазрушением, как ты знаешь, у меня более сложные отношения) — но тем настоятельнее потребность проникнуть, проникнуться. Войти внутрь. (А значит, увы, пережить.) Помимо всего прочего — это вызов иного, желание (эрос) — и невозможность — стать иным. В сущности, та же неизживаемая травма. Я не стану опять писать развёрнутую статью с очередным «разбором» одного стихотворения. Коль скоро дело это представляется мне достаточно важным — а на кону (для меня) не больше и не меньше, чем существование (с предусмотрительным опусканием ответа на вопрос «чего?»), — я хотел сообщить предполагаемому «разбору» ту внутреннюю незавершённость, неокончательность, поливалентность, что является почти родовым признаком поэтического (знаменитые мандельштамовские «пучки смысла»).
Претензия языка описания на метауровень, и так-то сомнительная, поскольку (по-моему) поэзии вообще нет без автореферентности, любая поэзия, в конечном счёте, — это поэзия о поэзии, — эта претензия в случае текста, подрывающего переживание и его структурные эквиваленты (каковой текст, я полагаю, перед нами), становится грубо неадекватной. Если раньше, уже сомневаясь в продуктивности любого «мета-», я пытался «ввести переживание в ткань анализа», «воспроизвести в анализе структуру анализируемого» (и тем самым, по меньшей мере, аппроприировать поэтическую автореферентность: настоящий анализ поэтического — это, в конечном счёте, анализ этого анализа), то здесь эти установки почти обессмысливаются: когда переживание поставлено под вопрос, а структура стремится к саморазрушению. В этих условиях приостановка развёртывания, удерживание не выявляемых до конца возможностей, речь, не вполне сама себя понимающая и противоречащая сама себе, — то есть, фактически, саморазрушение анализа, — имеет хотя бы шанс на «солидарность» с «анализируемым» текстом. Что с неизбежностью, как сказано, означает фиаско: анализ не имеет на это права. Разве что его неустранимое внутреннее несогласие с самим собой, со своей «леностью», его постоянное нарушение собственной добровольной аскезы может дать хотя бы иллюзию «оправдания».
Нет, «тезисы» мои могут быть при некотором усердии «распространены», суждения — более основательно фундированы, и т. п. — но при этом после «разбора» возникнет, будет «собран» некий новый объект: такова судьба любого добросовестного анализа, прочерчивающего в лесу возможностей строго ограниченное число дозволенных тропинок. В данном случае — вдвойне. (Не таковы ли были и прежние мои опыты?) Быть «недобросовестным», увы, проще. Эта «моральная» коллизия весьма меня смущала, и я противился самонавязываемому императиву недодумывать, недоформулировать. Тем более, что количество так или иначе недодуманных «анализов» неизмеримо превышает количество настоящих «работ»: и оказываться в той компании мне как-то неуютно. Это-то и даёт искомое «моральное» оправдание: подобная «политика» противна моему складу, равнозначна признанию поражения — стало быть, не столь уж и «проста» для меня, рискованна куда в большей степени, нежели естественное следование «принципам». Кроме того, и по существу — ведь поражение здесь изначально неизбежно: иное не станет своим — а в отношении этого, слишком чужого текста, тем более. Не честнее ли сразу это признать и сделать признание это, поражение «формообразующим»? Как бы то ни было, я всё равно буду считать предлагаемую «непродуманность» недопустимой ошибкой, хотя, не исключаю, и «честной» ошибкой, — и именно потому и сохраняю её, — не из-за честности, нет, из-за ошибочности, из-за неудачи — по мере, конечно, возможности, — потому что, честно говоря, удержать чаемую невнятность в полной мере заведомо не получится. (Дополнительной компенсацией — пускай и с изрядной долей самообмана — служит для меня вот эта самая, вполне, в общем, «связная» и по объёму превосходящая собственно «разбор» автореферентная преамбула.) Аркадий Драгомощенко
Искусство войны * Всегда видеть эти холмы, всегда — реки.
Я также видел муравьёв и самого себя,
Который видит это, когда пишу о зрении и холмах.
Но когда и где увидать? Скорость света стоит
Камнем с надписью в воздухе. И предплечья,
Глаза медлят, горло терпнет, как съесть много мяты.
И пыли не коснёшься концами пальцев, как всё будет. Первый глагол (второе слово стихотворения) — «видеть» (инфинитивная поэтика, см. Жолковский: неполная определённость смысловой модальности, её ветвление: размытая длительность, императивность (оттенок будущего?), настоящее «всегдашнее» (уточнить лингвистический термин) — тут это ещё и педалировано «всегда видеть»). Следующий глагол: «видел» — мгновенный сдвиг модальности на однократность и пассивность (и локализация в прошедшем, слегка фальсифицированная повторностью «также») — но ещё чуть дальше уже как будто настоящее (любопытная траектория: «будущее», прошедшее, «настоящее», отметить) — «видит», «когда пишу»: автореферентность — но это не-настоящее, несуществующее время, время «писания» текста, которое якобы восстанавливается в качестве «сейчас» при каждом прочтении, т. е. и не время вовсе.
И сразу же вслед: «Но когда и где увидать?» — под вопрос (уже буквально) ставится именно время (равно как и пространство, т. к. одновременно даны «холмы», «муравьи» и self — нефиксируемый масштаб: распределённая точка зрения) — визуальность как мера — нет, не мера, как некая сердцевина времени, или его подрыв — визуальность, как подвергание времени вопрошанию (Лессинг?). С пространством то же самое, но это почти тривиально, хотя и необходимо. Ключ (?) — глагольная форма «увида́ть». Не — «увиде́ ть». Смысловой (?) сдвиг, провоцируемый единственной буквой суффикса. «Увидеть» — совершенное, совершённое, опространствленное, фиксированное; это съёживание времени, момент, у которого есть «до» и есть «после». Разинутое зияние «а», деградирующее свершение совершенного. Вместо узкого, режущего, отрезающего «е». Вместо совершенности — остановка, пропадание, воронка отверстого рта (а не глаза, о котором): «Свет стоит» (Мандельштам) — здесь «скорость света стоит»: усиление подчёркивания аннигиляции, зияния времени (саморазрушения в глагольных формах), абсолютная нефизичность: свет-то ведь и превращает пространство во время (или наоборот? единица измерения пространства — световой год). Теория относительности в трёх словах: свет стоять не может. Скорость света безотносительна, всегда только 300.000 км в секунду. Не говоря уже о том, что скорость стоять не может — любая, не только скорость света: «бессмыслица», ещё один «камень» в здание разрушения. (О времени: сказать, как Аркадий относится к правке старых стихов.) «Камень света» — камень, что отвергли строители и что будет водружён «во главу угла», краеугольный, замковый — овеществлённое зрением (светом, тождественным зрению) время — и непроницаемость, т. е. непроглядность, твёрдость, твердыня — во главу угла иного, нового, внепространственного и вневременного (и нефизического — читай, не-действительного) бытия (что сказал бы на это Кант с его априорностями? почти что вещь-в-себе, без лишь сознанием порождаемых, по Канту, времени и пространства), бытия, к которому путь заказан, в которое путь заказан — так бы вот, примерно, и сказал (не забыть о «надписи в воздухе», письмо, о письме: «vietato attraversare», наверное, — на платформе, письмо вместо встречи).
Камень, кстати, тоже Мандельштам: в той же саморазрушительной перспективе, поскольку «свинчивается» несовместимое: каменнословные «Стихи о неизвестном солдате» и «нежный» ещё «Камень» — время изъято, и они только так и могут совпасть, разрушая и «эволюцию» и «революцию», в экстрагированной развременёнными глаголами визуальности, которая вытеснена не только из времени и пространства, не только заштрихована шершавостью «камня света», но уходит из глаз в горло («горло терпнет»; не очень ловкий неологизм, между нами), в пальцы («коснёшься концами пальцев») — опять Мандельштам. («Концами пальцев» — ателесная нота, не «кончиками» ведь, телесность тоже под вопросом, это не совсем переживание тела — см. дальше о субъекте.) Визуальность уходит не на периферию только («пальцы», «предплечья»), но и внутрь тела, во вкус («мята») и осязание горла. (Ещё не забыть марризмы «Путешествия в Армению», «глухэ».)
К «все-» и «вне-временности» — финальное, итожащее «всё будет». (О заглавии: polemos? ах, какой пассаж, Аркадий только что прислал ссылку: Сунь-цзы, «Искусство войны», глава VI — прямо эпиграф!)
Ещё одно спряжение времени (обезвремливания) и визуальности: «глаза медлят» — глагол, кивающий на течение времени, но замедление здесь — субститут остановки. Остановки света: поэтому «глаза». И «не коснёшься» последней строки — своего рода возврат к инфинитивности: тоже форма, временна́я модальность которой подвешена, с присущей инфинитиву, а тут лишь намекаемой императивностью, то будущее, которого не будет, no future (почти эквивалентная трансформация: «не коснёшься» — *«не коснуться»: но как важно, что её нет). «Всё-время» («не-время») первого глагола, глагола зрения вернулось в себя, трансформировав зримость в слепоту: ещё безнадёжнее: слепой хоть коснуться «зрячими пальцами» может, а тут — «не». Причём смысл двух последних строк — иссякание времени, как бы: «не успеешь моргнуть — (язык требует глаз, текст даёт пальцы), — как наступит полнота времён, "всё будет", плерома» — очевидный подлог, ведь «пыль».
И параллельное «распределение» субъекта (что связано с визуально-временным заморачиванием): неопределённое, «всехнее» «видеть», затем личное «я видел», вслед — отстранённое, «третьелицное» «который видит» (ещё хитрее: этот «он», это «третье лицо» не имеет истинно субъектной именительности — «видит»-то, «который»-то — это непроизносимый, аграмматичный «сам себя», «сам собой», «сам себ» ужасный), и, наконец, с интермедией настоящего, без тех «хитростей», но отстранённого в собственное тело, в «я», в первое лицо, лица третьего («глаза медлят», «горло терпнет» — учесть корявость последнего неологизма, к непроизносимости, потому и горло; а неплохо: третье лицо глаз), — наконец, мнимо второе (второе-первое) лицо разлагающей, почти по Расселу, автореферентности: «не коснёшься». Вот именно. ...Ты хорошо оговорилась давеча: «при чём тут стихи?» И хотя ты так, ясно, не думаешь (да и я, впрочем), сказано как нельзя кстати. * «Знамя», 2009, № 8.
|
