* * *

Было, не осталося ничего подобного:
Сдобного-съедобного, скромного-стыдобного.
Чувства раздвигаются, голова поёт,
Грязно-белый самолёт делает полёт.

Ничего под праздники не осталось голого:
Ты держись за поручни, я держусь за голову,
У неё не ладятся дела с воротником,
И мигает левый глаз поворот-ни-ком.

(Горит золотая спица,
В ночи никому не спится.

— ЮКОС, ЮКОС,
Я Джордж Лукас.
Как вам теперь? покойно?
Что ваши жёны-детки?
Все ли звёздные войны
Видно в вечерней сетке?

Спилберг Стиви,
Что там у нас в активе?
Софья Коппола,
Где панорама купола?
Ларс фон Триер,
Хватит ли сил на триллер?)

Лётчица? наводчица; начинаю заново,
Забываю отчество, говорю: Чертаново,
Говорит Чертаново, Банный, как приём?
Маша и Степанова говорят: поём.

А я ни та, ни ся, — какие? я сижу в своём уму,
И называть себя Марией горько сердцу моему,
Я покупаю сигареты и сосу из них ментол,
Я себя, как взрывпакеты, на работе прячу в стол,

А как стану раздеваться у Садового кольца —
С нервным тиком, в свете тихом обручального кольца —
Слёзы умножаются, тьма стоит промеж,
Мама отражается,
Говорит: поешь.

* * *

Банный день стеклу и шинам.
Юбки флагами с балконов.
Летний воздух с тихим шипом
Выпускают из баллонов,

Он линяет, всё меняет,
Он проёмы заполняет,
Человекоочертанья в нём, как шарики, висят —
Зоны мёртвого живого
Года с семьдесят второго,
Года с пятьдесят восьмого
Ни фига не отражают, а висят-не-голосят
Наподобие холодных магазинных поросят.

Эфтим супом я, бывало,
Наедалась до отвала,
В нём и плавала, и плакала-солила, и спала.
Плошка — новою была.

А когда в такой пробел заедешь локтем,
Попритронется к тебе прохладным когтем
Эта общая священная могила,
Лета всехнего бесхозное ложе,
Вороватая поддатая малина,
Социальная бесплатная одёжа.

Топлая младость,
Пузырями радость,
С прадедами-дедами равная скамья —
Лета, любовь моя.

* * *

Зелень-зелень, моя птица,
Хорошо ль тебе шумится,
Тополь, движимая медь,
Высоко ль тебе лететь?

Чадо вывозим, скарб собираем, лето на даче проведём...
Мы объявлений не читаем, мы ничего не ждём.
«Сдам славянам».
«Только приличным».
«Не больше трёх человек».
Нужен ужин, вечер нужен, нужен ночлег.

«Толпе не беспокоиться».
Как оно устроится?
На кров и кровать
Нельзя уповать.

Вот мы, толпа во три человека,
Ложнославянск и малоприлич,
В долине мёда и млека,
Где красный растёт кирпич.

Растёт и зреет в землице жирной,
Цветёт шлагбаум, поёт дежурный
И под лужёными небесами
Заборы светятся чудесами —

А там, над травой летая,
Где яблонная пыльца,
Собачка, как запятая,
Прокидывается с крыльца!

* * *

Каждая тварь в нашей округе
— Цветочна, древесна, кустова —
Стоит на ноге, в ледяной подпруге,
И выхода ждёт простова.

Сирень набирается пороху
И крупного синего праха,
И низко проносится — по́ руку —
Дыхание смертного страха.

Ива стоит растопыра,
Разбитая, как корыто:
Раззява и простодыра,
Но крестиками покрыта.

Вся дворова́я ботаника
Числится переселенцем,
Просит нелишнего пряника,
Спит под одним полотенцем.

Воздуха мало-мало,
Синь горяча, как сыпь.
...И как упоительно пахнет бензином, мама!
И как удвоительно пахнет бензином, сын.

* * *

Ночь обливная —
Свежая отбивная,
Перевернёшь — и зашипит ужом.
Жизнь, какую не знаю,
За каждым запертым гаражом.
Холодно, да и ладно,
Давай считаться: первый-второй —
Я не буду железной дорогой,
Ты виноградником и горой.

Виноградники обмелели,
Палки в небо торчат.
Те леса, что не околели,
Скрывают своих волчат.
Я хотела бы, как хотела:
Раз и два на твоём веку
Применить своё человекотело
К южнонемецкому городку,

Который сверх-человечен —
Гора-голова, и река-рука,
И так тобою засвечен,
Что хватит на все века.

* * *

Что помяни,
Того несть.
Снедь — есть, нефть есть,
Кровельная жесть есть,
Одичалая с подпалинами облачная шерсть.

Мне сосед сказал по пьянке,
Что в Москве видали танки:
Они старые, усталые, таких уже не носят —
То одышка, то испарина, то ржавчина, то проседь,

Ходят скромные —
Время тёмное.

Под Москвой,
Под землёй Москвы,
Тоже домы, водоёмы, остановочки и рвы.
Там целуются под ёлками
Подземельцы с подземёлками,
Львы подземные
Спят стозевные.

Над метро
Есть ещё метрей —
Много выше и устроено значительно хитрей —
С поездами многоконными, со стеклянными вагонами.
Там душа играет лещиком
И до раннего утра
По составам крутят Лещенко,
Льва меняя на Петра.

Ветры тихие
Липнут к кофточкам,
Но туда не всех пускают, а по карточкам.

Над Москвой,
По-над крышечкой,
Ездит всадник золотой с медной шишечкой,
Тычет копием вслед холопиям,
Конь пугается, фырчит, отодвигается.

Выше плечика,
Дальше плащика —
Небо русское:
Многим узкое.

* * *

В каждом парчике, на всяком бульварчике
Девки-ласочки катают колясочки,
Ходят пары, выбирают подарочки,
Покупают каолиновые масочки.

А в составе каолина —
Глина, глина, глина, глина,
Клетки тела, вечный хлеб,
Очень общий отчий склеп.

У пруда над лаптопами скайперы
С третьим миром ведут разговорчики.
На Мясницкой по крышам снайперы,
Пляшут пальчики на затворчике.

К ин-агу (агу! агу!) — к ин-аугурации
Шелестят дежурные рации,
Горожане в обнимку с плакатами
Сожимаются стальными пикетами.

Ребёнок плачет, агу, агу,
Светила светят, нутро мурлычет,
Москва стоит, ярославна кычет,
Иду, куплю творогу.

Сегодня больно богатый выбор,
Как будто город доел и вымер.

* * *

Памятник-помятник, сколько тебе дён?
Только что построен, только возведён.

Под ногою нежное, под другою нужное,
Сто четыре станции в глубину земли —
Брестская-Литовская, Трудовая-Южная,
А одну-последнюю только провели.

Там в футбол играют, скрипочки пиля́т,
Радоваться, радоваться
Всякому велят.

Золотые идолы
Разные на вид —
Один евровиден,
Другой зверовит.

Стены зелены́я, в них тархун-вода,
Очень популярная в старые года —
Караси гуляют, блещут газыри,
Разовые дамочки пускают пузыри.

Лаковая плазма
Светит до оргазма —
Ночи напролёт
Вести выдаёт.

Новости культурные, кулинарные, физкультурные,
Красные, голубые.
Выбирай любые.

* * *

Суббота и воскресенье горят, как звезды.
Шипит и пенится бузина.
У железнодорожного переезда
Общественная стена.
За нею плит сырые во мгле холсты
И лунная вишенка
И мелко-мелко ставимые кресты
Теснее, чем вышивка.
Сюда собакам жёлтым легко труси́ть,
Старухам чесать песок,
Огромным женщинам биться и голосить
И в камень втирать висок.
Но это дни, одинаковые, как пни,
Как пара моих колен:
Одно глазеет на солнце, второе лежит в тени,
И то, и другое — тлен.
Но это ночи, когда посреди оград
Рятует народ крапив
И ласковый май заходит в свой вертоград,
Слезой его окропив.
А между ночью и днём, рукой и рукой
Тысячесвечный, нечеловечный, вечный
Покой.

* * *

В небе праздничном, безразничном, фольговом,
В небе жгучем, незапамятном, фольгучем
Видно лестницу, приставленную к тучам,
Сверху донизу исхоженную словом.

И одное семенит,
А другое голосит,
А моё на перекладине качается-висит,

Еле держится,
Скоро сверзится.

Побегут к нему товарищи с расспросами,
Безъязыкими, равно — разноголосыми,
С клёкотом, с кряктом:
Как оно? как там?

А в ответ, как колокол, мычат без языка:
— С пятой перекладины такая ммузыка!

* * *

Тополиный пух наберёт крыло и давай в зенит,
Нарастит когтей — и карабкаться в вертикаль.
Он ворона вороной, но в ухе его звенит,
Как будильник, обезумевший нахтигаль.

А ещё самолёт-самоед набирает лёт.
Очевидны ему облаков твоих вороха,
Под крылом его — виноградом отвесный лёд
И приморская степь не менее лопуха.

Выбираешь точку — ставь перпендикуляр,
Под высокие вольты, словно монтёр, залазь —
Хорошо ли гудит чугун и сидит школяр,
Пробивается завязь, наживку берёт язь?

Далеко в поднебесье ноге говорит нога:
Послужили с тобой — и отправлены на юга.
А ещё повыше рука говорит руке:
Подержи мои пальцы в своём ледяном мешке.

А над ними, ухо и ухо соединя,
Заслоняет лицо улыбка седьмого дня.