Сады наслаждений Александру Ерёменко Лилии у Царских врат, островки
Ороговевшего снега, Лазарь, идущий вон,
Пелены, посмотрите: сегодня они ещё здесь,
В поле вашего зренья — завтра
Разнорабочий Иван их ввергнет
В контейнер для мусора — разнорабочий Иван,
Что тоже наследовал Царство, глядя на них, забывая
Своё Приднестровье, котельную,
Весь этот джаз, металл, весь этот ад музыкантов,
Весь этот сон золотой о садах наслаждений, сон доходяги:
Убрали конвой, мы играем комедию в лицах,
Жемчужная нить, ожерелье летящее, фосфор
Шаров новогодних, нет ничего, кроме лилий,
Мы умерли все, а теперь — дискотека,
Дым коромыслом над прорубью,
Арфы излом над скворцом-конькобежцем,
Скользящим во свете прожектора
По Патриаршим прудам при колчане и луке
На невероятно огромных коньках,
Светолитие струн сквозь распятую плоть,
Шкура Марсия всё не уймётся:
Летит, засыпает на дыбе, летит и никак не уснёт Наледь на стёклах, ладони отрубленных рук,
Смотрит на лилии полевой командир,
Нет ничего кроме лилий, он смотрит и видит:
Свили́сь на морозе морские коньки,
Мины-игрушки разбросаны в детском саду,
Мышки-полёвки с крылышками-лепестками
Играют на арфах, люминесцентная лампа
Стоит на руках, и кривая дуда между веток,
Вокруг акватории — белые единороги,
Сидят пеликаны на спинах, приютские дети,
Желтком из яйца вытекает в лагуну
Купальщиц, купальщиков сонм —
В голубую лагуну! Поёт о любви сладкий голос,
И полк со знамёнами, всё заводное потешное войско,
Дочери света и света сыны, собрались у огромной,
Под Припятью вымахавшей земляники,
Иван поджигает в контейнере мусор, ныряет за жемчугом
Мальчик косой с металлической трубкой во рту
Юные сюрреалистки с головами-цветами
Перья страуса, перья колышутся
Над запорошенным микрорайоном, огни,
То, должно быть, Нерон зажигает свои факела,
Нет, пожалуй, не он, не великий артист,
А какой-нибудь пьяный фонарщик с планеты людей,
Не вернувшийся лётчик, а мы —
Мы стоим, как стояли, спина к спине Уточки-мандаринки плывут,
Юные сюрреалистки пришли с головами-цветами
К святому Антонию, синие бабочки, синие и голубые,
С глазами на крыльях, плывущие по коридору, а мы —
Мы стоим, как стояли, и перья колышутся
Над головами-цветами во льду Локоть девственницы Сальвадора Дали,
Он растаял мороженым на солнцепёке,
Мираж над равниной, над утренним настом:
Шли стрельбы, я нежное место чуть не отморозил
И огненный трассер красиво ушёл в молоко
Круг чтения
Военный венеролог Готфрид Бенн,
Майор вермахта, поэт-патологоанатом,
Исключённый из союза чистокровных писателей,
Певец красоты бесславной и безобразной,
И другой изгой, трамвайная вишенка,
Назвавшая выродком диктатора, поправшего Рим
Тяжёлым своим подбородком, — того самого выродка,
Которого славил третий, заплативший за эти симпатии
Пребываньем в железной клетке под пизанским солнцем
И двенадцатью годами психушки, —
Все они сейчас за одним столом,
И вечный полдень длится, изливаясь
На праведных и неправедных, на каждого,
Кто в пору цветенья распада, гибели богов,
Рождения трагедии из духа музыки
И музыки из духа трагедии,
После смерти Запада оставил в его груди
Малютку-астру, воткнутую кем-то в шутку
В рот утопленника, развозившего пиво,
Соскользнувшую при вскрытии в мозг и перемещённую
К сердцу покойника рукой поэта,
Преодолевающего таким образом пресловутый разрыв
Между умом и сердцем — разрыв, о котором
Так много говорили, открывая Исаака Сирина,
Ранние славянофилы
Сохранив изменения
Здесь моё обиталище, здесь, и оно меня не отпускает:
Ждущий режим? Выключение? Перезагрузка?
Первое — как бы попроще сказать? — первое — это свобода,
Ограниченная нашей тварностью, в просторечии — жизнь;
Второе, равно как и третье... Но, смерть, где твоё жало?
Снова и снова — перезагрузка, снова и снова
Бродяга плетётся мимо борделей и виселиц, бранных полей,
Нисходит под землю, спускается по переходу
В посмертный родильный тоннель:
Круговращение тьмы, гордые духи,
Но две-три фигурки во свете уже — свет!
Много обителей там, больше чем здесь
Файлов и папок, и я, как могу, укрепляю фундамент:
Станет ли он жилищем Твоим, этот дом, блок питания,
Пищеблок, как сказали бы ранее?
Лисы язвины имут, и птицы небесные — гнёзда,
Моё обиталище — здесь: здесь я прислушиваюсь, Ты знаешь,
Здесь я живу — в этих буквицах, здесь принимаю
Странников и не пытаю, как Твоё имя —
Знаю: чу́дно оно, Твоё имя, о Ждущий Режим!
За 101-м километром
Аистов гнёзда на старых
Водонапорных башнях,
Ястребы на проводах вдоль дороги,
Совы, взлетающие из-под фар,
Бородинское поле поблизости, осень,
Брешут лисицы на червлёные щиты,
В стрельчатых окнах — Можайское водохранилище,
Праздник, на 1000 $ роз без числа
И геральдических лилий от спонсора,
Вазы под каждой иконой, летят журавли,
Аистов только вот кто-то убил
Накануне Успенья, престольного праздника,
И с водокачки над крышей школы,
Школы приюта, крыло из гнезда торчало
Три ли, четыре дня, а всё-таки был он,
Был и на нашей улице праздник, всё было и
Как хороши в самом деле, как свежи!
На полях
...как бы игра Отца с детьми
О. М. К сорнякам ли причтём это «как бы»?
Таинство как бы игры —
О, вот именно как бы игры! —
Тот сосуд, что струится
Веселием неисчерпаемым, сном золотым
Непреходящего благодарения Как бы игра — наши вечери,
Возобновление трапез на каждой неделе и эти
Бдения у монитора при свете
Не монитора, но белой часовни луны —
Свете, светящем во тьме над кремнистым путём,
Вдоль которого высоковольтная линия
Тянется через иссохший Кедрон
Сихем, водонос у колодец Иакова
Поэзия, прости Господи,
должна быть глуповата Та амфора пытливой самарянки,
Кувшин ли просто... Господом хранима,
Бежит вода, чиста после огранки,
В пространстве золотом, идущем мимо,
Бежит вода, чиста после огранки,
И облако белеет нестерпимо
Над рынком, забытьём автостоянки,
Над блокпостами Иерусалима
|
