* * *и ещё привиделось стою над могильной плитой
читаю надпись
такой-то и такой-то
родился тогда-то
умер тогда-то в правом нижнем углу плиты
мелким шрифтом продолжение смотри на обороте
Кладезь безумия
*В нашем дворе,
как во многих дворах Одессы,
стоял колодец, точнее,
его имитация: под землёю была цистерна,
куда заливали воду, теперь, конечно,
эти цистерны пусты, или их завалили
строительным мусором после ремонта дома. *Колодец был пуст, когда я был ребёнком,
вместо воды там поселились звуки,
как в морской раковине. Эффект тот же,
но звуки совершенно другие,
не шум морской, а шипенье
и неразборчивый шёпот.
Это было чуть жутковато,
но мы любили, склонившись
над колодцем, слушать, пытаясь
разобрать слова, но через минуту
это занятие надоедало. *Женщина в чёрном, с маленькой головою,
замотанною платком, как бинтом,
бледная, с водянистым взглядом,
опиравшаяся на костыль (ампутированные стопы,
ноги согнуты, подушечки на коленях),
совершенно безумная — вот кто слушал часами.
Она была неподвижна, лицо застывало:
наморщенный лоб, поднятые брови,
если хотите, называйте это кататонией,
парамимией, вербальным галлюцинозом. Боже, как мы её боялись! *Она ходила по городу, опираясь
на костыль, грозя кому-то рукою,
и говорила всё время, вернее,
что-то выкрикивала, но у колодца
она была совершенно безмолвна. И это было ещё страшнее. *Помню, во время грозы, я стоял у окна и видел,
как она медленно пересекала площадь,
под проливным дождём, при вспышках молний,
и всё кричала, всё грозила рукою. Все мои друзья её помнят, но что она говорила,
не помнит никто, хотя мы понимали:
то, что она говорит, подслушано у колодца. Одесский колодец, античный оракул,
безногая Пифия, детские страхи. Кладезь безумия, вот что это было.
* * *
Ушёл с дудой, а пришёл с бедой,
дуда в голове гудит.
Ушёл чернявый, пришёл седой,
третий век за столом сидит. Сидит, говорит про свою беду,
как оно было в аду.
Студили льдом, палили огнём,
а потом забыли о нём. "Последняя кара была сильней
холода и огня.
Жги больней, студи холодней,
но не забудь меня. Сжалился Бог и до дня Суда
отпустил на побывку сюда". Кланяясь, лебезя, семеня,
вокруг суетится родня. Полы метут, пекут коржи,
ставят на стол еду.
Просят: "Ещё, ещё расскажи,
как оно там, в аду?"
* * *
Ему остаётся растительное существование —
говорит она и долго моет руки бурым обмылком
хозяйственного мыла над щерблёной
эмалированной раковиной. Вода
не слишком холодная. Она надевает пальто
прямо поверх накрахмаленного халата
с вышитыми инициалами. В чёрной сумке
пачка поликлинических карточек, дугой
изогнулись зелёные трубки фонендоскопа. *Ещё два вызова в этом доме. *Растительное существование — что это значит
и почему это плохо?
Я наблюдаю за эрегированным ростком,
нежно раздвигающим половинки боба,
лежащего на марле в залитом водою блюдце. Нужно вести дневник наблюдений. *Хочу быть плющом, поднимающимся по стене,
втискивать стебель в щели, выпускать светлые
клеёнчатые молодые листья поверх старых, тёмных,
хочу научиться крепко цепляться за существование,
растительное существование. Хочется-перехочется, хочется-перехочется. *И ещё я хочу быть разведчиком
и вернуться в чёрно-белое, стрекочущее на экране
прошлое в тонких вертикальных царапинах
и предупредить их всех о готовящейся войне. Но никто не слушает. Девушка сидит на скамейке,
раскачивая ногой, пары идут по аллее парка
между скульптур из гипса, мальчик, захлёбываясь,
пьёт газировку с сиропом. Хочется-перехочется. *И ещё я хочу забыть о том,
что вот эта женщина, прогуливающаяся с внуком,
тоже была ребёнком и жила на том же врачебном участке.
Когда-то к ней приходила доктор, носившая пальто
поверх накрахмаленного халата
с вышитыми инициалами, с чёрной сумкой,
из которой торчали изогнувшиеся
резиновые трубки фонендоскопа. *Доктор была моя мама, нужно ли говорить,
нужно ли говорить?
* * *
Витязи в кошачьих шкурах, точнее — коты,
существа никакие, не такие, как ты. У ворот сидят неподвижно. Пересекают дворы,
ожидая, что люди будут с ними добры,
как они с нами мудры. Самка плюс территория. В давнее время страна
имела повадки женщины, когда начиналась война.
Без Елены — писал Мандельштам — Троя кому нужна? Не лучше когтей роговых бронзовые мечи.
Стоит ли метить кровью, что метят струйкой мочи?
Скользят по кроне каштана солнечные лучи. Весенний ветер полощет выстиранное бельё.
Безумная рыжая баба к Пасхе белит жильё.
Чёрный кот глядит на неё. Этот возьмёт своё. Грязно-белый проголодался. Хозяин опять на мели.
Сердобольный сосед с кошёлкой маячит вдали.
Зябко, вытянув лапы, лежать в пыли. Бело-рыжий кот пирамидкой сидит на посту.
Радио шпарит: «весенний вечер, каштан в цвету...».
Да будь он трижды в цвету — какое дело коту?
* * *
Мама, а почему
мы никогда не покупаем красивое? *Масло, картон: девочка в розовом платье.
Выраженье лица блудливое.
Задирает подол, прижимает к щеке. Румяна щека.
Второй пухлой ладошкой гладит розового щенка. *Инвалид-продавец. Картинки,
гипсовые копилки.
На протезах шнурованные ботинки.
Багровый рубец на затылке. *Такие картинки
в детстве
я видел на рынке,
где томаты горкой,
где кореец орудует особой тёркой,
дроча морковь в оранжевую лапшу.
Мёд в банке, сметанка в крынке.
Мама спешит. А я не спешу. *На картинках всё больше дворцы, пруды.
Тётка шепчет громиле: «Я б хотела поехать туды».
Как говорится, спасибо художнику за труды. *На картинках всё больше дворцы. Но были и хижины.
Края соломенных крыш аккуратно подстрижены.
Белые облака мухами чуть засижены. Мухи жужжат на тучке,
как на медовой липучке. *Я тоже хочу туда, где масляная вода,
где белая леблядь плывёт поперёк пруда,
где колонны торчат вкривь и вкось,
где из кустов выглядывает неуместный лось,
где платье на манер песочных часов
перехвачено бантом в талии,
где кавалер без часов и усов,
розы, сирень и так далее. *Все давно признались в любви.
Испекли большой каравай.
Птичка клюёт по зерну. *Плыви, леблядь, плыви,
да близко не подплывай:
шею тебе сверну.
* * *
Это годы мелькают, мелькают, сливаясь в один световой
поток, что кадры хроники, когда-то сданной в спецхран,
луч в темноте стрекочет над повинною головой,
но не сечёт, останавливается, упираясь в экран. Головы, плечи сидящих там, впереди,
сливаются в очерченное синусоидой пятно.
У аппаратной подсвеченная табличка: «Не подходи!
иначе тебя отбросит на белое полотно!» Я сам чёрно-белый, двумерный, не великий немой, а так,
дёргаюсь, пересекаемый царапинами, в полупустом
зале кинотеатра, где на свободных местах
и на полу — скорлупки семечек и обёртки конфет. Потом, в перерыве, всё это выметут. Влажной тряпкой протрёт
пол техработник, уборщица, про себя матеря нерях.
В ожидании сеанса в фойе толпится чёрно-белый народ.
Дверь распахнулась. В глазах — скорей любопытство, чем страх.
* * *
Меняю комнату в коммуне,
девять квадратных метров,
на двухкомнатную сталинку
в центре города. Знаете ли вы хоть кого-нибудь,
кому бы удался подобный обмен? А вот я знал двух упрямых
несимпатичных людей,
которые упёрлись лбами
в стены своего пенала,
склепа, комнаты, называйте как угодно. Они говорили — мы уйдём отсюда
только в двухкомнатную квартиру,
только в центре города,
только в сталинском доме. Всех уже отселили.
Они остались одни.
Как бельмо на глазу.
Как кость в горле.
Как пятое колесо, называйте как угодно. Им отключили воду.
Им отключили свет.
Им отключили газ.
Если бы это было возможно, им отключили бы воздух,
перекрыли бы кислород, как говорят в Одессе. Им говорили: отсюда
вас унесут на кладбище. Да, — говорил старик, — на кладбище,
на третье еврейское, но не отсюда,
а из двухкомнатной сталинки в центре города. И они получили своё, вернее — чужое,
им выкроили какие-то деньги,
вероятно, за счёт других. Второй этаж, сталинский дом,
светлые окна. Ремонта нет,
но можно жить. Можно. Однажды он ей сказал: Лена,
как мы могли так просчитаться!
Мы забыли об нашем сыне! Об этом пьянице? — спросила бабушка Лена. Да, о нём. Он получит эту квартиру.
Он продаст её и пропьёт.
Той комнатки ему бы хватило
на месяц-другой, у него остался бы шанс выжить. Это дорогая квартира.
Он умрёт, пропивая вырученные деньги.
Мы убили нашего сына, ты понимаешь? Да, — ответила бабушка Лена, — я понимаю.
Где раньше была твоя голова, Яша? Извини, — ответил Яша, — я только теперь подумал. Думать надо всегда, — ответила Лена.
И кто бы не согласился с еврейской старухой,
твёрдой, как камень.
* * *
Вдоль стены гетто идёт с кропилом монах,
за ним служка несёт сосуд с освящённой водой.
Луна то проглянет, то спрячется в облаках.
Монах, что Исус Навин с беззвучной трубой, обходит гетто. Скоро начнётся рассвет.
Монах окропляет стены и крестит тех, кто внутри.
Вот люди проснутся, а нехристей больше нет!
Время быстро бежит. Нужно успеть до зари. Монах называет первые попавшиеся имена:
Антуан, Бенедикт, Афанасий. Не всё ли равно,
кому какое досталось! Перед глазами — стена.
Скоро рассвет. Но покуда ещё темно. В гетто спят. Кто спит — не вступает в спор.
Монах ступает тихо — только бы не разбудить!
У входа в гетто стоит огромный собор.
Чтобы тем, кто выйдет, было недалеко ходить.
* * *
Например, выбивают ковёр, или хлещут плёткой
человека, привязанного к столбу, или гремят
кандалами по тракту. Или с продажной красоткой
идут в номера. Атласный галстук измят, как и лицо, впрочем, ноздри с красною окантовкой:
простуда плюс кокаин. Смерть угнездилась в груди.
В кривом переулочке ходит парень с винтовкой
в долгополой шинели, и всё у него впереди. И в псалме Давидовом пишется о собаках,
погружающих языки в горячую кровь врага.
О племенах истреблённых, вот только как их
называли? Праведник поднял их на рога, вернее, на рог, который символизирует силу
рода, народа, страны, не ходи отворять на стук.
Как скотину — обухом свалят, перебьют становую жилу,
выпустят кровь с душой. Тушу повесят на крюк. Вот вам свежее мясо эпохи, убоина паровая.
Вот вам вьюга времени: снег забивается за воротник.
Вот поёт часовой, сердце смертника разрывая.
Вот боги уходят в спальню и нас оставляют одних.
* * *
Б. О. Человек на коне, в будённовке, с золотой трубой,
Зря ты трубишь — никто не пошёл за тобой,
Зря отбивает марш барабан полковой,
Зря могилы ваши в степи заросли травой,
Напрасны слёзы товарищей, бабий вой. Ни кровли, ни окон — битый кирпич кругом.
Друг ударился оземь и обернулся врагом.
Мать прижалась к стене и слилась со стеной,
Трётся кот о стену спиной шерстяной. Пересохла река — ни живой, ни мёртвой воды,
Лишь осока стоймя стоит, шелестит на ветру.
Прокажённые дни выстраиваются в ряды.
Завтра всех перебьют, а я никогда не умру. Босыми ногами по пыльной дороге, да на плече
Коромысло, болтаются вёдра, монисто на каждом шагу
Звенит-гремит. Ты души не чаяла в трубаче,
А он зарезал тебя, чтобы ты не досталась врагу. Чтобы ты не осталась жива в замершем селе,
Где старики сидят на прогретом сером бревне
Так же молча, как после будут лежать в земле
С царями, митрополитами и судьями наравне. Говорят, в глубине криницы ночью живёт луна,
Днём она тоже там, но не так хорошо видна.
* * *
Представляешь, к нему приехали из Берлина,
наши, но из Германии, хотят у него лечиться,
а он валяется пьяный на зассанном старом матрасе
в углу, и в доме шаром покати, сынок-наркоман всё вынес,
прежде чем сесть в тюрьму, и запах, ты понимаешь,
а эти люди говорят: приведите его в порядок,
мы хотим у него лечиться,
неделю живут в гостинице, пока его там промывают
и вправляют ему мозги, он выходит,
что называется, с пылу — с жару, возлагает руки
на этих немецких, вернее, наших, но из Германии,
как ни крути, а придурков, и что-то шепчет,
заваривает им травки, собранные по китайским рецептам,
вернее, купленные в аптеке на углу, но какое дело
кому, откуда трава, им становится лучше, целой семейке. Они отвалили ему целое состояние. Он, конечно,
прикупил себе мебель, старую, но приличную, сделал
кой-какой ремонт, обошёл мастерские
знакомых художников, как водится, получил в подарок
от каждого по картинке, а от кого и по две, развесил по стенам,
он говорил, что напрасно переклеил обои,
картинки бы скрыли пятна, всё обошлось бы дешевле.
Представляешь, я прихожу к нему, а он курит сигару,
развалившись в кресле, смотрит на стены, на книги,
он даже книги купил у одного отъезжанта, скопом, начал
их расставлять по полкам, но вскоре забросил.
Заходи, говорит, посмотри на моё хозяйство.
Когда снова запью — будет что выносить из квартиры!
Фэнтези
Маше Галиной Юный чародей развеществляет
рыжего хомячка, сидящего на его ладони.
Хомячок понимает, что дело неладно,
в конце концов — не вчера родился,
но ничего не может поделать. Он превращается в студень, покрытый шерстью,
дрожащую полупрозрачную массу.
Нет ни костей, ни мышц. Так создаётся
абсолютный и совершенный разум. Юный чародей глядит на сгусток, лежащий,
пульсирующий у него на ладони,
ждёт, когда начнётся процесс мышленья. Но ничего не происходит. Чародей не знает,
что его создание для того, чтобы мыслить,
должно достигнуть температуры,
сравнимой с жаром звезды при её рожденье. Абсолютный разум не хочет
обжечь ладошку ребёнка. И ребёнок бросает сгусток на пол,
глядит с отвращеньем на дело своё,
думает — снова не получилось! Но нет, растёкшийся сгусток
собирается в шар, внутри начинает что-то светиться,
свет становится ярче, он ослепляет. Чародей слышит писк: «Я — Билли,
твой хомячок, отойди от меня подальше
и не гляди на меня — я тебя прощаю! И огненный шар, стремительно прожигая
всё под собой, устремляется к центру планеты
и сливается с раскалённым ядром. Чародей растерянно смотрит
на узкий колодец такой глубины, которой
даже он не может постичь — ведь ему только девять
лет, он знает одно: через эту дырку
могут проникнуть сущности, о которых
никто до сих пор не имел представленья. И действительно, вскоре
к нему начинают приходить многообразные гости
один за другим.
* * *
Когда она была на седьмом месяце,
он уговорил её
провезти два кило героина
на своём отёчном, раздавшемся теле. Пока она тряслась в поезде —
вместе с поездом и сама по себе, от страха,
он ввязался в какую-то историю в Виннице,
его замели, на квартире устроили обыск,
много чего нашли, а она в это время
ехала в Киев: вот как ей повезло. У неё забрали товар и щедро расплатились,
но в Виннице деньги было некому отдавать,
разве только ментам, чтобы его отпустили,
но кому и как — этого она не знала,
собственно она вообще не знала, куда ей идти,
но тут начались схватки,
вопрос решился сам собой. Ребёнок умер через неделю За ней приехала мать,
которая так и не узнала,
откуда у дочери столько денег. Много будешь знать, скоро состаришься.
А мама и так состарилась преждевременно. Дочь боялась только одного:
что её будут искать и найдут. Её действительно искали,
искали, но не нашли. Через десять лет она случайно узнала,
что он вышел из тюрьмы, женился,
задушил жену и теперь снова в тюрьме. Она пожелала, чтобы он оттуда не вышел. И он не вышел: ему передали наркотик,
он умудрился, находясь в лагере строгого режима,
откинуть копыта от передоза. Она иногда говорила мужу:
если чего-то очень сильно захочешь,
это всегда сбывается. Но ничего не объясняла — а зачем?
|
