Цирк

От регулярного стиха давно клонит в сон, — дверца ритмично хлопает на сквозняке, и, как у Карла Сэндберга, не разглядишь, что там внутри. Кажется, чей-то портрет, и не один. Нет, пейзаж. Нет, не фламандский. Дремота охватывает пуще. Не хочется ничего хотеть. Под абажуром пылится невключённая лампа. Пушкин лезет на книжные полки под потолок, никак не вымрет, хоть древен, как ящер. Любишь читать, люби и напудренные мозги с буклями, люби хорошо темперированный клистир, дужку очков, натёршую переносье, приморённого червячка, стоящего на цыпочках, чтобы не потонуть, — это всё слова, а вот помирать молча и всерьёз. Из разбитого телевизора вытек эфир, всё сначала, атрибут — это звучит, здороваешься одними пальцами ног, во сне ползёшь по лестнице, колен ведь нет, пена вариантов осядет, и после смерти требуешь долива, не заметив, что высушен, утрушен, и львы выбегают на арену сразу со всех сторон

Гроза

Ветка сиреневой молньи на тёрке янтарных слёз сестриц Фаэтона, — их брат чуть землю не сжёг гиперболоидом инженера Теслы, — нынче июль присутствием ливней вживе с балкона открыт, тут книг под завязку — прочёл и бросаешь их вниз, как Бунин с кормы парохода, по Красному морю плывя, нет, духота не проходит, и Тесла, уйдя в неизвестность после плазмы роскошной в небе Нью-Йорка, гордится, что прожил ещё сорок лет, уязвлён чем-то важнейшим, — здесь молнии ярче, а вот духота невозможней, и кровь в ушах булькает вместо сопли электроразряда, который замотан вокруг головы, долбит по затылку, вникает в подмышки, в летящую глазом звезду, аллергия, не бойся, лишь светом и пылью рождённое пламя, здесь крыса грызёт железяку, обглодыш, танцует в разрядах ударов, убита легко на помине

Натуралист

Содомские яблочки рассыпались в прах при первом внюхивании, остался запах фантомный пустоты в висках, решили не бомбить Кембридж в обмен на Гейдельберг, очарованные острова все насквозь из вулканической пыли, а ползающие черепахи — это бывшие капитаны китобойных флотилий, верят плывущие мимо матросы, капитана не надо убивать, черепахи живут двести лет, помучаются, потом опять в капитаны, дух созидания над бездной, мама завернула бутерброд в пакетик, а желудок вывернулся лицом Ахиллеса, что не догонит — улыбится, пятясь, рак, ест двойную порцию супа из человека, лишь куриную ножку после Иакова мы не кушаем, ангельских перьев на подушку не напасёшься, вот он и перелепетал сон на Данте, теперь не помнит, а страшно, смешал с телевизором, чтобы не поняли

Именной указатель

пола негри она же барбара антония халупец, американская киноактриса родом из польши, годы жизни приложены сбоку, судьба в дверь стучится из пятой симфонии людвига вана, тут спор возник у нас о проскинезе, смотришь в словарь, а это поклон человеку как богу, грек не стерпел и молвил любимому им александру, что тот не прав, в результате грек тот запрятан был в клетку и кончил живот свой свирепою смертью, чтоб думал, что говорить и как думать, поскольку другим нужен яркий пример и быстро все поумнеют, пусть плюются, клевеща по кухням, а гимн заиграют, встанут, как миленькие, и гимнописцем зовут, и вовой-наполеоном, а в морду не хочешь? и казнь показательна, а не так, чтоб из злобы, есть в ясенево старый пруд, там лилии цветут, и высшей пробы кгб на плечи нам личинкой саламандры — аксолотль низший чин повыбил всю-то дурь, — петитом мелким, кто их, комментарии, читает

После войны

складень пехоты, обштопанной взрывами пушек, сам открывается на молитву, бьют софиты в глаза, голова болит неимоверно, мигрень и ботва, и бровью узда лубяная слюдою залипла в окошке, чтоб света горшок и расчёска, а сам ты в скафандре столетья закрыт от воды, бескрайняя лета застыла у пирса, спустилась пловчиха в резиновой шапочке, рванув со старта, исчезла без брызг, и нас всех как не было, но — слышали? — тени загробные нынче дают отраженье в бледном лице, и уже не узнать, что умер, и стёкла побиты, лишь солнце в зените, загар и под мышками пот намекают, что умер, и день этот больше не кончится, силы ООН не помогут, им хочется жить, вот они и бегут по склону горы в помрачение местных окраин, цепляясь за травы, теряя ботинки и нравы, а где-то гроза, и, умыты в астрале, торчат провода неземных отношений, но вот и устал, и стакан не допит, и по темени бьёт солженицын: "не слышать, не быть, не дышать"

Дверца

автопортрет обезьяны набокова — прутья приснились лолите, врач говорит: будь умнее, умнее ещё, немного умней, будешь вести себя хорошо — позволю вымыть нужник, так халат держит власть в доме скорби, пусть маюсь в словах, но и там, где шоссе за забором, нет ни слов, ни людей, в промежности мы, тут история, брат, сидя в кресле плетёном, с балкона на дождь смотришь, пока ангел стоит за спиной, глядь, а он в отраженье замахнулся с плеча молотком, нет, сковородкой чугунной, прячет зачем-то в крылах, а ты допинг-пробу, родимый, прошёл, что по кумполу бьёшь? — нет, не слышит, приказ есть приказ, выполняет, упорхнутый в рай, нахромосомился в дупель, надо и честь уже знать, череп заёмный отдал по квитанции, вылил мозги из ушей, есть и подруга одна, что язык подберёт, с морды слюна не течёт, дальний отзвук копыт, шины вшуршали, и всякий есть лишь пустота, цыкнутый зубом пробел, неба птичьи права и толстый намёк требухи

ВДВ

если бы был дождём, шёл бы вверх, небо буравя, а так подпрыгиваешь, голова от мыслей легчает, к вечеру немного и оторвётся, сразу в сон дугой, там все наши, рассказы с сюжетом, как у эдгара по, чтобы из челюсти сжатой не выпасть, и тень затвердела, знакомая псина тявкает во дворе с шести утра, нет ветра, и свежим хлебом не пахнет, маникюр во дворе день вдв, илюша, сынок, что с тобой сделали, взяв на небо живым, помнишь, раздвигал в коридоре стены, чтобы качать плечевой пояс, говорил: не бойся, очки сниму, язык за зубами, анабасис, мама, анабасис, все мы бредём краем пространства, чуть в сторону, нас и забыли, а стены, как валенки, глухими слоями, гадом буду век иерушалаима не видать, это ещё до кино, когда воевали, теперь ноутбука довольно и окоёма овалом завязан узлом как вяленый лапоть, наваленный на вал наш девятый, утопло в фонтане трофейном муму культуры и отдыха, герыч в расщепе стакана и водки с небесной свинчаткой

Перед осенью

если много писать, то достигнешь глубин, куда не ступит нога читателя, поскольку он физически не одолеет все твои письмена, — здесь ты в безопасности, можешь писать и думать, что хочешь. глянул в окно, а там — жизнь, куда не ступала нога наблюдателя, — история давно прошла мимо, кто перебрался в древний Рим, кто в римскую провинцию иудеев, кто-то доживает своё в Лондоне и Нью-Йорке, мы можем не беспокоиться, из триллиона уникальных сайтов, подсчитанных Google'м, на наш никто не заглянет, мы сами, когда захотим, подстрижём траву, если руки дойдут, сходим в магазин, сверимся с ценами на нефть, под утро увидим странный сон, но на работу можно не идти, хотя об этом не объявят на "Эхе Москвы", тайна сия велика есть. и отчаянье не скажешь словами, даже из ада не видно нашей лесостепи. мухи отлетели, оставшиеся плавают в стаканах водки, скорость падения равна нулю, и ничего уже не болит

Крещение Руси

Бритвой Оккама стрижём английскую лужайку трижды по триста лет, не проверив хронологии, такие чудаки, автоматом Калашникова стрижём трижды по триста лет людей, нашу поляну давно обиходили, вот на ней такое и растёт, две головы в заводе, два ума, три пишем, четыре за ум, пятижды шесть в карман, бритвой Оккама по глазам, все руки-ноги левые, думаете, легко, слова растянуты, как рогатка, неужто и впрямь есть счастливцы, не выходившие из дома, где комаров с тараканами вывел Wi-Fi, новая вита, только отволокли Перуна, угрожавшего Мечелу, сбросили в Днепр с холма, а выпуклый глаз не знает углов, проткнём зубочисткой, он потёк рифмованным народом, впереди которого зелёный змей, зато футбол не наша игра, трудно, знаете ли, долго смотреть, надо бы в блиц пять на пять, а то и соломинкой извлечь корень св. Себастьяна, у мужчин всё растёт изнутри, истыкан с утра, и пемза давно не берёт, словно древнюю рукопись

Философское

он любит стихи, которые не выпрашивают, чтобы их любили в ответ на слова, и не побираются смыслом, известным читателю, не подмигивают: "я свой, не бросай меня, сгожусь в чёрный день своим бормотаньем", не унижаются, долготерпят, приговаривая невнятно, оставленные собой, — всё потому, что поёт саксофон, не зная слова, как самовар с трубою бузит баранку, где барабан скалит негру рубль брылями бурлюков на "Волге", воющих, крутящих комаром у виска, проникающих прядью пряного посола в сонм столетних снов, — слово за слово столуется сам-сто, всходи, вслепую вслушиваясь кончиками пальцев, слюни слизывая с лиц лилипутов, линзами линчуя, лишь бы любера не бились либертинами, — вот мы какие знаем слова, говорили любимые лбы лунных либретто петра и модеста ильичей, кристаллизуясь, не успев отличиться от лип и люб иллюзорных личинок всего лучшего в нас, отличающего от лишних наличий

Эпикриз

От стихов лечишься рвотой, выгребая кириллицу из желудка, больше никогда не будет перекрёстной рифмы, панацея как от алкоголизма, вот и вышли мы все из народа, двери закрыты, и окоп кипит рукопашной, пионер летит на бреющем: привет гайдару, рубль окреп, и ложь проела уши, серной кислотой зальём могилку вампира, та шипит, как от шампанского, словно кровь, останавливаемая борной, тут будет узкий порез, как у девочки щель, из которой полезем наружу, троглодиты и людоеды, любители свежего мяса, шашлыка из соседей, приостановят на час, а потом запустят по новой, будем ещё свежей, ещё лучше, чем до закрытия биржи, индекс повысят и доверия от moody's больше, чем прежде, мало ли, что кровь сочится из рта, но улыбка всё шире, клык лезет наружу, и жаль, что горечь рвоты не заесть конфетой, и кто-то говорит, что надо следить за руками, те всё прибирают одеяло, как перед смертью, это кто-то пишет письма пустой рукой, кто-то чинит колготки, а кто-то косит траву, мучая пододеяльник

Поэзия по переписке

Шахматист, играющий по переписке, постепенно сам превращается в позицию на доске. Когда он просчитывает варианты, за этим смутно маячит идея принести себя в жертву, а потом бросить фигуры в образовавшийся прорыв. Но ему не приходит в голову, что домашние давно уже числят его среди сбитых с доски деревяшек. Каждый обводит вокруг себя магический круг защиты. Это и есть поэзия. Она открыта только для своих, и в этом счастье автора, которое он не понимает.