Воздух, 2008, №3

Глубоко вдохнуть
Автор номера

Отзывы

Анастасия Афанасьева

        Первое, что приходит в голову при упоминании Дмитрия Строцева: «Имя Существительное».
        Речь идёт о назывании предметов. Дать имя означает дать существование. Получается: имя существительное.
        Этой части речи в стихах Дмитрия Строцева предостаточно. «Пре», то есть, в избытке. В каждой строке. На главных ролях. Между существительными в положенном ему качестве — как что-то одушевляющее — живёт глагол.
        Итак, поэзия Дмитрия Строцева несёт в себе предмет, наделённый действием. Взаимодействие предметов.
        Человек — тот же предмет. 
        Казалось бы, ничего особенного. Вот, скажем, в качестве имени появляется в стихотворении мальчик. «обыкновенный мальчик обыкновенный» (цитата). Вполне обыкновенный сам по себе. Мальчик в пространстве один. Такая, подумаем, «подвешенная сущность» (один актёр на тёмной сцене в тишине). Навстречу мальчику появляется некто «Тётя»: «не обольщайтесь дима // сказала Богатая Тётя». Вторая сущность. Существительное. Мальчик и тётя, вступая в отношения друг с другом с помощью действия (в данном случае — с помощью речи, Тётя говорит), — создают новую реальность, странную и ни на что не похожую. В итоге их взаимодействия получается такое имя существительное, которого до того не существовало.
        Остранение действительности в стихах Дмитрия Строцева — кажется, главная черта его поэтической индивидуальности. Вот же, такие же части речи, как и у всех. Такие же люди и цветы в стихах. Но когда действующие предметы начинают играть, будто актёры в театре, до того почему-то замершие на сцене в тишине, рождается странный, новый, очень живой спектакль — поэтический мир Дмитрия Строцева.



Валерий Шубинский

        Во-первых, Дмитрий Строцев — главный в нашем поколении «аронзоновец». Ленинградским поэтам 70-90-х именно Леонид Аронзон открыл возможности непосредственного лиризма, свободного от повествовательности и незакавыченной исповедальности, но бесстрашного перед порождающим его чувством; однако собственно аронзоновские стилистические ходы никому здесь пока, кажется, особенно не пригодились. Минчанин Строцев попытался освоить и развивать их — и у него получилось. Во-вторых, Строцев был в числе тех, кто вернул поющимся стихам статус искусства, причём он — единственный из всех, кажется! — сделал это изнутри чудовищной субкультуры «авторской песни». Я не могу представить себе, как звучали такие дивные песни, как «В подземельи на белом полу...» или «История каштана в кармане пиджака..» на каком-нибудь бардовском «слёте» и понимал ли сам поэт их несовместимость с визборовской туристской романтикой и галичевско-кимовской гражданственностью. Может, и не понимал — это неважно.



Борис Херсонский

        Стихи Дмитрия Строцева, хотя и не позиционируются как «голосовые» по форме и духовные по содержанию, на мой взгляд именно таковы. Читая их, всегда проговариваю внутри, даже напеваю, и ловлю это — теперь уже внутреннее звучание.
        И ещё — помнится мне проклятое слово «народность» из тех же учебников, откуда «форма» и «содержание». Стихи Строцева часто фольклорны, как некоторые поэмы Цветаевой, при этом — совершенно лишены тяжести, которая пригибает к земле стихи сознательных патриотических фольклористов. Это тоже имеет отношение к музыке стиха, я, завзятый филофонист, не ошибаюсь, думается.



Гали-Дана Зингер

        Непросто искать обоснования приязни, но иной раз и это занятие оказывается интересным. Прежде мне не приходилось задаваться вопросом, чем (почему) мне нравятся стихи Дмитрия Строцева: казалось бы, нравятся и всё, мы же не литературные критики, в конце-то концов! [Да и они редко балуют поэтов и читателей изложением причин своих любовей-нелюбовей.] Но вот появился повод об этом задуматься, и оказалось, что причин, как минимум, четыре. Не знаю, больше ли это или меньше нерассуждающей симпатии, просто перечислю их не по степени важности.
        Читателя во мне подкупает прямота обращений в его стихах. Кажется, что они адресованы тебе, даже если они устремлены гораздо выше, потому что даже тогда они не направлены через читательскую голову, поверх неё, но захватывают, охватывают и её в своём стремлении.
        Жительницу Иерусалима земного не может оставить безразличной постоянное, одушевляющее все его стихи, стремление Строцева в Иерусалим Горний. Пафос хожений, как свидетельствует легенда, у него наследственный, от деда.
        Человеку, для которого дружба всегда была высшим проявлением любви, бесценно в Строцеве то, что и в поэзии он остаётся другом своих друзей. И речь не только о щедрости, с какой он пропагандирует их стихи, но и в поэтическом диалоге, который он с  ними ведёт, и в открытости его посвящений. А редкая откровенность, с которой он говорит о тех, кто повлиял на него, кому обязана его поэзия, свидетельствует о том, что и в них он видит своих друзей.
        И, наконец, поэта, ищущего особой полупрозрачности в стихах, не может не веселить псевдо-прозрачность его поэтики, когда только чудится, что видимое (читаемое) видится (читается) насквозь, на просвет, а при ближайшем, тщательном рассмотрении, оказывается, что всё видимое — лишь кажимость, лишь игра сложных переплетений внутри самой горной породы, которую для нужд этого отзыва назову строцевитом.







Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service