LudwigВитгенштейн давно в раю. Вероятно, он счастлив,
поскольку его окружающий шелест напоминает ему
о том, что шелест его окружающий говорит ни о чём,
но и не предъявляет того, что надлежит быть «показано».
Мучительно, поскольку никак не вспомнить какую-то фразу.
Неприятно ещё потому, что разум не в состоянии «схватить»
границу между absorption и знанием поглощения. Еrfassen.
Фраза забыта, однако он знает, что её знают все,
причём они тоже забыли, более того, даже не знают, о том,
что она, не возникая в раю, обречена появлению, — если
рай, как полнота языка, постоянен в стремлении
за собственные пределы, фраза обещает лишь форму,
т. е. тень вне источника света, но между тем
забвение модально, оно расслаивается и образует
пространство, в котором что-то определённо известно.
И благодаря чему другое смещается в то, что неведомо.
Например, известно, что Витгенштейн (Людвиг) в раю.
Также, что тело не подлежит описанию, ни предъявлению.
Оглядываясь, Витгенштейн видит, как, попирая
законы перспективы, у его плеча возникает Вергилий.
С ним кто-то рядом. Дождь ещё не накрапывает. И не начнётся.
Естественно, у Витгенштейна возникает вопрос
относительно фразы, которая была несомненно важна
и отсутствие которой во рту его не столько терзает,
сколько смущает. Но неожиданно для себя произносит:
«Как поживает Тракль?» И после короткой паузы слышит:
«Там, откуда мы, его нет». И Витгенштейн пишет:
«Приятное различие температуры разных участков
человеческого тела...»
Это тоже, скорее всего, что-то напоминает, татуировки песка,
окружающий шелест, не говорящий никому — ничего.
* * *
нет у травы длины, как ни ляг (ложись) — нет,
трава всегда длиннее и, здесь, не спрятаться за смерть,
поскольку та и другая не измеряют друг друга,
люди хороши, они, конечно, говорят. То или другое: люди.
Про траву и как им легко или, напротив, как плохо
быть с травой или на траве, либо быть со смертью там,
где растёт трава, не зная длины (своей), срока, меня,
который по тем местам ходил (случалось), — где растёт
смерть, не оставляя ни единого знака про то, что будет,
и к тому же — длиной в траву, какая после дождя у лезвия.
ВТОРОЙ ФЕССАЛИЙСКИЙ ФРАГМЕНТ
la transparentia es todo lo que quedo Octavio Paz * Летом там вереск, карее пламя стрекоз,
пологие берега, уходящие по песчаным ступеням
к изнанке всех отражений,
иногда порывы птичьего ветра путают причину со следствием, —
то есть, словно заслышав мановение тысячи крыл, ты обернёшься,
но только изгнание смолистой стеной. А воздух
медлит в удвоении блеска, как если бы
кто-то телефоном ошибся, неловко запнулся,
и никаких повелительных интонаций, а толку? — лето огромно,
несоразмерно зиме, которая под стать низкорослым лесам
под гудящей подковой близкого солнца в западне горизонта;
поскольку здесь ничего никогда не уходит,
не то чтобы изменения были незримы в своём совершенстве
и ожидание их сокрушало умаленьем безмерным,
дело не в них и не в том, что от них остаётся в итоге, —
что, например, хранит память о встрече Электры
в бесцветном пейзаже с детской чуть скошенной тенью
(в пиджаке с чужого плеча,
призрак колосьев в руках, Осхофорий час,
пряди волос выгорают, будто во времени мак)? даже не глина,
не девочка, — кто? Однако становится ближе,
а мы на пороге того, чтобы предвосхитить явление черт;
лишь мгновение, и всё войдёт в свою колею,
но обе внезапно обретают ускорение вестников,
подобно опасному вихрю с плато, серп так стелется слепо, —
и меркнут та и другая, словно свет в удвоении,
проницая друг друга, не меняя, впрочем, пейзаж,
место действия речи, разъятой на хор, имена
и мерцание их чешуи.
Это тоже нечто вроде попытки свой опыт прожечь
в то, что вне очертаний, примет, чтобы понять
или прянуть хотя бы в сквозняк направления, а если и так,
то, не взирая на обилие фильмов, возможно исподволь глянуть,
краешком глаза увидеть себя, из небытия уходящих
в края неизвестных домов, пустых поворотов дороги,
лучей, пойманных чёрными листьями окон, — будто в ночь
отправлялись спокойно с многорукими сильными лампами,
чтобы в искристых льдах кипариса услышать,
как промолвит детская тень, и голос её будет негромок,
однако отчётлив вполне:
«остроконечные камни видят, что́ я терплю... не отступай...
как нежная трава тебя воспламеню...
чтобы вошла в него, меня утратив, подобно влаге
ручья... я сбивчива... начертан что по левую руку...
если звезда за затылком и не дышать нетрудно,
и стыд покинул, и в тебе нет сострадания.
Как быть ещё незаметней?.. Как же приблизиться...»
Экфразис
Клетки. Волшебный шкаф призм.
Перечисления утратили притягательность.
Стекло с двух сторон словно число,
Разбиты количества, собраны, но,
Проходя сквозь отражения, видишь.
Только ребёнку по силам ответить —
Чем отличается небо от моря. От «после»,
В котором иное сливается с тем же.
В той же мере нетрудно вписать «облака»
Тушью, — едва касаясь хвои, тебя,
Можно следить, как они (ты в том числе)
Исчезают, золотой и немало сто́ящей пылью.
Понимаешь? В числе. Следовать.
Теперь суждено тебе плыть по артериям ночью,
Уходя из поля сияния, чьи очертания проще,
Чем моря за их переделами, - будто чёрный кролик,
Таящийся в надломленном слухом прыжке.
Будто он — лёгкое, рассечённое воздухом.
Пополам, разумеется, на равные доли.
Ни за что. Ни за это. Предлоги, прагматика.
Авессалом
Да-да, я помню про волосы; вроде как нужно бежать,
нужно, чтобы были длинны в меру слога,
чтобы топор, сознание правоты, истины, ресницы, цифры.
Необходимо, чтобы все теперь знали, что состав глаза, кобальта,
того, что соль превышает то, что называется телом,
что не забывать, что тело «как бы» и «вроде»
не является единицей в сравнениях. Ну, тогда сравни, конечно...
сравни. И что? Какое что с каким что? Живущий, как его, блядь?
Равнины. Именно. Поэтому, оглядываясь назад, — волосы. _____________________________________________________ * «Прозрачность - последнее, что остаётся». Октавио Пас.
|
