* * *На моём кафтане каменные пуговицы, на восток смотрящие, спасают от любого ножа.
Как стая иззябших пичуг преграждают дорогу ножу, а потом улетают на юг.
Нож кухо́нный полусонный прямо в сердце летит, ломается лезвие и затем
Сломанный ножик лежит среди лиловых орхидей и жёлтых хризантем.
Финка пуукко глядит в мою печень, покрытую тонкой фиброзной оболочкой,
Вместе со ржавой дочкой своей блядской заточкой.
Пуговицы знают, что люди, они совершенно беззащитны.
Они готовы для них сбежаться в каменные щиты.
Годы шли, и лишь густые травы вырастали на наших могилах в порядке бессмысленной красоты.
* * *
Воду «Буратино» настаивают да эх на маленьких на буратинках.
Лампой паяльной сжигают им волосы на маленьких лытках.
Потом ходят пьяные и матерятся в калитках.
Потом толстой девке на кухне предлагают «пойти ну этого-того», а она понимает!
Буратиновка в банках шипит и играет.
Ставят в печку пирог, и за окнами что-то почудилось.
Кошка лапой мохнатой перекрестилась, задумалась.
Дремлют дети в углу, как сургучные печати.
Снится им, как Пантелеимона ведут на расплавленное олово сажати.
Ведут из Москвы золотую красивую маму.
Вставляют её, полутёмную, в брусничную раму.
Из черёмухи дико глядел, поражённый, что за картино,
Старокнижной нагой неживой Буратино да эх Буратино-о-о...
* * *
Лето зачертит мелом, засунет на полгришковца.
Толстой девке со сложной судьбою раскинет в полях одуваны.
А я, голодный, подходил к Эфиопским горам без рубашки, и штаны были рваны.
Где кафтан с золотой бахромой, да шапка-шишак с огромным алмазом?
Деньги, рубины, хрустали и алмазы накрылися медным тазом.
Только глазки мои обезьяньи светили с потрескавшегося лица.
Лето нас, грешных, не придушит никак до конца, зажмурится, засунет на полгришковца.
Можно морем плыть месяцев восемь в неясное место,
Где гундустанцы на брагу пустят весь местный кокос,
Где ядовита паланга ноги изгрызла до слёз,
Где за пампушку жопою крутят на паперти
Без зазрения совести, совсем без христовой памяти.
* * *
Как он домой хотел, председатель, к котятам, к пчелиной звёздочке.
Устал, поэтому слишком поздно заметил вкус ацетона в водочке.
Хозяйка раздвинула ноги, а между ног — нарымская вьюга.
Последнее, о чём председатель подумал: люди не любят друг друга.
Из статного жирного председателя навертели много вкусных котлет.
Из черепа сделали ковш, и он прослужил много лет.
Наберёшь в ковш, бывало, колодезной воды, чтобы похмелиться за столом.
Тонкой рябью по воде «гады! гады!» кто-то пишет, словно маленького гусёнка пером.
* * *
В среду-четверг поиски любви и развлечений.
Вечерами одиночный пляс, полный прозорливых притопов и подбочений.
Ты страшишь меня снами и виденьями пугаешь меня.
По телевизору ловит солдат горбатый приход в самом центре огня.
Ты сдвигаешь землю с места, и столбы её дрожат.
И ненужные старые книги по всей комнате лежат.
Я в твою непроглядную ночь открываю скрипучие форточки.
Закрываю глаза, опускаюсь на корточки.
* * *
Вытек у Лёвушки сон, словно грязная вода.
Остался один жучок-плавунец.
А не змей, держащий во рту свой хвост.
Вот жуку и лететь меж хрустальных звёзд
От суетных забот в стоячей воде забывшись навсегда.
Лететь вперёд окаймлённым телом,
Не достигая небесных кругов и горних пределов.
* * *
Ночью позвонил мобильник, и девушка кого-то звала на незнакомом языке.
Я проснулся или не проснулся и увидел чёрные пятна на своей руке.
Я вышел во тьму и пошёл во тьме, не думая о последствиях.
Мой разум не рассуждал, и не было цельности в умственных действиях.
С колоска — жменька. Со снопика — мерка. В поле — зерно.
Гулял я, молодец, шёл во тьму и в добро.
Вервеюшки-покмелюшки, тёмные мои поля.
Вервеюшки-покмелюшки, чёрная моя земля.
На невидимых заборах стал я котиком плясать.
Там на чёрных на просторах стал звездою угасать.
|
