Литературные проекты

        Стихи Николая Кононова не устают поражать разнообразием. При их чтении в сознании вздыхают, сонно похрапывая, такие звери, как полистилистика и ассоциативный дебош. Перед вами бестиарий удивительных существ, безостановочно мимикрирующих в условиях северной погоды, бесконечной смены фигур умолчания, соотношений света и тени.
        Стихи — задыхающиеся и как бы повисающие в вакууме речевых конструкций — ан нет: вдруг распахнётся блестящий зрачок, и теряющаяся было интонация выходит на поверхность, чтобы уйти опять: перемежающиеся плоскости шагающего Татлина. Но главное — уникальность удачного воплощения античной просторности и, простите за вольность, классического баритона в петербургском поэтическом хоре.
        Его прославленные романы никогда не могли заслонить стихов, в том числе из последних книг, где всегдашнюю упругость поэтических мускулов подтверждает каждый поворот речи.

        У меня до сих пор жива тетрадка с переписанными от руки стихотворениями Кононова. Чернила выцвели, строчки сверкают:

        «Что звезда жуку навозному шепнула: где ж ты так, мой сыночка,
        В испражненьях извозился, золотую сабельку посеял, стрелы обронил и лук?
        Кто в твоё сердечко сумерки солярки гонит, тянет лодочку с микробами?»

        Тогда казалось, что я точно знаю, где и кто. Сейчас понимаю, что можно только догадываться. Наверное, когда любишь что-то сильно и долго, — догадываться слаще.
        Позже длинные строчки «Лепета», «павлином вышагивая, на свой хвост наступая», превратились в почти иероглифическое письмо «Полей». Если раньше Николай смотрел влево-вправо, теперь — вверх- вниз.
        Зрачки у новорождённого размером на всю жизнь. Они не растут. Если человек не поэт.

        Постепенно, пока я знакомился с книгами Николая Кононова, и читал, и читал дальше, у меня начинало брезжить понимание того, что стопа в этих стихах, несомненно песенных и исполненных нежнейшей и стальной гармонии, совершенно математическая  по своей сути и как бы являет нам форму тела этого человека, от того, как он был ребёнком, до того, как я снова увижу его, и вместе с этими аллегориями возрастов автора проходят все слои, все досочки, все гвоздики времени, от послевоенных лет до настоящего момента.
        Николай рассказывал мне, как, будучи студентом, он в середине восьмидесятых годов читал в саратовской библиотеке книги Анненского и М. Кузмина, держал их в руках, усваивая ровное дыхание их трубных и ласковых трелей. Тогда же Николай сказал мне, что в теле человека нет ничего стыдного, нет ничего, чего нужно стыдиться, и только сегодня я начал понимать, сколько боли и душевного страдания этому человеку пришлось вынести, чтобы открыто говорить об этом.
        Однажды мы ехали в автобусе, читая друг другу стихи, — Николай прочитал наизусть: «сумасшедший новый год» из Форели, а я рассказал ему «квадраты янтарно-дынные ложатся так весело» и «мне не спится, нет огня». Я помню, как мы стояли в проходе автобуса — ему, высокому, трудно уместиться в кресле, — раскачивались и пели — и в этом был дух соревнования и любви.