1. Хоть и август, все цветочные лавки и лотки Риги — а их было много — были окружены банками с цветным горошком всех цветов, как то: белый, розовый, лиловый, малиновый, фиолетовый, сиреневый. Цвета были слабой интенсивности, потому что лепестки просвечивали. Он, цветной горошек, пах, а запах у него сладкий, стелился понизу — ну, в банках на тротуарах стоял, — и снизу полз наверх, немного одурманивая прохожих, дополнительно размягчая их психику. Возможно, он был бесхитростностью в форме газа, которая всасывалась и переделывала изнутри лицо, не заметившее наличия этого влияния.
Вообще горошек — эти лёгкие и прозрачные лепестки, тонкие стебли (продаётся пучками, которые составлены по цветам, примерно как стекляшки в калейдоскопе), — это серьёзно: раньше он жил как-то строго в своём сезоне. В июле, его первой половине, ладно — дотягивал до середины, а затем обмякал, фактически сгорая. А теперь он был даже в августе. Что ли, за последние лет десять тут что-то незаметно изменилось, имеющиеся сущности модифицировались? Не все, конечно, но некоторые, которые, значит, теперь становятся доминирующими?
Ранее такой доминантой были бархатцы, их до сих пор тут полно повсюду, но теперь они отчего-то утратили плотность запаха, горошек же становился чуть ли не всепогодным. Возможно, это был путь в никуда: те же бархатцы действовали наиболее внятно, когда были только осенними. С той поры, как они сделались, их сделали всепогодными на клумбах, влияние ими было утрачено. Раньше бархатцы обеспечивали своим запахом какую-то резкую отчётливость, что могло обеспечивать её теперь? Цветной горошек работал иначе, его запах теперь склеивал — и будет делать это ещё некоторое время — личные чувства в некоторую цельность. По крайней мере, для тех, кто реагировал на этот запах: а реагировали, пусть и безотчётно, все. Это только кажется, что понюхал и тебе просто приятно.
Кажется, с цветным горошком такой поворот произошёл году в 93-м или 94-м. Теперь его запах действовал сильнее зданий, которые, впрочем, ничего не склеивали, наоборот — расщепляли всё по разным историям. Возможно, с горошком так произошло потому, что существовала сама необходимость склеивания — эту городскую нишу в разное время занимали разные вещества, которые постепенно вытерлись. Например, когда-то горожан склеивал выходивший из кафе и бакалейных отделов магазинов на улицу запах кофе, но он уже давно в этом качестве не работал. Конечно, эта позиция могла быть вообще пустой, не считая погоды, но та ведь не более чем общее место. Получалось, сейчас горошек был главнее всего прочего.

2. Причина этой истории в том, что Рига — такой город, где увидишь какой-нибудь камень на дороге — уже событие. Не из-за скуки и т.п., а вот почему-то устроено так, что да, фактически событие: организует чуть ли не весь день. Камни — они же разные. Как-то тут, в этом городе, вещи — даже случайные — существуют слишком уж себе на уме. Да, и пусто, и всё вокруг не в промышленных масштабах, ничто не примелькается. Опять же, чисто, более или менее подметено. Сплочённых чем угодно масс населения нет, система типовых рядов и конвейерных экземпляров отсутствует. Да и отходов от людей меньше.
Рига была вполне ничьим городом, учитывая разнообразие её хозяев в разные исторические периоды: она по факту не была чьим-то конкретным городом во временно́й непрерывности — чтобы уж кто построил, тот бы и жил, не уходя. Не сказать, что это очень уж редкое явление, но ведь и не распространённое, а такие истории даром не проходят. Львов, например, ещё есть на свете, что уж о Кёнигсберге. Как-то исходная структура места используется не так, как было поставлено. Различие взглядов очередных хозяев на то, чем именно город должен быть, свидетельствовали хотя бы и корпуса бывших советских заводов, превращённые в гипермаркеты и т.п. Но и столетней давности фабричные корпуса вдоль моста через железную дорогу в сторону Петербурга: они так и стоят пустыми. И там, где делали телефоны, и там, где мопеды: по диагонали друг от друга. Этим список не ограничивается, но их хватает, чтобы понять особенность данной жизни.
Такое положение дел влечёт за собой естественный в данных обстоятельствах эгоцентризм, парадоксально способствуя росту местной самооценки — не всегда оправданному, но с психологической стороны ублажающему. Вообще, имея в виду численность населения и крайне слабую — потому — конкуренцию, трудно сказать, как там набирают хотя бы футбольные команды: ладно бы баскетбольные. Разве что велосипедисты ещё могли бы ездить в общеевропейском масштабе, но и они не слишком-то напрягаются. Население да, временами собирается в массы, но не особенно большие, к тому же — для проведения времени, а никак не для обустройства общегосударственных проектов или проектов как таковых. Понятно, что такой эгоцентризм, отсутствие крайностей в быту и тяготение торговли к среднему сегменту рынка, полностью тут доминирующему, организует рутину, не перегруженную переживаниями. А тогда происходит фактическое погружение в себя, имея в виду, сам как бы становишься той самой, своей инвариантной субстанцией, в которую тут можно погрузиться, даже не обратив на это внимания.
Оба этих фактора — и избирательная событийность личного свойства (камень на дороге), и общее умиротворение (рутина) — чрезвычайно способствуют уловлению нетипичных явлений в природе, о чём тут и речь. Вообще это вполне распространённый вариант жизни в городе, в тех или иных формах, разумеется. Это ведь ещё с детства, где самостоятельные дети сами находят, чем себя занять, когда в школу не ходят: компания на всякий раз не гарантирована. Слоняются, например, по центру, постепенно становясь нормальными местными рижанами с положенными им чертами характера. Другое дело, что подобные занятия, частные исследования всего подряд и разыскания чего-нибудь личного, опираются на темперамент и стилистику индивидуума, вне которого и не живут, а со стороны не видны и не понятны. Не всякий же переведёт колебания своей субстанции в форму, доступную окружающим. Да если и переведёт, результат останется лишь индивидуальным феноменом, а никак не обнаруженным явлением объективного мира, каковым, в общем, является. Просто и остальные тут ровно такие же. Достоверность обнаруженного останется личным фактом, пусть даже и нашлось что-нибудь реально удивительное, существующее не только для самого исследователя. Это, конечно, зря, но уж так уж сложилось.
С фактурами и их ощущениями всегда так. Например, хочется Конан Дойлю написать про пустоши и болота — придётся сочинять криминальный сюжет, где будут и пустоши, и болота: их-то он и описывает, они и есть выход его желаний, а не разгадка какой-то дурацкой тайны. Увы, никак без подобных дешёвых манёвров: речь-то ведь о неведомых уплотнениях эфира, которые в совокупности обеспечивают и функционирование, и мечтания, и структурную целостность индивидуума, — что может быть важнее? Увы, их возможно лишь предъявить между делом, да и то — помещая в ловушки, которые оттянут внимание на себя.
В случае Риги, с академической точки зрения, заявляет себя тема территории, на которой чего-то нет в принципе. На ней отсутствует некий параметр. Допустим, на такой-то территории имеются параметры A, B, C, D и ещё другие, но нет параметра F, который имел крайне сильное влияние на жизнь человека Q., который теперь оказался здесь, на этой территории. На его родине, в месте его постоянного проживания этот параметр связывал собой все остальные: неизвестным образом, но связывал. Например, для условного Q. это мог быть коллективизм или ощущение социальной общности. А тут действует куча привычных ему параметров, он мог бы существовать в их сетке, получая от этого удовольствие, даже без ключевого для его сборки параметра F — если бы знал, что его тут нет. Но это сказать просто, а как заметишь? Всё, вроде, как обычно, а какое-то очевидное F отсутствует. Всё ломается. Но, разумеется, отсутствие параметра — тоже параметр, и, пожалуй, более сильный, нежели сам отсутствующий.
В таких случаях цветной горошек тем более оказывает воздействие на человека, и тут уж либо у него были навыки автономного существования, либо ему приходилось ощутить все тяготы личного распада. Из сказанного в предыдущем абзаце следует, что ломка предполагалась уже самим ходом вещей, но, чтобы этот механизм запустился, требовался именно цветной горошек: его запах и был тут ключом, отпиравшим дверь в эти ощущения. С мая по сентябрь, а в другое время были другие ключи: например, запах торфяного дыма (кое-где в частных домах топят торфяными брикетами) с ноября по февраль (точнее — когда холодно, в оттепели этот запах не так эффективен). Подобные штуки (конечно, не обязательно запахи) и являются доминантой, относительно которой выстраиваются ощущения горожанина в зависимости от сезона.

3. Всё тогда становится вокруг как-то выпукло. Никакой щели, чтобы в неё и куда-нибудь внутрь. То есть для постороннего экспериментального человека Q. природа устроена вот так: выпукло, и это было её отчуждённое строение, не связанное с его личной субъективностью. Да, это было правильное ощущение: в Риге часто обнаруживались подобные шары. Суть явления состояла ровно в том, что все вдруг — иногда, время от времени — оказывались в неких шарах. Например, в шаре, отделённом от окружающей действительности небольшим сквером в самом центре города, посреди — фактически — пешеходного потока, разве что сбоку и под деревом. Ничего особенного: небольшой пустой треугольник перед домом, открывающий собой отчасти треугольный квартал (улицы расходятся под углом, а угол срезан торцом дома, где срезан — там и скверик). Небольшое пустое пространство, пара деревьев и скамейка — а будто бы и нигде: внутри шара.
Изнутри это могло ощущаться не только в покое, а как если бы человек перемещался по улице внутри шара, продвигая его вперёд шагами. Вот он в шаре, в оболочке, идёт по ней изнутри — шар перекатывается. Это, конечно, способствовало вежливости — уже и потому, что люди старались не слишком-то тереться оболочками, не говоря уже об отстранённости от частных эмоций, которые не могли преодолеть оболочку шара, выйти наружу и войти в другого. Кроме того, пространство искажалось подобием эффекта «рыбий глаз». Так что, пусть истолкований явления не было, да и его фиксация до этого момента отсутствовала, эффект ощущался, причём как входящий в основные физиологические параметры горожанина. Приезжие чувствовали себя несколько стрёмно, с другой стороны этот шар, как-никак, обеспечивал им линзу, чтобы рассмотреть всё подробнее. О.Золотов описывал феномен в таком варианте: «Эти самые жёлуди. Двигаясь, как сосуд, где внутри уже / всё оборвано, приседая, как к трупу, можно кружить в лоскутьях / кустарника, можно прижимать эти штуки к лицу и песку / ощущая в ладонях нечто напоминающее электричество».
Российскому же складу характера свойственна непременная связь всего со всем: обязательность такой связи. Это даже не полная взаимозацепленность, — какой-то сплав всего подряд с мозгом, внутри которого это ощущается. А шары тут нарушают процесс: не рассасываются и не смешиваются с тем, что вне их.

4. Рига, между тем, переходила в осень. Обычно это происходит в последней декаде августа. Уходит жара, остаётся тепло. Разница труднообъяснима, термометр показывает примерно то же, что и накануне, но всё менялось. Всё оставалось прежним — и солнце, и температура на улице, но уходила духота, заменяемая прозрачностью воздуха. Будто что-то всё лето гудело у тебя за окном, действуя на нервы — тем более, что окно открыто, а теперь — выключилось, нет больше этого гудения: уехала, наконец, какая-то машина, которая три месяца гоняла вхолостую мотор. И всё изменилось.
Всё становилось спокойно: нежные вибрации, позитивные колебания. Сентябрь приближался сменой ассортимента цветочных лавок: к первому сентября город накрывали культивируемые к этому сроку гладиолусы — основной цветок, который носили в школы, всевозможных цветов. Ещё держались георгины, также имевшие тут множество форм и расцветок. И, разумеется, начинались астры.
Практически, это был небольшой сезонный тот свет, имевший вид белых салфеток, лежащих на пыльном — слегка, это видно только при утреннем освещении — столе: коричневом, возле окна, за которым находится листва дерева, клонящегося чуть в сторону, отчего оно не полностью закрывает вид на автобусную остановку, где автобус останавливается примерно раз в час, а вечером — ещё реже. На другой стороне улицы видна лавка магазина общего назначения, небольшого, в котором ещё сохранилась железная цилиндрическая, крашенная тёмно-зелёным цветом печка. Впрочем, её уже не топили лет пятнадцать.

5. Кроме того, запахи существовали и территориально. Раньше (а может, и теперь), если стоять на углу Брунениеку и Валдемара, где Первая городская больница и лицом к порту, там были два запаха: от «Лаймы» и от «Узвары». Справа — шоколадный, слева — леденцовый. То есть это зависело от того, какой сегодня ветер: северный, точнее — норд-ост пах шоколадом, а зюйд-вест — леденцами и карамелью. Риге это шло. Она, по правде, вообще такое полупустое место, в котором — что ли, в качестве компенсации или потому что им-то пустота и нужна, — действуют какие-то неведомые силы. И невидимые, разумеется: этот город был для них удобной площадкой, у него не было параметра F, чтобы им сопротивляться.

6. Что касается территорий, то их нельзя понимать только в пространственном смысле. В Риге имелись также несколько отчётливых городских сезонов, не имевших аналогов в других местах. Лето опустим, это неинтересно, и даже сентябрь, который обычно солнечный и вполне сладостный; это, в общем, повторяемо, поскольку регулируется общими процессами в атмосфере, начинающей подсыхать листвой и другими делами, слабо связанными с городской структурой. Тут ещё и море немного добавляет, но в сумме — вполне повторяемо.
Зато было совершенно индивидуальное городское предзимье. Тогда всё как-то очень осязательно вымерзало, превращаясь в наглядную пустоту, в том числе — пустоту каменную, заданную городскими кварталами, и пустоту земляную: совершенно окостеневшую. В Риге большие кварталы, сторона каждого доходит до полукилометра, дома стоят строго вдоль линии, плотно впритык, примерно одного размера — оформляя кварталу жёсткую, непроницаемую рамку (подворотни не вносили особого разнообразия). Разве что иногда в эти стены мог затесаться какой-нибудь одноэтажный, даже деревянный дом, даже в самом центре. Их тут не сносили, а даже красили и приводили в порядок, для разнообразия.
Внутри кварталов много другой пустоты: там обширные дворы, застроенные кое-как, чуть ли не хуторскими домами. Раньше там были всякие мелкие фабрики, пришедшие теперь в упадок. Эти внутренности иногда застраивают, но в основном там пока всё те же пустыри, дворы, деревья. Словом, кварталы — твёрдые рамки, а внутри них — пустая земля: переход от городского прямого и каменного предзимья к этому безлюдью происходил просто. Пройди через какую-нибудь подворотню, и окажешься внутри этой рамки, окружённый со всех сторон домами, которые стояли уже вокруг, почти на горизонте, светя своими разноцветными окнами. В центре двора земля, низкие строения, голые деревья и неизбежный, непонятно откуда берущийся запах дыма: вполне понятный во времена, когда все топили сами — торфяными брикетами, дровами или — редко — углем.
Но это время наступало позже, а теперь было другое главное время, оно повторялось дважды в год: в конце октября, как сейчас (в этой главке — октябрь), и — не всякий раз — в марте. Бессолнечная погода, почти туман, если и не дождь, то сырость. Капли на всех поверхностях, отчётливый запах земли и сохраняющейся чуть ли не весь год травы, по крайней мере — её корней, остававшихся во всяких щелях на тротуарах, во дворах, между булыжниками, которыми до сих пор дворы замощены.
Если для предзимья лучше всего тёмное и холодное время, с семи вечера до полуночи, то этот кусок времени лучше всего по утрам, примерно до полудня: мягкая, сырая пустота, заполненная запахами земли и жилья из окон первых этажей. В том числе кафе, магазинов, мастерских. Столярок, хотя бы.
Пустота здесь возникала потому, что приезжих в городе мало, да они и не ходят в этих основных городских районах. Сами горожане на работе, в школе или дома сидят. Пустоту никто не заполнял, разве что те, кто тут работал, всякие обитатели полуподвалов, то есть всё тех же мастерских, ремонтных контор, небольших местных бытовых производств. Они и ходили по городу со своими инструментами, что-то в нём слегка подправляя. Стекольщики, жестянщики, а когда-то и пильщики дров. Старики шли на рынок.
Это было не так чтобы служебное время города, но если в предзимье он аннулировался в пользу находившейся в нём пустоты, то теперь выставлял себя основным содержанием: и этой погоды, и этого времени. С девяти утра (чтобы уже совсем рассвело) до полудня (тогда начинались обеденные перерывы, на улицах появлялись люди). Примерно три часа города как такового. Семь-восемь плюс, сырость, запахи.
В какой мере сказывались запахи — не сказать, сами по себе они этот небольшой сезон не оформляли, но при соблюдении этих условий такой сезон иногда возникал — не всегда. А иногда что-то составлялось особенно удачно, и такое время могло длиться несколько дней подряд. Тогда что-то тут возникало и присутствовало, отчётливо собой являясь. Зависало в городе своим присутствием.
Этот город и такое время года, плюс запах отсыревшего дерева — от сараев во дворах, например. От листьев, опавших, но ещё валяющихся по углам. Запах мокрой шерсти собак, допустим, а также железок, которые в такую погоду пахнут своим железом и ржавчиной отчётливо, будто у них сейчас сезон цветения. Что, собственно, тут ещё присутствовало? Ничего, но словно бы вся эта погода и её частности соединились вокруг этой пустой точки. Город в такие моменты становился очень самостоятельным, но это не составляло весь смысл происходящего. Да, была какая-то мягкая — в сырости и влажности — свобода. В пустоте, заполненной слабым туманом, невидимой моросью возникала отчётливость, будто тут стало быть совсем отдельное пространство. Всё это вне связи с возрастом, хотя впервые эти длинные утренние часы можно было зацепить, когда ещё не ходил в школу с утра и искал себе развлечения в ближайших дворах. Но воспоминания тут отсутствовали, вдобавок вне связи с возрастом сами собой уточнялись, делаясь очевидными, какие-то личные отношения. Но и это не полностью исчерпывало ситуацию, что-то там ещё возникало, во всей этой совокупности.
Теперь же я был в Москве и вышел из редакции во двор с чашкой кофе и сигаретой. Был конец октября, на дворе была ровно та погода, о которой речь: туман, семь-восемь градусов тепла, сырость. Но — другой город, хотя двор внутри Кривоколенного был пуст, а частности, вроде потемневшей кирпичной стены, отгораживавшей его от двора, который был уже со стороны Архангельского переулка, делали это место вполне рижским — в данное время, в данной точке. Но соответствия не получалось. Да, всё похоже: и старые строения, и тёмная кирпичная стена — какой-то пустой дворовый карман вдоль неё, клочья травы, а сходства не было. То ли было что-то лишнее — скажем, слишком много мусора, то ли даже в этом дворе жизнедеятельность происходила настолько интенсивно, что воздух тут так истирался, что не успевал восстановиться к середине субботы. Как волны в берег, когда река ещё не успокоилась после прошедшего буксира. Или наоборот, не хватало какой-то ещё спектральной линии, ещё какого-то запаха, того же дыма. Или, ещё раз наоборот, — разреза на какой-то плёнке, а без всего этого погода оказывалась рядовой, даже неприятной. Дыра, что ли, в самом деле, какая-то тут отсутствовала, вертикальная: как если бы заделали привычную и обязательную щель в заборе.
Возможно, в Риге действовало именно укрупнение редких деталей, каждая из которых, поэтому, важна: ржавый гвоздь, пустая банка, стоящая зачем-то тут, может быть — собирать дождевую воду, зачем? Какие-то отпечатки на песке — даже не шагов, непонятно чего, отпечатки. Как-то всё увеличивалось, становилось объёмней, вылеплялся очередной шар из того, что окружало точку, на которую взглянул. От того, что возник этот шар, совершенно внятно ощущаешь: сюда опять вошло какое-то ещё пространство. Входишь в этот шар, в это пространство: что-то меняется, как-то всё по-другому. Не страшно.
 Скоро в Риге будет начинать падать снег, он несколько раз сойдёт, пока не укрепится, а всякий раз до того он недолго будет лежать на чёрной земле крупным белым зерном, не покрывая поверхности целиком, а пятнами, почему-то обычно угловатыми. Что ли, цепляясь и организуясь возле трещин и выбоин.

7. Апулей, осёл и роза. В той истории, в «Золотом осле», была главная технология: герой, оказавшись в ослином теле, должен был съесть какую-то розу, чтобы вернуться в человека. Следует предположить, что на свете существуют и такие штучки/штучка, съев которую (или выпив, или произнеся вслух, или подумав о ней), возможно выйти в состояние, наиболее тебе присущее, то есть — естественное. Не так чтобы полностью ликвидировав свой физический склад, но ощутив себя также находящимся, причём — преимущественно находящимся, — в очень хорошо знакомом, возможно — неорганическом пространстве. Одно простое действие или мысль — и ты уже там, являясь субстанцией в казавшейся пустой пустоте. Ну а тут выставлена какая-то кукла или человекообразный манипулятор, реализованный из того материала, который подвернулся.
Какие-то фишки там размечают территорию фактом своего наличия, какие-то линии управляют оттуда здешними шарами. Там есть неизвестные здесь вещества невидимых цветов и разные на ощупь, различной степени помола; звуки же оттуда сюда нельзя соотнести ни с речью, ни с бытовыми звуками, ни с привычной музыкой. Такие мелкие дела, позвякивающие, шуршащие и т.п. — если там вообще отдельно выделяются звуки, а если нет — то примерно как такие звуки. Отношения оттуда падают сюда всеми этими разноцветными квадратиками, треугольниками, ромбами, шариками, загогулинами. Кому тут уже что говорить, достаточно дать какой-нибудь зелёный квадратик, а мне ответят малиновым ромбиком. Я передам куда-то голубой шарик, мне вернут розовую горошину. Если тогда положить сверху ещё один зелёный квадратик, а в ответ придёт не малиновый ромб, а белый кружок, то в воздухе проскочит серебряная чёрточка, она превратится в белёсую плёнку и уйдёт куда-то верх, и, значит, некоторый эпизод там нашёл себе место тут. Непонятная работа, да.

8. Предзимье. Всё в Риге осязаемо вымерзает и превратится в наглядную пустоту, вобравшую в себя и пустоту кварталов, и пустоту их дворов. Пройдёшь через какую-нибудь подворотню и окажешься на пустыре, окружённый со всех сторон домами, которые стоят уже как бы даже на горизонте, светя своими разноцветными окнами. В центре двора будет земля, невысокие постройки, голые деревья и неизбежный, непонятно откуда взявшийся запах дыма. Вероятно, он так въелся в город, что возникал уже без материальных причин и реальных оснований, просто в силу необходимости возникнуть; у него была обязанность быть в это время, не отменённая никем. И эта пустота начинала предъявлять своё содержание.
Разумеется, уже вовсе не только во дворах, а и по всему городу, потому что печной дым каких-то прежних десятилетий и сотен лет продолжал по привычке возникать повсюду. Даже не имея к тому материальных оснований. В мозгу от этого дыма что-то перекашивалось, каждая лампочка в окне становилась быть прекрасной, не говоря уже о красных занавесях — на фоне сумрачных, бордово-белёсых — с явным участием серого в этом белом — цветов светящихся вывесок, свойственных почему-то городу.
Всё лежало как слои слюды, и не прилеплялось друг к другу. Отдельность каждой следующей картинки настаивала на том, что связь между этими отдельными холодными видами лежит в другом пространстве — а его в такую погоду отчётливо составляли по крайней мере две трети имевшихся городских субстанций. Вообще этот дым... может же быть так, что на окраинах, в частных домах ещё топят печки, тогда этот дым реально присутствовал в воздухе. Его было меньше, но он занимал исторически принадлежащие ему дыры в воздухе — отчего и ощущался в той же мере, что и раньше. Или же он производился структурой, лежавшей в этом холодном воздухе, являясь её частью. Если, конечно, это был запах дыма.
Поэтому личная отстранённость и даже мёрзнущее тело не отчуждали от города и улиц, наоборот — именно так взаимодействие только и могло возникнуть, именно частным образом с этой пустотой, а город был просто местом, где это пространство могло открыться. У самого-то города теперь не было своей логики, которая могла включить человека в себя: код раскрошился, так уж вышло, и логично считать, что этим кодом сделалось предзимье.
Так что неорганические структуры и нетварные энергии могли тут жить и работать в своё удовольствие. Можно было в такие погоды ходить по улицам и дворам, их ощущая. Они когда возникали, когда нет, а точнее — иногда были понятными, иногда — не слишком. Тогда можно было зайти в кафе выпить кофе или в забегаловку — грамм 150 водки, а потом только разглядывать, как чёрный воздух располагает внутри себя мерцание инея или уже снег; то, как это пространство складывается в целое из городских огней, поскрипываний-потрескиваний; и, самое странное, ощущать, что среди всего этого пустого и холодного отчётливо существуешь сам. Это странно и даже смешно, но существуешь же. Но что делать с социальными ролями и прочими функциями антропоморфного существа? Ну, в эту погоду их как раз можно выморозить из себя.

9. Такой театр с ограниченным количеством повторяющихся, упорядоченных персонажей. Все они не так и ужасны, у каждой из них, видимо, своя реальность. Кислород в жизни Панталоне качественней и приятнее на вдох, чем у Бригеллы. Или наоборот. Вечера Арлекина лучше, чем доставшиеся Иностранцу с Рынка. Их проблема лишь в антропоморфизме, настаивающем на непременности тушки и её радостей, — явился бы им неведомый герой неведомого облика, рассказал бы, как тут, на самом-то деле, всё действует. Скажем, что самый главный каждого из них живёт, скрытый в ложбинке за ухом, а руки-ноги и прочее — это просто чтобы тут перекантоваться. Сколько бы вариантов жизни у них тут возникло. Впрочем, как всё-таки себя ощущают граждане, точно знающие, что они есть ровно тело, его личная жизнь и ещё какая-то их душа? Что они чувствуют? Никак не понять, как именно они себя ощущают. Если они начнут об этом рассказывать, тут же разогреваются, выделяя свою душевную теплоту. Вот странно, кстати: тёплых — вычёркивают, но всё кругом для них, тёплых и простых, куда ж деваться сложным и холодным? Тёплые гонят холодных прочь от себя, трактуя их как бесчувственные отродья и сочиняя чёрный пиар про Снежную королеву и т.п. И что делать? Вот только взаимодействовать без слов, ставя, где попало, свои зелёные крестики или лиловые галочки. Что ещё, в таких-то обстоятельствах?