Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
 
 
 
Журналы
TOP 10
Пыль Калиостро
Поэты Донецка
Из книги «Последнее лето Империи». Стихи
Стихи
Поезд. Стихи
Поэты Самары
Метафизика пыльных дней. Стихи
Кабы не холод. Стихи
Галина Крук. Женщины с просветлёнными лицами
ведьмынемы. Из романа


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Воздух

2008, №1 напечатать
  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  
Переводы
Сергей Жадан в переводе Игоря Белова и Игоря Сида

Из цикла «Украинские свадебные и рекрутские песни»

Михаил Светлов

О чём пишут современные поэты?
Современные поэты пишут об ускользающей, прихотливой
субстанции своего страха; сатана поэзии смазывает
сажей замки на дверях, и ты сидишь со своими страхами
и пишешь об этом стихи, текст за текстом,
вот такое впечатление
остаётся
от современной
поэзии.

В то же время есть отдельные социальные группы, которые мало интересуются
субстанцией страха. Я имею в виду средний бизнес.
Демоны чёрного нала,
которые поднимают с колен
республику,
признавая лишь двух настоящих друзей —
друга Стечкина
                              и друга Макарова.
Поэты не знают о любви ничего,
любовь — это желание иметь детей после дефолта.

Кто видел солнечные небоскрёбы в центре, тот меня поймёт.
В одном из них жил Марат,
                                                который тянул
                                                                           трубу через Кавказ,
и дотягивал её уже до границы.
Ну, и всё было хорошо —
благословение со стороны московского патриархата
и крышевание со стороны областной администрации,
и три женщины, которых он любил и содержал,
то есть жена, любовница и ещё одна баба, с которой он трахался,
одним словом — интенсивная личная жизнь.
Но что ему не давало покоя — это его сны,
в которых он выползал на жгучие поля Андалузии
и сидел на белом песке,
напевая —

о, Андалузия, женщина
с чёрной кровью,
эта твоя чёрная кровь
чернее месопотамской нефти.

О Андалузия тишины,
Андалузия страсти,
я твой пёс, Андалузия,
твой беспонтовый бродяга.

Но все три женщины говорили ему — Марат, ёбаный в рот, Марат,
в стране, Марат, бардак, возьми кредит, разрули с растаможкой,
кровь, Марат, кровь в твоей трубе, кровь на твоих пиджаках.

Но, засыпая, он в сотый раз повторял:

Твои чёрные-чёрные волосы
длиннее коридоров Рейхстага,
длиннее очереди у Мостиски *,
длиннее фамилий венгерских депутатов.

И кто был на окружной в районе ростовской трассы,
тот знает этот частный сектор. В одном из тех коттеджей
и жила третья женщина Марата,
                                                          там он
                                                                       и забухал.

Что-то в нём сломалось, он взял таки этот
кредит и приехал к своей третьей
                                                            женщине
                                                                              с чемоданом
                                                                                                      бабла.

Вот, — сказал со злостью, — сто штук, мой кредит,
мои пароходы и порты.
И уже после этого забухал.
Возможно, в нём тоже
заговорила субстанция страха, потому что он пил
день, потом пил ещё один день, потом снова пил,
выпил духи сальвадор дали,
всё повторяя — моя Андалузия, моя Гренада.

Потом в коттедже они делили его тело.
Мне, — сказала жена, — по хуй бабки,
мне нужен он, я забираю его.
Нет, — сказала любовница, — мне тоже по хуй бабки,
тем более я была в доле,
но его забираю я.
А третья сказала, — а вот мне бабки абсолютно не по хуй,
вы не подумайте, что я такая сука,
просто сто штук это деньги всё-таки, но его я тоже любила,
он даже духи мои выпил,
поэтому он достанется мне.

И вот они сидели над его телом
и делили его между собой,
потому что есть много причин держаться за близких нам людей,
потому что так или иначе любовь — это командная игра,
потому, в конце концов, что больше смерти
каждый из нас боится
остаться
один на один
со своей
жизнью.


Грибы Донбасса

Донбасс весной тонет в тумане, и солнце прячется за сопками.
Поэтому нужно знать места,
нужно знать, с кем договариваться.

Это был рабочий бывшего насосного цеха,
мужик, потрёпанный алкоголизмом.
— Мы, — сказал при знакомстве, — рабочие насосного цеха,
всегда считались элитой пролетариата, ага, элитой.
В своё время, когда всё полетело к ебеням, много кто
опустил руки. Только не работники
насосного цеха, только не мы.
Мы тогда собрали независимые профсоюзы горняков,
захватили три корпуса бывшего комбината
и начали выращивать там грибы.

— Как грибы? — не поверил я.
— Так. Грибы. Хотели выращивать кактусы с мескалином, но у нас,
в Донбассе, кактусы не растут.

Знаешь, что главное, когда выращиваешь грибы?
Главное, чтоб тебя пёрло, точно, друг, — главное, чтобы пёрло.
Нас — пёрло, поверь мне, нас и сейчас прёт, возможно, потому,
что мы всё-таки элита пролетариата.

Ну, и, значит, что — мы захватили три корпуса
и высеяли наши грибы.
Ну, и там — радость труда, чувство локтя,
сам знаешь — это пьянящее ощущение трудовых свершений.
А главное — всех прёт! Всех прёт и без грибов!

Проблемы начались уже через пару месяцев.
У нас тут серьёзный район, сам видел,
недавно сожгли заправку, причём милиция
там всех и накрыла, они даже заправиться
не успели, так хотели её сжечь.
И вот одна бригада решила на нас наехать,
решила забрать наши грибы, ты представляешь?
Я думаю, на нашем месте каждый
прогнулся б, такой порядок — прогибаются все,
каждый в меру своего
                                        социального
                                                                статуса.

Но мы собрались и подумали — хорошо, грибы — это хорошо,
но дело не в грибах, и не в чувстве локтя,
и даже не в насосном цехе, хотя это был аргумент.
Просто мы подумали — вот сейчас взойдёт урожай, вырастут
наши грибы, вырастут и, условно говоря, заколосятся,
и что мы скажем нашим детям, как мы посмотрим им в глаза?
Просто есть вещи, за которые ты должен отвечать, от которых
ты не можешь просто так отказаться.
Вот ты отвечаешь за свой пенициллин,
а я отвечаю за свой.

Одним словом, сошлись прямо на грибных плантациях. Там мы
их и повалили. И когда они падали на тёплые
сердца грибов,
мы думали —

Всё, что ты делаешь своими руками, работает на тебя.
Всё, что ты пропускаешь через собственную совесть, бьётся
в такт с твоим сердцебиением.
Мы остались на этой земле, чтобы нашим детям недалеко
было ходить на наши могилы.
Это наш остров свободы,
расширенное сознание
сельского хозяйства.
Пенициллин и Калашников — два символа борьбы,
Кастро Донбасса ведёт партизан
сквозь туманные грибные плантации
к Азовскому морю.

— Знаешь, — сказал он мне, — ночью, когда все засыпают
и тёмные почвы впитывают в себя туман,
я даже во сне чувствую, как земля движется вокруг солнца,
я слушаю, слушаю, как они растут —

грибы Донбасса, неслышные химеры ночи,
выходя из пустоты, вырастая из каменного угля,
пока сердца стоят, словно лифты в ночных домах,
грибы Донбасса растут, растут, не давая умереть
от тоски всем разуверившимся и пропащим,
потому что, чувак, пока мы вместе,
до тех пор есть кому перекапывать эту землю,
находя в её тёплых внутренностях
чёрный цвет смерти,
чёрный цвет жизни.


Mercedes-Benz

Глубокая ночь стояла над нами,
и звёзды светили нам с небес.
И вот именно такой глубокой ночью
мы выбирались из бундеса.

И когда такая ночь и никого вокруг,
и радио говорит лишь по-польски,
на крайняк — по-немецки,
всегда вспоминаешь всех родных и близких.

Вот и я вспоминал себе, вспоминал, и не мог вспомнить.
Как же так, думал, вся жизнь — как это
польское радио: никакого тебе уважения к православным,
демократия, думал я, ебал я такую демократию.

Что скрывала эта ночь? С чего всё началось?
Партнёры в Берлине, стрелки у русской синагоги,
нормальный курс, гарантия на полгода
с правом продления.

И вот эта женщина, эти ночи, полные огня,
отель, в котором она работала,
и я шептал ей — Натаха, твоё сердце сейчас в моих руках,
я чувствую, какое оно нежное и горячее,
и она смеялась, отводя глаза, — придурок, ну это ж не сердце,
это силикон, отпусти его, это совсем не сердце, сердце у меня твёрдое и холодное,
как хоккейная шайба.

И вот мы вместе выбирались из бундеса, с её документами и моими долгами,
словно Мария и Иосиф на двух ослах,
покупая на заправках только самое необходимое —
консервы и презервативы.

Уже где-то под Варшавой, когда и консервы не лезли,
и радио глохло от усталости, я начал засыпать,
поднимаясь в поднебесье.
И тогда на трассе появился мотель.
Она его первая заметила.
Первая она в него и вошла.

Натаха, просил я её, только не радио, ещё
пару часов, Натаха, дай остыть своему силикону,
выключи на хуй это радио «Мария», что ты хочешь услышать?
Какие новости могут быть у католиков?
У них нет новостей со времён последнего крестового похода.
Дай отдохнуть своему сердцу, шептал я, доставая
свои пилки и ножницы,
дай ему отдохнуть.

Через два часа, проснувшись, вытащил её из душа и перенёс
в машину. Ну, думаю, в самом деле — не прятать же её в багажник, тупо как-то:
любимую женщину совать в багажник, пусть уже сидит рядом со мной,
доеду до Мостиски — похороню по-людски.

И уже на самой границе, не знаю, что со мной случилось,
утро было холодным и свежим, и я
на минутку вышел себе отлить.

И вот тогда они и вычислили наш мерседес —
трое берлинских знакомых, которые шли по следу, вынюхивая нас
среди тёмных дорог, теперь стояли возле машины и говорили —
тихо, говорил один другому, тёлка спит, он где-то рядом, тихо,
не разбудите тёлку,
не разбудите тёлку.

Что такой смурной, братишка, — спросил украинский таксист,
уже на выезде из Мостиски, — что за дела? А что я мог ему сказать?
Я словно пилот Люфтваффе,
будто юнкерс мой подбили, а сам я успел выпрыгнуть.
Мне бы радоваться, а я стою посреди леса
и лишь повторяю: блядь, ну откуда здесь столько
белорусских партизан?

Ну что, дальше водитель начал петь,
ясное дело — бандитские песни,
такие замороченные, что их никакими словами не перескажешь,
но примерно такое:

не плачь, моё сердце, не плачь,
не мучь свою душу картонную,
мы ещё встретимся
где-нибудь за кордоном.

пройдя таможню,
ещё повезёт увидеться
по ту сторону жизни
где-то в районе Винницы.

я эти люблю равнины
даже без кокаина,
небо в мартовских тучах,
но ты меня, сердце, не мучай.

брошу всё, что вынес,
перепродам свой бизнес,
выйду на берег Дуная
и в ящик сыграю.


Трамадол

Продвижение товара на рынок
начинается с активизации целевой аудитории.
Это как в библии — сначала приходит предтеча и разводит
всех на кредиты с процентами, потом появляется
спаситель и ликвидирует проценты, оставляя, впрочем,
кредиты. Надо было внимательно слушать книги,
которые нам читали в детстве, вот что я думаю всякий
раз, когда доводится слышать
о трамадоле.

Вся эта детская борьба украинского либерализма
с опиатами, она напоминает мне деятельность Красного креста
времён Первой мировой, когда члены царской семьи
работали медсёстрами в военных госпиталях.
Я себе это хорошо представляю — вот ты лежишь без правой ноги,
и всё, что тебе хочется, — это просто нормально потрахаться,
даже без правой ноги, это ведь не обязательно, правильно?
А тут сидит какая-то сука из царской семьи и читает
тебе про царицу Савскую.
То же самое и с трамадолом.

Несколько лет назад, когда мы переживали
очередной всплеск борьбы с детской наркоманией
и когда начали забирать даже не за употребление,
а просто за покупку товара в официальных
торговых точках,
молодёжь Харькова нашла чудесный способ
борьбы с системой —
она подходила к аптечному киоску, заказывала свой трамадол,
засовывала голову в окошечко, и киоскёр клал ей её
трамадол прямо на язык:
поди поймай меня, если сможешь.

За всем этим стоит дух просвещения:
господь наш придумал трамадол, чтобы
сгладить те острые противоречия, которые существуют
в общем цивилизационном развитии.
Трамадол откладывается на устах влюблённых,
когда они целуются в кинотеатрах.
Трамадол приносят птицы в клювах
весной, когда возвращаются из Гурзуфа.

Система борется не с нами,
система борется с нашими вредными привычками.

Каждый вечер весёлые ватаги подростков
выбираются на очередные боевые вылазки,
в праздничных спортивных костюмах,
взяв с собой лишь бритвы и мобильники,
отправляются к ближайшему аптечному киоску
освобождать Иерусалим от неверных.

Те из них, кому повезёт,
будут охранять гроб господень.
Те, кому не повезёт,
будут охранять платные стоянки.

Бритвы им оставят в любом случае.

* Мостиска - пропускной пункт на польско-украинской границе.




Перевод с украинского Игорь Белов
Из цикла «Сезон в аду»


Минздрав

Из окна больницы было видно яблони,
которые в это лето прогибались под тяжёлыми
дождями, так что трава запутывалась в самых нижних
ветках.

По утрам двор был пустой,
знаете, есть летом несколько таких дней, они
не то чтобы самые длинные, а скорее —  самые размытые.
Потом, конечно, всё это исчезает,
потом вообще начинается осень.
Но в те дни, часов в семь, в светлом
небе видно было звёзды,
которые темнели и гасли.

Женщины были похожи на чеченских снайперш —
как у чеченских снайперш, у них
были исколотые анестетиками вены
и недобрые взгляды.
А мужчины были похожи на просветителей Кирилла и
Мефодия — как просветители Кирилл и
Мефодий, они были в длинных халатах
и держали в руках истории болезни,
похожие на первые переводные Евангелия.

Утром, когда она выходили в сад и
курили, звёзды постепенно исчезали,
и шелестела трава.

«Блаженно имя господне, — говорил
Кирилл. — Блаженны длани его,
из коих обретаем мы хлеб наш насущный».
«Сестра сучара, — переводил Мефодий
на кириллицу. — Снова зажилила морфий.
Маляву надо писать, а то без понта».
И снайперши склонялись к их ногам,
омывая стопы дождевой водой.

Есть невыразимая стойкость в мужчинах,
выходящих на больничные дворы, —
всю жизнь работать на свою страну
и получить в конце концов от неё
холодный серый халат:
из твоих рук, родина, смерть хоть
и горька, зато желанна,
будто хлеб в войну.

Иногда выходили сёстры-плакальщицы
и просили самых крепких из них
вынести очередной труп.
Тогда мужчины шли,
а женщины держали в пальцах
их сигареты,
которые темнели,
темнели
и постепенно
гасли.


Тридцать два дня без алкоголя

Хороший день,
день без плохих новостей.
Вот как иногда хорошо всё может сложиться —
никаких новостей,
никакой литературы.

Три тысячи шагов до супермаркета,
мороженые куры,
словно умершие планеты,
сладко светятся после своей смерти.

Всё, что нужно, —
это минеральная вода,
мне нужна
только минеральная вода,
менеджеры, словно
мороженые куры,
высиживают
в сумерках
яйца
финансовой
прибыли.

Три тысячи шагов назад.
Всё, что мне нужно, —
держаться за свою минеральную воду,
держаться,
отсчитывая:
тридцать два дня без алкоголя,
тридцать три дня без алкоголя,
тридцать четыре дня без алкоголя.

За каждым плечом
сидит по птице,
и та, которая слева, повторяет:
тридцать два дня без алкоголя,
тридцать три дня без алкоголя,
тридцать четыре дня без алкоголя.

А та, которая справа, отзывается:
двадцать восемь дней до запоя,
двадцать семь дней до запоя,
двадцать шесть дней до запоя.

И та, которая слева, пьёт из серебряной чаши
кровь христову.
А та, которая справа, которая попроще,
пьёт какое-то дерьмо,
какую-то колу-лайт.

Причём
обе пьют
за мой счёт.


Евтушенко

Вот так за всей этой беготнёй
сколько глупостей приходится
делать, кто бы подумал.

С утра звонит знакомый,
говорит: брат, выручай,
срочно нужен материал.
Ну, и вместо того, чтобы возвращать
себе человеческий облик,
ты должен теперь
защищать друзей от бытовых
неурядиц.

Что это? — спросил он. Материал, —
говорю, — памяти Евтушенко.
А что — уже? — спросил он.
Да, — говорю, — я вчера где-то
в кафе услышал. Или на вокзале,
когда догонялись. Знаешь, там
есть круглосуточный?
Знаю, — ответил он. — Эх,
блядь: а я только на днях его выступление
слушал по радио. Про интеллигенцию.
Или про демократию. Наверно всё-таки
про демократию, — подумав,
сказал я. Да, — согласился он, —
про демократию.

Знаешь, — сказал он, помолчав, —
я иногда думаю, что на самом деле демократия
это большая куча говна, вся-вся
демократия, согласись.

Был поздний вечер, мы уже стояли
на вокзале, у круглосуточного,
и я не знал, что ему возразить.

На следующее утро он снова
позвонил. Ну, вот что, —
сказал озабоченно, — тут такая
беда: он, оказывается, ещё живой,
хорошо, что я с утра проверил, а то попали бы
мы с твоим материалом.
Ну, слава богу, — говорю, — кто бы
мог подумать. Что «слава богу»? —
раскричался знакомый, — что «слава богу»?!
У нас дырка в полосе, пришлось
давать два кроссворда. А мы не газета
кроссвордов, понимаешь:
мы
не газета
кроссвордов!!!

Хорошо, — говорю, уже когда он
успокоился, — так что: материал
забрать?
Материал? — задумался он. —
Нет, материал пусть останется у нас:
сколько ещё там ему осталось,
а материал вышел
хороший, короткий,
а главное —
честный.


Военкомат

Мама говорит: сходи в военкомат,
поговори с начальником.
Может, возьмут тебя в армию.
Армия сделает из тебя человека.
Сколько можно: бабы, наркотики,
все эти ваши молодёжные барбитураты, в конце-то концов!
Давай, малой, — сходи в военкомат.

Но я ей говорю, — ма, ну шо за дела,
какой военкомат? Мы давно ни с кем не воюем,
мы — внеблоковая страна.
Ты видела нашего министра обороны? Вот у нас
вся оборона такая. У нас оборона хуже, чем оборона
«Челси». Короче, ма, я пас, я не пойду.

Но мама говорит: малой, я уже старая, вот я умру,
и кто о тебе, уроде, позаботится?
А армия сделает из тебя человека.
Посмотри, малой: дом без ремонта стоит,
ты, сука, весь клей вынюхал,
обои нечем приклеить. Давай, малой,
сходи в военкомат.

Ну, почему, — говорит она, — ты не хочешь пойти?
Почему не поговоришь с их начальником?
Ну, как почему, — говорю я, — ну, ма, ну как почему?
Как это почему?
Да потому, что я дебил!
Ты понимаешь — дебил!
А дебилов в армию не берут!
Даже в нашу, украинскую!

Что бы я делал, если бы вдруг стал сапёром?
Я бы выкапывал противопехотные мины,
прятал бы их под кровать
и слушал ночью,
как взрывчатка
пускает свои корни,
словно
картошка.


Пиноккио

Она сказала:
— Дай сюда руку.
Вот тут, смотри. Те участки, где кожа
неповреждённая, сохраняют всю
положительную информацию.
А всё говно, которое ты выжрал
за жизнь, откладывается в шрамах.
Чем больше говна — тем глубже шрамы.
— И чем глубже шрамы, — сказал я, —
тем больше было говна.
— Точно, — сказала она, — всё в шрамах,
все сумерки мира.

В детстве в тебе
откладывается ненависть.
Ненависть — это как способность ездить на велосипеде:
она появляется, даже если
у тебя нет велосипеда.
Человек честнее всего именно в детстве,
когда, попав в капкан, перегрызает
блестящими брекетами собственную лапу,
чтобы не опоздать
на вечерние мультфильмы.

В соседней комнате её сын
добивал свои игрушки.
— Давай, малыш, — позвала
она, — пошли есть.
Сейчас, мама, — ответил
малыш. — Я только
не могу решить, кого из них оставить в живых:
того, кто слева, или того, кто справа.
Никого, — сказала ему мама
жёстко. — Мой руки и пошли есть.
Хорошо, — ответил малыш
и помчался мыть руки,
оставив всех троих
умирать
под палящим солнцем.




Перевод с украинского Игорь Сид
  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  

Продавцы Воздуха

Москва

Фаланстер
Малый Гнездниковский пер., д.12/27

Порядок слов
Тверская ул., д.23, в фойе Электротеатра «Станиславский»

Санкт-Петербург

Порядок слов
набережная реки Фонтанки, д.15

Свои книги
1-я линия В.О., д.42

Борей
Литейный пр., д.58

Россия

www.vavilon.ru/order

Заграница

www.esterum.com

interbok.se

Контактная информация

E-mail: info@vavilon.ru




Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service