* * *вот ещё один кадр он выходит из комнаты в ледяном городке, (здесь меняется план) и ещё один кадр он стоит в тишине в тёплом парке по-топорному песню журчит по топорному снегу (смена кадра вторая — короткая: ангел уходит — крепко спит)
|
Дмитрий Машарыгин |
А.П.
Прибыли в себя и стало тем-то
То-то эзотерика — заруб
Пятница до гипсового слепо
Повторит — часы перевернут
сколько. Ученик смещает время
время резонирует на так
с плотностью до воспроизведенья
впрочем, так — не тик: их слишком — «так».
Говоришь конструктор божнев ве́ка
производное «пожарное родство»
потому что языки на темя
и потоп — один Его раствор.
Толоконный Ясперс перевешен
(вознесённый русский киловатт
на столбе распят — то не Орешин)
в пустоте за поздним Ницше — над.
Это голубое как железо
подавляющее меньшинство
северный над южным и тверёзый
ты перетасовываешь ГО
ЭЛ — это почти чёрная РОссия —
Северный под Южный не запой
Нечленора-раздельное спаси мя
Выйди Лазарь отглаголь, постой...
Отставной генерал генерал
Генерал говорит говорит
Мимо клея и клей на ельник
От Савойи до половины
Видишь камень там капли капли
Если хочешь её он вынет
И не станет
Игла и две и
Отставной генерал в подкладке
Видишь Бог два человека
Это камень
И капля
Это
хочешь убить меня хочешь воды
костя мясник постник
первый из хлеба под тёплым просты́нь
купол лежит роза
мальчик оттает она — сальвадор
зябнет дохнёт пестик
виснет не ходит в три штиля топор
и я —
весь
я.
Нина Ягодинцева |
Как две страницы единственного письма
Читая судьбу, ищешь на обороте
Яви дневной — продолженье сна,
Во сне — оправданье дневной заботе...
Перемешались годы и города,
Слёзы и снег... Ступая на ветхий мостик
Памяти, знаешь ли ты, куда —
В прошлое или грядущее — выйдешь гостьей?
Странные звёзды: впитывающие свет.
Тихие имена: узнаёшь, не слыша.
Одна из миллиона земных примет
Ласточку приводит к тебе под крышу:
Попутчик невесомый, крылатый друг,
По небу несомый ладьёй невидимых рук...
И прежде, чем снова перевернуть листок,
Ждёшь, замирая: вот ласточка встрепенётся...
И воздух звенит и плещется между строк,
Словно вода в колодце.
Тайная жизнь одиноких деревьев полна
Шёпота, шелеста, полупрозрачного гула...
Словно в забытый колодец душа заглянула
И не увидела дна.
Там, в глубине, обретая родные черты,
Имя и голос, одежды из ветра и света,
Что-то волнуется, плещется, ищет ответа —
И осыпается белой пыльцой с высоты...
Очи деревьев темны, и замкну́ты уста, —
Небо своё обживают они бессловесно.
Нас прижимает к земле многозвёздная бездна —
Их, словно мать, поднимает к лицу высота.
Это они, погружаясь по грудь в забытьё,
Как невода, заплетают немыми ветвями
Чистое, гулкое, неумолимое пламя —
Нежное и невесомое пламя Твоё.
Александр Маниченко |
обнимаю руку свою как чужое тело
сжимаю её леплю себе буратинку
пусть бегает за мной что-нибудь делает
дёргает за руку еле шепчет с запинкой
плачет когда забуду радуется когда приеду
говорит люблю тебя зовёт обедать
обнимаю руку глажу её ласкаю
каждую ночь трахаю по утрам умываю
играю с куклой жду когда она скажет
пошёл ты и убежит на любом трамвае
делаю себе буратинку хочу чтоб она взрослела
рыбка голубка тварь в омертвелом обломке тела
ночью она открывает глаза и хватает смело
и нагло тело моё как будто это чужое тело
послушай я скажу тебе на ночь кафку
что всё когда-нибудь становится правдой
что люди сыплются с неба вдрызг разбиваясь
октябрь не даёт спасения но стучится
приходит в чёрном своём пальто говорит подвинься
мне холодно за окном я привык по-царски
без всяких лезет под одеяло ещё подвинься
мне мало места мне одному здесь тесно
и так могу задышать задохнуться даже
выдохнуть не могу всё равно рассыплюсь
приходит в чёрном боишься да ты не бойся
ляг моя радость спи всё равно проснёшься
Лариса Сонина |
Грустный шопинг, игра в домино,
Долгий май, синяки на коленках,
Грустноватое что-то кино
На советских царапаных плёнках,
Что идёт, несмотря ни на что,
В ЧТЗовском к/т «Комсомолец»,
Там, где женщины в синих пальто
Со следами сцарапанных ко́лец,
Предложив угощенье к билету,
Вдруг растаивают без следа,
И на плёнке, подлатанной к лету,
Чёрно-белая стынет вода.
Заболевши, уехавши, вымрем,
В перепутьях чухонских планет,
На вокзале, то летнем, то зимнем,
Говорить себе вечное нет.
И, вдыхая отраву Медеи,
Прошептать: «Далеко до беды»,
И сухою ладонью Кащея
На столешнице пыльной следы
Воробьиные гладить да гладить,
Водку пить да микробов губить...
Мармеладить, любить, шоколадить!
А потом умереть и забыть.
Евгения Зильберман |
вылезаю из песочницы
застилаю постель
ты старше меня
песка хватит на всю жизнь
я старше тебя
не забудь в полночь
перевернуть песочные стрелки
уголки как всегда вверх
вверх
вниз, вверх
порхает улыбка на лице
бабочка рвётся к тебе..
не может взлететь
слова мешают
заглядывают ко мне в рот
и ищут
лежат
в моих устах
уста младенца?
(в моих устах
лежат
уста младенца)
не размыкаю губ
Андрей Черкасов |
А. Петрушкину
водка наперекор — водовоз седьмой
в бочке последней вертит тебя домой
матушка ставит вниз кажущийся пирог
на номерной воде ты по пути продрог
на киселе в медном тазу плывёшь
через урал мордой об стол под нож
они пишут законы для тех
кто кашляет в темноте:
«это мы вот чего
когда одной женщины недостаточно
значит торжество природы etc
но это чужая речь
и это чужая речь
ты слишком много читаешь
слишком много кашляешь
мы ещё придём к тебе
обглодаем все твои праздничные деревья
разобьём все стеклянные шары
будешь знать»
заведи себе хомяка домой
путешествуй в нежные города
пока я знаю это слово несколько раз
и пишу его в бортовой журнал
Виталий Кальпиди |
Положа на сердце руку
(и причём — не на своё),
скажет ангел мне, как другу:
«Сдохни, золотце моё».
Точно по хронометражу
омерзительных чудес
я заплачу и уважу
насекомое небес.
И башкой вперёд полезу,
как в раскрашенный хомут,
в эту радугу над лесом,
так похожую на кнут.
Даль с фабричною трубою,
дом, где ты со мной жила,
потяну я за собою,
точно скатерть со стола.
Сдёрну, словно оболочку,
конским зрением кося,
например, на эту строчку
не читающуюся.
С птиц сорву я оперенье,
выставляя напоказ
их дымящийся от тренья
алюминиевый каркас.
На манер олигофрена
распустив слюну росы,
хрустнут травы об колено
косо сделанной косы.
Станет всё таким занятным
и запутанным, зане
истолкую я превратно
приоткрывшееся мне.
Например, что бог — не фраер,
а фанерный ероплан,
рухнувший в районе рая,
разломившись пополам.
Что дожди сливают воду
только для отвода глаз,
а промежду струй свободно
пустота течёт на нас.
Что не ради острой боли
в сердце спрятана игла, —
ею мы сшиваем брови
в симметричные крыла.
У кого они густые —
те взлетают высоко,
по-домашнему босые,
в тренировочных трико,
не из положенья лёжа,
а из положенья ниц,
в пигментированной коже,
под хихиканье синиц.
Науськать, что ли, муравья
вступить со мною в пренья,
когда меня возьмёт земля
к себе на иждивенье?
Я горд, что жил с густой травой
в одно и то же время
и видел, как кривой косой
ей били под колени.
Сам будучи почти птенцом,
заласканною плаксой,
я брал синицу за лицо,
поймав её за лацкан.
Изобретая летний звук
поджаренной глазуньи,
скворчал кузнечиками луг,
залитый их глазурью.
Кронштейны, втулки, вензеля
в капустнице и со́вке
я различал при свете дня
по чёткой маркировке.
Я был съедобен до поры,
и на меня во мраке
дрочили часто комары
свои дебержераки.
Вдоль рыбы плавала вода,
и мне, такому крохе,
казалось счастьем иногда
быть частью их эпохи.
Припоминаю и про то,
как от февральской бури
я драпал в драповом пальто,
тем самым каламбуря,
как застекляли нашу глушь
собой дожди исправно,
предвосхищая эру луж
прекрасных, как ни странно.
В южно-уральской далёкой стране,
под небесами Челябинской волости,
женщина плотно прижалась ко мне,
будучи этим исчерпана полностью.
Имени Пришвина сука-весна,
ночью хрустя ледяными каркасами,
здесь уже засветло — заселена
птицами имени кисти Саврасова.
В этой чудесной стране слесарей
и голубей с новогреческим профилем
к иглоукалыванию дождей
ты привыкаешь быстрее, чем к морфию.
Здешние жёны не любят сетей
и потому с напряжёнными спинами
на пуповину рыбалят детей,
громко ругая заевшие спиннинги.
И на крючки, ободрав маникюр,
вместо наживки сажают кузнечика,
что не машинку для счёта купюр
напоминает по звуку, а «стечкина».
Пальцами тыкать во влажные лбы
в храмы спешат суеверные зрители,
где постоянно толстеют попы,
что несущественно, но омерзительно.
Нужно ли долго смотреть на метель,
чтоб догадаться, как мощными кранами
мы разобрали её карусель
и заменили давно голограммами?
Тут наши матери погружены
по ватерлинию раннего климакса
то ли в озёра своей седины,
то ли в туманы уральского климата.
И под землёю у нас — благодать:
там, насекомых пуская на курево,
мёртвые учатся не воскресать,
что очевидно, но недоказуемо.
Полный адрес материала: http://www.litkarta.ru/projects/vozdukh/issues/2008-1/cheliabinsk/
© 20072022 Новая карта русской литературы
При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ. |
Наш адрес: info@litkarta.ru Сопровождение — NOC Service |