* * *

                ...лицом утопая в кашне.

                           Александр Беляков

Утопая в кашне, как в квашне,
задыхаясь, как в пыльном мешке, в кошме,
как в ночном кошмаре,
продолжать обустраивать каса марэ
из дрожащих, как звук, что в желудке родит орган,
раздражающих местных фата морган.

Так, одним концом утопая лицом,
своим первым лицом не то чтобы государства,
да и то не то чтобы утопая,
а, скорей, упоительно уповая,
невпопад лепечешь, раскладывая пустой товар свой:
— Косточка сочная суповая,
шуба прочная,
зачатие непорочное,
баба тупая!

Но когда отхлынет, выкинувши на брег
то ли медузу, гондоны, то ли Венеру, Царевну-лебядь,
не пытайся понять этой пены лепет,
ковыряя щепочкой в береговом посеве:
там не айсберг, не фейерверк,
а то ли призрак там, Ходасевич,
то ли изверг, дядька, в сущности, Айзенберг.

* * *

Свухай сюда...
Ржечь помрачилась, как слюда
в глазке коптящей керосинки,
в ней не осталось и следа
несносной аппаратной ссылки
ни на огиньский полонез
ни на куриную опалу,
на мулине и майонез;
лишь крыльце сальных перьев, мало
пригодных даже не к письму,
а к смази блинной сковородки
чем попостней, подале смут,
смущающей скороговорки
стихов и пулемётных лент.
Свухай сюда! Разит сивухой
родная жесть. Глаголом рзжечь
сырца людей — глупей затей
не вздумать. Ржечь пошва разрухой
по швам, по вшам, подошвам...
Свухай...
Да это ржач твоих детей.

* * *

Я голоден вечно, уже с утра,
с вечера, со вчера,
дай же мне пищи ещё, сестра-
хозяйка, моя сестра,

мой голод, сестра, горит, как костры
жжёт, сестра моя, жизнь,
сестра, моя жизнь — это три сестры:
Вилы, Наждак, Жесть,

сестра, моя жизнь — это голод слов,
сестра моя, холод строк
холод, сестра, это запад, зло,
голод, сестра, — восток,

запад востоку, сестра, не брат,
и вместе им не сойтись,
как рукавам рубахи, медбрат,
брат мой, не суетись,

видишь, брат мой, я тих, я тих,
лет моих — шестьдесят,
зачем же ловишь ты, ловишь их,
моих лисенят, лисят,

зачем ты, из сильных, стянул хитон,
руки мне заломив;
взгляни на меня, видишь, я — он,
сестра моя, Суламифь.

Так положи меня, как печать,
на выписной эпикриз,
ибо открыто мне, как начать,
чтобы вывести крыс,

и чем закончить, чтобы детей
вынуть из этих стен,
чей холод час от часа лютей... —
только б не седуксен,

ибо не сдвинуть и слов мне с мест,
когда его принял я;
ибо сильна ты, сильна, как смерть,
сестра-хозяйка моя.

* * *

Твоих волос волосолалия
и с косолапинкой улыбка,
и прочее великолепие,
влекущее, как мясорубка,
своими взвинченными шармами,
так называемое женщина,
вблизи чего, хватая жабрами,
карасик сердца бьётся-плещется,
и по нему проходит трещина
и к небу приставная лестница.

* * *

Свобода веет за окном, воля воет,
скулит собака под окном, землю роет,
собака воет на луну, просит слова,
а ветер носит словеса — и мимо снова;
собаке есть сказать о чём,
но в небе третий микрофон
как раз нечаянно сейчас
как раз неведомо зачем
конечно, отключён.

* * *

Утонувший в по-осеннему вялых бесконечных дождях август.
Сквозь его всемирный потоп плывёт деревянный
мой ковчег — комнатушка с девятиугольной верандой.

Из всей живности в спутники Бог мне дал одних косиножек,
но зато уж в достатке. Как пьяные, они бродят, качаясь, повсюду,
маленькие и большие, по ноутбуку, столу, занавеске;
я сгоняю их с ноутбука, но они не сдаются и снова
лезут, ноги рискуя поломать в щелях клавиатуры.

Я и сам живу, словно пьяный Ной, днём и ночью засыпая и просыпаясь
то в постели, то в кресле, то за столиком с ноутбуком.
Я пытаюсь читать, писать... — а потом опять просыпаюсь
и смотрю пиратские DVD, по десятку фильмов на каждом,
из которых половину смотреть почти невозможно:
то какие-то шепоты, шорохи вместо звука,
то ползут по экрану размытые, смутные — как без очков — фигуры.
Впрочем, и на фильмах я засыпаю тоже ...

По ночам меня будят осторожные косиножки,
я их стряхиваю с себя, стараясь не искалечить,
но оторванные спросонья оторвавшиеся их ноги,
неуловимые в темноте на ощупь уже совершенно,
ещё сколько-то мне щекочут то живот, то плечо, то шею...
Вероятно, из этого и образуются эротические сновидения,
иногда даже очень достоверные — до тоски, до слёз, до мучительных воспоминаний,
но при этом всегда кончающиеся той или иной неудачей —
то звонком, то приходом покойной родни, то другой косиножки —
и всегда почему-то в наиболее интересном месте.

Вспоминая с завистью годы успешных отроческих поллюций,
неподвижно лежу в темноте, вслушиваясь в дождь, в его шёпот и шорох,
вглядываясь в смутные размытые силуэты,
ползущие по мокрым полупрозрачным стёклам.
Утро? Вечер? Сумрачный день? Плохая пиратская копия?..

* * *

Как голова, но на плечах
оно растёт, минуя шею,
из плеч. А шеи стебль зачах.
Смотреть на мир как из траншеи
через подлобный перископ,
над ним дубовый, в три наката
уложен тяжеленный лоб,
взгляд щелевидный безоткатный
наводится и ищет, что б...
Стволы зрачков скрывает тенью
надгробие надбровных дуг,
но в них, как дикое растенье,
ветвится и растёт испуг.
В сыром глубоком каземате
снаряженный томится мозг.
В нём сладость, словно в козинаке,
но в каземате он промозгл,
его боеголовок смазка
застыла, вязкая, как мысль,
одна лишь злобная опаска
под сводом черепа, как мышь,
мятётся из угла да в угол
и писком наполняет зал.
Калибр зрачка расширен кругло,
готовя смертоносный залп,
и вот ужасная гримаса,
и страшно сузились зрачки,
и тут квартетом контрабасов
гремит могучее апчхи.