То немногое содержательное, что я способен сказать о творчестве Андрея Сен-Сенькова, — состоит в том, что я не понимаю, как он делает вещи, которыми мы все восхищаемся. Причём если в случае других моих любимых писателей я ещё что-то (пусть только примерно) могу вообразить себе в успокоение, то в случае Сен-Сенькова — у меня наступает ступор беспримесного восхищения, из которого трудно выбраться без междометия.
Любимый автор чрезвычайно изобретателен, подвижен в своём методе, его инструментарий поражает разнообразием. Сен-Сеньков своими миниатюрами словно бы выстраивает армию солдатиков арт-хауса, чрезвычайно искусно выделанных, кричащих, вопящих, или думающих, путешествующих, сжимающихся от страха, теряющих молочные зубы или живущих в страшной тишине чёрного яблока — но непременно сталкивающих неприятеля-читателя с его точки экзистенциальной опоры.
В своих визуальных конструкциях, которые он также строит как самую сильную и самую полезную армию в мире, Сен-Сеньков совершает прорыв навстречу своим стихам (я у него всё называю стихами, все графические тексты). И не беда, что эти две армии, скорее всего, не встретятся, — от того дело и тех, и других только выиграет, как не встретившиеся в линии строчки — от великолепной рифмы.
Я давно и с удовольствием читаю стихи Андрея, мне нравится плотность мысли в его текстах, нравится, что каждый предмет становится частью маленького спектакля, как на бенефисе, — маски причудливо меняются, и порой бывает до мурашек страшно и любопытно наблюдать этот карнавал. Чтобы видеть так, надо включать особое зрение, я бы сказал «лазерное» (помнится, так определял Виктор Шкловский стиль Олеши), но это будет не совсем точно.
Связи и метафоры в его текстах работают парадоксальным, но кажется единственно верным способом. Прочитав однажды его стихи, трудно отделаться от ощущения, что теперь знаешь подноготную нашего рационального мирка, хотя и не так хорошо, как знает её автор.
Невзирая на то что рассуждения о чувствах, вызываемых произведениями литературы, являются уделом в большинстве случаев посредственных литобъединений с их печально известным критерием «зацепило — не зацепило», позволю себе всё же заметить, что, на мой взгляд, стихи Андрея Сен-Сенькова — одни из самых тонких в современной поэзии. Сама их структура, многослойная и в то же время сжатая, провоцирует каскад эмоциональных микровзрывов.
Первым подобным впечатлением была в начале 90-х его миниатюра:
восклицательный знак — след,
оставленный подпрыгнувшей от счастья точкой
Мысли о том, что и точка — след какого-то события, что литература, которая на наших глазах создаётся, тоже своего рода «знак-след», пытающийся не указывать, а проявляться, — все эти и другие интерпретации пришли позже, а в качестве моментальной реакции помню именно ощущение радости от того, что слова сказаны.
Видно сокола по полёту: причастность пишущего к медицине, как правило, бывает явлена особым вниманием к обеим природам человека при безусловном единстве его личности, — неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно познаваемого человека... Этот взгляд, отфокусированный Творцом внутри Адама ещё в Эдеме и впоследствии разлаженный (миопия грехопадения, передаваемая по наследству, «во гресех роди мя мати моя»), взгляд, высвеченный, выстраданный и утверждённый Халкидонским собором, взгляд, купленный и кровью в том числе, взгляд, обрести который в полноте человечеству ещё предстоит (если доживём), взгляд, повторюсь, Врача — и врача — душ и телес, — знак подлинной литературы, антикаинова, Авелева печать на лбу поэта, знак чистой и правильной жертвы.
Цитировать можно бесконечно:
его уставшие мышцы
болят как
однодетные русские семьи
вползающие в гости друг к другу
в поисках
хоть какого-нибудь второго ребёнка
или:
пальцы ральфа хюттера двигались
как еврейские девочки
выступающие в особом цирке
в том
где неспешно ходят под куполом лагеря
по колючей проволоке
Что это всё, как назовём? трагический оптимизм? метамифореализм? «новый эпос», по Сваровскому? радостотворный плач, по св. отцам-аскетам? Пишите, Андрей, пишите, во славу Бога, ставшего человеком! а потом, как сказано, придут критики и экзегеты и всё нам объяснят.
Иногда стихотворения Андрея Сен-Сенькова хочется назвать больными иероглифами.
В них невозможно попасть самому — как в обычный прозрачный кубик стихотворения, — их скорее рассматриваешь, или даже вертишь в руках — но у них внутри уже есть свой человечек, не ты.
Иногда думаешь о них как о протообразах, ещё не решивших, куда — к какому из чувств и искусств: к зрению, к слуху, к осязанию, к поэзии, к кино — им двигаться и перехваченных речью как какой-то полубезумной похитительницей младенцев.
Поэта Сен-Сенькова зовут Андрей Валерьевич (как моего брата). Они примерно одного возраста.
Поиграем в ассоциации с музыкальными инструментами. Анашевич — арфа. Гронас — соло на контрабасе (низкие частоты отзываются где-то там, возле солнечного сплетения). Сен-Сеньков — ксилофон. Небольшой. Без каких-либо усилителей.
Если бы меня попросили из всех камерных поэтов назвать самого камерного, я бы назвала именно Сен-Сенькова. Камерность его текстов будто предвосхищена фамилией, этим вот «Сен-сень». «Сен-сень» — так звучит метафорический ксилофон Сен-Сенькова. Где-то далеко (за Атлантикой). Сен-сень.
Поэтический мир Сен-Сенькова мифологизирован донельзя. Я бы сказала, что это — мир мифологизированного тела. Просто и в лоб: в одном старом тексте поэта аппендикс описывается в контексте божественном, в тексте — мир появился из боли в животе справа (в правой подвздошной области, уточняет врач во мне). Краски этого мира ирреальны. Откроем фотошоп и поменяем цветовую гамму, например, пейзажа: пусть синий станет красным, зелёный — синим, пусть так же видоизменятся оттенки. Вот это — ирреальность цвета поэтического мира Сен-Сенькова. А живут в нём — марсиане (в том смысле, что — «такие совершенно другие Они»). Клоун с трещиной на лице, которая разрастается, — вот первый обитатель мира Сен-Сенькова, о котором мне вспомнилось.
Это самодостаточное, самостоятельное, независимое, неповторимое мироздание. (Кажется, я перечислила необходимые свойства любой сложившейся, не-вторичной поэтики).
Брата же я вспомнила вот почему. Андрей Валерьевич Сен-Сеньков так же далёк от меня, как и Андрей Валерьевич Афанасьев: они за Атлантикой. Один — реально, другой — метафорически. Когда я открываю книгу Сен-Сенькова или же читаю его новые тексты в Живом журнале, из-за Атлантики начинают палить ружья, заряженные дальнобойными пинг-понговыми мячами (в которых — весь вышеописанный поэтический мир). Большая их часть летит мимо, некоторые — свистят у виска (со звуком, понятно, «сен-сень»), а некоторые попадают прямо мне в лоб: и тогда мяч разрывается и высвободившийся из него текст вращается, переливается, играет прямо перед моими глазами.
