FELIX CULPAВетер дышит в чужом подворье. У запруды вьюнок подкрался к сумеркам и почернел на мужском рукаве, хранящем тепло старых слёз. Крик опустился в сад, не причинив боли двум китайским землекопам, и вернулся в сухую грудь вороны ещё более одиноким. МАРТ
На мопеде мимо миндального оползня в мазарский * укром трясётся по мелким, целительным расщепам пригородной трассы — впереди на покрытом пылью заднем стекле тёмного джипа кто-то вывел указательным пальцем: T. REX. Прицельная мзда спустя годы. Ничего не сбылось, и вряд ли Адон восстанет сейчас. Под плоским жильём, как ягель, упрямится сохнуть арычная дельта — гуммозная пятерня однорукого маргинала, лёгшего молитвенным тряпьём на впадистую землю перед Его полым, дешёвым алтарём: ни зрение, ни факт, ни интрада, влачащая за собой «свидетелей» в какой-нибудь глинобитный амфитеатр. Младенцы с кипарисных досок (Умиление, такой жанр?) давят на смуглое предсердие, слишком тесное из-за вассального кайфа непокинутой долины — всё равно что вспоминать мерцающие рывки внутри воды, льющейся на каменный настил из крана в захолустном дворе, всё равно что Сежест разводит руками в Завещании Орфея, что ты тут делаешь? — трясётся на сей раз мимо четырёхдольного тупика в леглиновом кургане **, куда сворачивает машина, очистив колею к могиле отца. Но надпись сквозь расстояние сзади зернится на месте, как общий обол вокруг мужского вервия. ДНЕВНОЙ СОН
Утренний гул мотоцикла, или чья-то мысль, вошедшая в тебя с хриплым голосом подростка, или событие, лишённое центра, или чья-то рука, наконец, взявшая руку твою, не достигнут глухой окраины, где путника встречают крохи зданий и хищные скулы камней. Вдали дикий абрис пустынного пляжа. Вот исподволь теряешь беглость мысли, обретая устойчивость — такую же, как это захолустье. Оцепеневшая птица глядит сквозь крохотную щель густой листвы на мир, внушая страх своей невинностью. Так, вероятно, смотрят в пустоту? И много ли нужно для счастья? Воробьи вспорхнули, прыгнули. Резкий трепет воздуха — сообразно величине малых птиц. Прекрасное чувство может казаться прекрасным, а не являться таким, потому что мы выражаем его приблизительно. Бо́льшая часть бесконечных слов уходит на то, чтобы найти единственный смысл в конце горячей беседы, когда за окном остаётся дождь. Впрочем, какие-то капли брызжут сквозь форточку и падают на пол, не проникая в наш разговор хотя бы утвердительной точкой. ЛУКА РОНКОНИ В ПРЕДМЕСТЬЕ. ФЕВРАЛЬ
Exeunt, уходят и, (только так) исчезая, один раз облекаются в очередную несметность, будто в собственный футляр, — счастливое не твоё. Парения заметней перистый ком, с которым не (сразу) срастись, и гумус чуть дальше черствеет. Всё те же виднеются рытвины с тончайшим лоскутом инея, камни и холмы за городской чертой, как отдалённый редут. Лишь снизу бьётся жилка первой пыли, как если б Нерождённый без каких-либо знаний прильнул изнутри к отверстию земли взамен их отборного отсутствия среди петляющих пустырей. МЕСТНОЕ ЗАБЛУЖДЕНИЕ
Прямо на тутовой террасе говорит (инертен) без единого жеста в хрустящей белой рубашке, само собой афиширующей чёткость шевелящихся губ. Второй немного дивится его приблатнённой софистике: даже минимальная церемониальность южной Буквы — ему и другому незнакомцу около похожего на клёвый чертёж верандного чаепития перепали землистые тени отвесных окраин — здешнее алиби ради продолжающегося продолжения. Сушёный могильник на сплетшихся стёклах свисает с глиняных створ, скрывающих, словно киот, богоприимные лики, соломенную шуйцу, часы с порченым боем — вещи читаются, как издревле, в дувальных клубьях неистощимостью середины, типичный антигимн клейстовской марионетке. Но сбоку, в саманном проходе, минеральные бражники садятся на серозём, где скоро займётся реликтовым изваянием, например, псиный бой — хлёсткий дубль катакомбной ступы, развёрнутой в три четверти когда-то на зимней заре, как ужатый серебристой пятницей мужской саван подле запертой пекарни. К тому же сквозь лист виден лист, обугленный влагой, будто оптический промах сейчас обитаем изначальностью просьбы, обвивающей сухим ульем какой угодно угол зрения: скотома. Июль, не апрель, — сумасшедший месяц, покамест горлица клювом вперёд летит вспять над цементным святилищем мимо фургона. Говорит, инертен, — ничего лишнего в нём, кроме доверия к лишнему, что кружится от мнимости к рутине, ставшей тут же мнимой. Всегда инертен — значит, богат всяким обетованьем (глухое место рядом менжуется с налётом, правда, плавной обшаренности, как если б кто-то правым запястьем открыл уже открытое окно, в котором тебе причитается плато среди тополей, подобных халколивану), и фургон обгоняет горляшку где-то в низине. * Мазар — мусульманское кладбище. ** Леглин — «навозный угль», которым в Средней Азии пользуются до сих пор в кишлаках и в старогородских районах. Леглиновым курганом на местном блатном жаргоне называется квартал на окраине Ферганы, мимо которого ведёт трасса к кладбищу.
|