«Дорогой Поприщин, — пишет подруга, —
ненаглядный, милый, родной, любезный!
Здесь, в глубокой Ялте, под сенью Юга
левым боком выходит мне век железный...»

Из какого же это другого времени. Мы под тентом на пляже. «Смотри, вон та лежащая женщина, она похожа на мужскую елду». Честное слово, похожа. Два поэта летят над полосой прибоя, ещё ни в каком воздухе не увидишь, что будет с ними и ареалом их обитания, а она уже лежит, вся такая похожая на, не включив даже аварийки. И нам несут нарезанный лимон.
Тот же Крым, только не снизу, а сбоку. Ходили по городу и шалили. И на радарах обывателей было написано «чужой», «два чужих» или какое-нибудь «недопустимо близкое расстояние до цели», что там ещё писали в подобных случаях в девяносто третьем году. И, наверное, на наших лицах отражалось что-то непозволительно мимолётное, ломающее весь смысл медленного, во много тысяч лет длиной, существования маленького причерноморского города. Первые украинские деньги расплываются на мокром пивном прилавке, водка вся отравлена, девушки робко подходят. В кармане поэта лежит бильярдный шар, он достаёт его и производит действия. Подойдёт к торговке яйцами на базаре, подвесит двумя пальцами шар прямо над её товаром (вот сейчас отпущу и тогда) и при этом внимательно смотрит в глаза.

«Когда над статуями дыма
с небезопасной высоты
бросает русская камена
большого севера цветы...»

Есть такая крымско-московская поэтическая группа «Полуостров». Сейчас нас не пятеро, а четверо (Михаил Лаптев умер), мы редко видимся и наша любовь к Крыму и какая-то общность совместно нажитого воздуха кажутся чем-то всё более и более призрачным. Хотя — если бы не было этой линии горизонта или земля не была настолько круглой... Наверное, так у всех. Спасибо современной связи, она не даст никому потеряться. Поэтому стихи доходят, открывая Полякова каждый раз с неожиданной стороны. Мне нравятся ранние, потому что это красивое южное несбывшееся. Более поздние, времён «Гуманитарного фонда» и «Epistulae ex Ponto», потому что это взгляд из города Томы на твёрдую воду девяностых годов, по которой скользят люди, фестивали, книги, влюблённости каждый раз как в первый раз. Стихи последнего времени, «Орфографический минимум» и «Для тех, кто спит» — лучшие на свете слова сквозь рисовую бумагу настоящего.

«Я люблю как зовёт себя птица
на краю оглушительной тьмы...»

И всё-всё на свете, что случается, когда смотришь с балкона симферопольской квартиры на гору Чатыр-Даг.

«Где в природе мирозданья
поселили зоопарк —
одномерные созданья
подчинились кое-как:

бык под Богом словно краник,
конь — окном небесным как,
а езды его охранник
получается — рыбак...»

Поляков идёт по городу. Поляков проходит насквозь призрачное языкознание, и книги, книги, и маленькиетакиебуковки и линейкой руки на парту в Тарту и ещё порция альта, гештальта, Мальта, там крест равноконечен, а ты посредине, на перекрёстке, а зелёного нет, и не пешеход вовсе, а регулировщик. Следите за палочкой, едущие вежливо, каждый по своей полосе поэты и читатели. Если по смыслу этот опус — объяснение в любви, пусть любви будет много, а разбор полётов состоится и без нашего участия. Лев Лосев — он филосеф. Поляков — он поэт.

«Я сказал:
                - Посмотри сквозь себя ещё раз,
так советовал некогда Пруст;
это, видишь ли, кладбище пауз и фраз,
затекающих рифмами уст...»

Люди, которые не боятся посмотреть вокруг детскими глазами, однажды понимают, сколько важного можно пропустить, если следовать правилам взрослого мира. В своей «Подлинной истории «хороших путешествий» Поляков нарисовал такую склеенную из ярких и хрупких кусочков картину. Там поэты обмениваются книжками, как их взрослые сверстники — разговорами вокруг денег и новостями первого канала. Так любой вспомнит себя в школе, когда вид из окна диктовал свои, закрытые для постороннего взгляда истины. У Аксёнова в «Скажи Изюм» главный герой, оставив на периферии сознания скучную дискуссию вокруг искусства, видит за стеклом красивую птицу дятла, одетую по моде прошлого века. Другое дело, что легче: жить как все и редко-редко погружаться или остаться там и выныривать. Естественнее и легче первое, правильнее для поэта — второе. Тогда кожа, солоноватая на вкус после морского купания, лучше сохранится, а на душе не будет белых незагорелых полос и мозолей от офисной обуви.

«Здесь, Капитолия и Форума вовне,
позвав капустницу Мариной или Светой...»

Где-то в Германии есть памятник дезертиру. О чём подумали? Чугунное казённое слово, отечество среднего рода, то есть без всяких половых признаков, кто-то перед строем уже без погон и бедные родственники, их же заненавидят до смерти соседи по подъезду. И  ещё стена с дыркой в форме убежавшего человека. Даже не Швейк, нет. Просто кто-то выбрал свободу. И что самое интересное, ни друзья, ни государство в силу разных взглядов на некоторые вещи этого даже не заметили.

«Акация, хочу писать окацыя,
но не уверен, что возьмут
ломать слова, когда канонизация
литературы, где людей живут...»

Для поэзии это всегда актуально. Хотя я и моё поколение воспитывались на книжках тех, кто никуда не убегал и даже не выражал такого желания. Вот летят, понимаешь, перелётные птицы, из России в Анталью и обратно, ну и что с того? Ты как раз посредине их жизненного цикла: полёт туда — маленький внутренний побег за коротким теплом, полёт обратно — всего лишь приближение очередного литературного сезона. И ни нагадить в полёте на голову, ни жажду утолить, это уже пошла цитата без кавычек. Кстати, рассказ о Полякове можно выстроить целиком из цитат. Хотя нет, лучше перечитать Полякова.
Современный мир, как и сколь угодно древний, устанавливает легко принимаемые просвещённой частью общества стандарты для души летящей и души растёкшейся по древу. Иногда и не объяснишь людям, кто это там открывает подборку или нервно курит одну за другой, когда все остальные, давно знакомые друг с другом, весело выпивают в холодной Москве. Вот Вы. Да не отворачивайтесь, именно Вы. Стопроцентночистоконкретно Вы. Вы тоже не заметили блестящего поэта на блестящей улице? Там все блестят, все в лаковых. А он только что свернул за угол, вот сейчас сядет в троллейбус, и рывком его впечатает в поручень, и толстая баба пробьётся к нему с мотком билетов. Со стороны этого не увидеть, а сверху — только на какой-нибудь доколумбовой Гугловой карте.

«Я отложил тетрадь и встал из-за стола.»