* * *какой-то ранней осенью, когда назойливый рой мыслей не сможет добудиться тебя на рассвете на том последнем плацдарме сна, с которого уже некуда отступать, ты оглянешься на всё это, словно увидев впервые: домик на взгорье, весь в зарослях дикого винограда и расхристанных хризантем, аскетичная кровать, которая помнит все произнесённые здесь молитвы, сложный человек за стеной, с которым не сложилось... признайся в своём поражении, в конце концов признайся в своём поражении этой раненой осенью, которая, как отставший от своих рядовой, обессиленно волочёт за собой кровавый след — подальше от людей, подальше от их охрипшего радиоприёмника, что каждый час передаёт новости с линии фронта, подальше от линии фронта, которая никогда не бывает прямой, как горизонт, уж лучше сказать — ломаной, как язык на оккупированной территории, как кардиограмма твоего сердца, которое всё ещё бьётся с самим собою за право не биться * * *
укрывая большое в малом, она всякий раз боится таможни, сжимает чемодан с наклейками клейкими от страха пальцами, а вдруг кто-то из них присмотрится к ней повнимательнее, спросит строго: а что там у тебя внутри, девочка? волнение выдаёт её с головой, сдаётся, что все они, как на рентгене, видят то, что в ней спрятано: эту скифскую бабу с плоской старческой грудью, эти застрявшие в самом сердце мечи с инкрустированными рукоятками этот прикрытый непослушной прядью лик иконной Богородицы эти укрытые в глубинах памяти рукописи с выцветшими уставами и полууставами, с роскошными, как на ценителя, полями... эти кириллические буквы, неудобоваримые для их глаз, и наконец — то, что на самом дне, — тяжёлые наркотики жизненного опыта, карманный вибратор, мама-анархия, убеждение, что иногда террористы пра́вы бывают тоже, запрещённая литература: от «перверзии» до «порнографии»* — как всё это вписать ей в декларацию на таможне?... * Названия романов современного украинского писателя Юрия Андруховича и польского классика XX века Витольда Гомбровича. — Прим. пер. * * *
иногда ко мне заходит чеченка-смертница садится к столу и мы подолгу разговариваем о детях о чём ещё могут разговаривать женщины с такими просветлёнными лицами — мой вчера впервые спросил меня о смерти, — говорю ей, — и я путано пыталась объяснить ему, почему — мой поймёт меня без всяких объяснений, — говорит она, — знаешь, они теперь так быстро дорастают до первого выстрела... — как до первого причастия, — думаю, но это уже из нашей soft-версии вечности мы так часто стараемся воспитать наших сыновей достойными что они в конце концов умирают от потери собственного достоинства — à la guerre comme à la guerre, — говорит она исходя из опыта своей французской филологии и чеченской истории и мне нечего возразить ей исходя из опыта моей украинской, перегруженной неуместными ласкательными суффиксами и сплошными мягкими знаками мы так тщательно учим наших сыновей политкорректности что они в конце концов умирают от неуверенности — мир не оставляет нам другого выхода, — говорит она на прощание и я поправляю её выбившиеся волосы, роскошные чёрные волосы под каблуками добротных солдатских ботинок — проигрышная роль матери в кассовом русском мюзикле * * *
худенькая светловолосая девушка говорит тебе: подожди, пока не утихнет дождь на старой пластинке с заезженными дорожками, что ведут лишь в одну сторону и никогда — назад, и ты ждёшь, не гладишь молодой пшеницы её прядей, не срываешь кисловатых виноградин её неумелых поцелуев, не говоришь ей: маленькая моя, светловолосая, этот дождь называется «время»... приблизившись вплотную к её лицу, замечаешь трещины, сквозь которые она проваливается всё глубже в себя, между тем пластинка, словно Сизиф, перекатывает каждую каплю через пустыню сердца, тупиковыми улочками рук, глухими задворками голосов и вдруг оставляет вас, растерянных и постаревших, посреди пустой трассы на Эммаус и становится совсем тихо по ту сторону дождя * * *
множество вещей исчезает быстрее чем мы успеваем их заметить много чего вообще не появляется в нашем поле зрения как тот человечек, которого нужно расстрелять в воскресном тире в парке культуры и отдыха лет так двадцать тому пока я успеваю прицелиться он уже давно не выныривает кто убил человечка-смертника той крошечной пулей из того ружья с кривым стволом кто успел его заметить? кому удалось пристреляться за те несколько скоротечных летних воскресений из которых почти все уже в прошлом?
|