МАРИАННА ГЕЙДЕМосковская школа прозы.
Серебристый, как чешуя, век.
Такая плотность письма.
Что в слово «кузмин» не вставишь «ь». Так презирают детство пятнадцатилетние. Гендерно, простецки говоря, непрезентативен. Не о чем. Да и ладно бы — не о чем! не о Ком:
Рядоположен. О как легко, вскричал дон Гуан, пожатье каменной
Твоей десницы! жду
К ужину, гейде! на ужин — рыба.
АЛЕКСАНДР ГОЛЬДШТЕЙН
На развалинах старого храма
Воздвигли новый, — тенденция не нова, но
Иконостас писан
Таким изумрудом, таким павлиньим золотом! поневоле
Подлинны твои слёзы (иконописец
Отбыл срок и отпущен. Здесь
Его уже нет. Вон только
Там, у южных врат,
Валяется ошейник, пара белых
Маховых перьев, пустые
Филактерии. Пальцем не трогай! это
Ныне — уже собственность
Храмового реликвария). В алтарь нечего и глядеть: между
Стеной и иконостасом
Нет пространства. Там ничего нет.
Приход храма достаточно беспоповен
В своей старообрядности. Сфотографируй
Иконостас, полароидный монументальный снимок
Спрячь ближе к сердцу
И, тихо притворив двери,
Вон выйди (в притворе храма
Луч, пройдя сквозь стекло, налился багровым).
БРУНО ШУЛЬЦ
Солнце за окном — рыжая лилита,
Смеясь, имена трёх ангелов сожрала.
А я-то — ребёнок, а я не испугаюсь,
Отец! я её нарисую,
Заклятие: карандаш, бумага.
На металлической ветке за окном тоскует, просит плоти
Стимфалийская птица весна
Сорок второго года. Знаешь, отец, ведь если Бог — и в самом деле
Раввин из Дрогобыча, то мы пропали!
Но если Он — просто Б-г,
С кровоточащей мясной пустотой «о» (словно
Вырвали, плотно скрюченными пальцами уцепившись,
Восемь страниц с рисунками из самой середины
Плотной, пряной, трепещущей, как влажная роза,
Книги) — то
Ничего, может, ещё оживём.
* * *
Девятое ава. Орлы слетелись.
Ночью, из осаждённого города вон выбираясь,
Под стенами встретил я Тебя, Христе Спасе.
«Господи, Ты куда?» — спросил я.
Задыхаясь, на согбенном загорбке бревно передвинув,
Облизав губы, Ты ответил:
«Надежда грешников люта. Но Моя — лютее.
Хозяин, как тать, с полдороги
Возвращается в брошенный, проклятый им дом, чтобы
Умереть со своей кровью.
Вот и Я возвращаюсь».
«Тогда и я вернусь тоже», —
И, не замеченная мною,
Выступила из тьмы Женщина в чёрном,
Скорбном.
Плащ плотней запахнула,
Чтобы сиянием славы своей не выдать
Себя дозору, — и оба
Двинулись. Моё сердце
Закричало и вырвалось из груди, и побежало
Вслед за ними, — назад,
Домой. 4.05.2007,
в день, когда Минусинск с трёх сторон окружили лесные пожары и горожане пребывали в панике
НОВОГОДНЕЕ
Щелкунчиком по древу мировому
Всё скачешь, куколка, нелепая душа,
Дыша хвоей, к ореху золотому
Хотя на шаг приблизиться спеша. Ничья рука в твоём раю не тронет
Из ломких леденцов ни одного,
И свет бенгальский в этой тьме не тонет,
Горит, шипя, не грея никого. А заводные плюшевые слуги
Откупорят игристую пыльцу
И добродетелей стеклянные заслуги,
Из ваты вытащив, подвесят на весу. В картонной вечности куранты полночь лупят,
Но, как орех, мышами трачен, год
И новый, наступая, не наступит,
И старый, умирая, не умрёт.
* * *
Великий пост! зачем до́лги
Твои стоянья, оцепененья,
Зачем стонут, сухие без слёз, твои напевы,
Зачем черны аналои? —
Зачем, что в воды вошёл я,
В ночь, неумелый пловец, утопленник, выплыл,
В ночи я расстаться должен
Не с плотью — что плоть! — с Богом:
Иначе умереть не выйдет.
Не умереть — не выйдет воскреснуть. Мерный плеск кафизм. Гул прибоя.
По грудь войду, по шею,
По истерзанный ум, по сердце. Из глубины воззвах, Господи, к миру:
Море, великое и пространное,
Мир, свинцовые волны!
Всё тебе отдам, погружу в воды
Дыханье ноздрей, кровь, память,
Любовь, какую осталась,
Умерщвлю животворящий страх, надежду
Камнем на выю повешу,
Всё твоё — тебе: скоктанья, истицанья,
Возрастов стяжанья, чувств мшелоимство,
Кесарево отдам твоим кесарям, бесово — бесам,
Заплачу налоги и умру спокойно,
Наполню лёгкие гнилой твоей солью,
Тамо гады, имже несть числа, — гадам
Стану пищей, поношеньем и покиваньем,
Всё тебе, мир, подарю! только
Одного не подарю: этой смерти.
Не взыщи: дарёное не дарят. 20.02.2007,
первая седмица Великого поста
|
