* * *Как скаламбурил бы мой товарищ, роза упала на лапу Азора. Скоро табак истлеет, одышка минует, накопится закись азота в моих альвеолах. На всём протяжении взора отлетевшие души над городской больницею не торопятся к небесам — кружат, будто поздний снег, словно стая некормленых галок. Ночью золото не в чести — цинк, поддельное серебро, тяжёлое олово. Ночью вообще несуразно, и — разве я спорю? — жалок не научившийся взгромождать к облакам повинную голову. Друг мой, душа моя, не унывай — градом морозным ино побредём ещё (недоликовала жизнь, недохныкала), где у высоких дверей закрытого винного магазина молодой попрошайка терзает застывшую флейту-пикколо. * * *
Я не помню, о чём ты просила. Был — предел, а остался — лимит, только лесть, перегонная сила, перезревшее время томит — отступай же, моя Ниобея, продирайся сквозь сдавленный лес стрел, где перегорают, слабея, голоса остроклювых небес — да и мне — подурачиться, что ли, перед тем как согнусь и умру в чистом поле, в возлюбленном поле, на сухом оренбургском ветру — перерубленный в поле не воин — только дождь, и ни звука окрест, лишь грозой, словно линзой, удвоен крепостной остывающих мест. * * *
Заснул барсук, вздыхает кочет, во глубине воздушных руд среди мерцанья белых точек планеты синие плывут. А на земле, на плоском блюде, под волчий вой и кошкин мяв спят одноразовые люди, тюфяк соломенный примяв. Один не дремлет стенька разин, не пьющий спирта из горла, поскольку свет шарообразен и вся вселенная кругла. Тончайший ум, отменный практик, к дворянам он жестокосерд, но в отношении галактик неукоснительный эксперт. Движимый нравственным законом сквозь жизнь уверенно течёт, в небесное вплывая лоно, как некий древний звездочёт, и шлёт ему святой георгий привет со страшной высоты, и замирает он в восторге: аз есмь — конечно, есть и ты! Храпят бойцы, от ран страдая, луна кровавая встаёт. Цветёт рябина молодая по берегам стерляжьих вод. А мы, тоскуя от невроза, не любим ратного труда и благодарственные слёзы лить разучились навсегда.
|