Хочется начать с вопроса, который, при всей его наивности, невозможно, видимо, не задать. Вот вы, Федя, говорите: «Все хотят быть роботами». Но Ваши роботы устроены так, что уж лучше быть человеком. Человек хотя бы приспособлен, более или менее, к тому эмоциональному аду, через который вы протаскиваете ваших персонажей. Робот же — каким его, по всей видимости, понимает современная культура, — это idiot savant, бессмысленное дитя, гениально считающее в уме, и оплакивать, скажем, погибших товарищей, хоронить белок или что там ещё он совершенно не запрограммирован, — а значит, такой опыт для него ужасен настолько, насколько он был бы ужасен для ребёнка или идиота. Тогда с какой стати все хотят быть роботами? Или они хотят быть какими-то совсем другими роботами?

Стихотворение «Все хотят быть роботами», название которого стало и названием сборника, вышедшего в книжной серии журнала «Воздух» — совсем не манифест «роботизма», если Вы заметили. Желание быть машиной там стоит в одном ряду с переменой национальной идентичности и другими дурацкими развлечениями, имеющими место в некоем обществе будущего. Так что я не утверждаю, что робот чем-то лучше человека. Однако я не согласен с Вашей характеристикой описываемых мной роботов. Это не бессмысленные дети. Наоборот. В большинстве случаев их жизнь обретает некий высший смысл, который на фоне известных людям смыслов, конечно, выглядит убого, но для робота оказывается прорывом в душевную жизнь. Это машины с зарождающимися душами.
Конечно, на самом деле, нет таких роботов, и ни у каких роботов нет души.
Но есть такая вещь как чудо. И самое главное чудо, которое я себе могу представить, это не какой-то ковёр-самолёт или превращение песка в золото, а одушевление неживого. Собственно, именно это Творец и делает с людьми и ангелами, приводя их из небытия. «Несуществующее называет как существующее». Простите за наглую фразу, но как подобие Божие я подражаю Творцу и в своём воображении одушевляю машины. Это приятное и благородное занятие.
Вообще, видимо, мне стоит сразу объяснить, зачем я пишу про роботов и инопланетян. Это просто такой приём. Я считаю, что наряду с ещё рядом авторов я работаю в развивающейся сейчас эстетике «нового эпоса». Основная черта, отличающая «новый эпос» от других эстетик, — абсолютная оторванность, полное отчуждение автора от героя в том смысле, что авторское лирическое высказывание в произведении отсутствует полностью. Автор совершенно свободен от героев и бесстрастен. Они говорят и делают совсем не то, что говорит, делает или хотел бы делать автор. А если что-то и совпадает, то это факт, находящийся за рамками литературы.
Возможно, следует пояснить, чем с моей точки зрения новый эпос отличается от старого. В старом эпосе подразумевается, что описываемые в произведении события реальны. А высшие силы, управляющие героями, являются предметом искренней веры автора. В новоэпической литературе фабула может быть откровенной фикцией. И во многих случаях так и есть. И высшая сила, некое Провидение может быть фиктивным, действительным лишь в рамках текста. Новоэпический контекст может быть абсолютно фантастическим. Главное — эффект, эстетический, эмоциональный, интеллектуальный эффект от стечения этих выдуманных удивительных обстоятельств. Всё это сказки, по большому счёту, точная реконструкция несуществующих реальностей.
Этот подход, по-моему, позволяет пережить, перерасти модернистскую и (извините) постмодернистскую эстетики и идти дальше. Это некая попытка полностью решить пресловутую проблему взаимоотношений текста и автора. Новоэпический автор благодаря полной отчуждённости от героя имеет возможность совмещать в одном тексте и любовь, и юмор, и трагедию, и фарс. Собственно, именно так всё это и перемешивается в жизни.
Главное условие для эпического текста — создание эпического контекста. Эпический контекст возникает там, где автор очерчивает некую полноценную, замкнутую реальность, в которой действует Провидение (или, если угодно людям неверующим, рок, судьба). Необходимо обозначить реальность, погрузить читателя в некий окончательный выдуманный мир.
Большинство новоэпических текстов именно поэтому и рассказывают о жизни людей других культур, содержат фантастические сюжеты, говорят о людях, действующих в невероятных и крайних обстоятельствах (ну, к примеру, роман канадского автора Яна Мартелла «Жизнь Пи» — хороший пример, так как повествует об индийском мальчике, оказавшемся в спасательной шлюпке вместе с тигром) и т.п.
Роботы и инопланетяне — элементы эпического контекста. Но как в традиционном эпосе главное — Провидение или судьба, так и в новоэпическом тексте главное — удивительная высшая сила (в моём случае — Божественное Провидение), которая заставляет роботов оживать или делает возможной жизнь на Луне без скафандра для одного конкретного человека.

Все ли роботы верующие? И как это удаётся тем, кому удаётся?

Честно говоря, я никаких других роботов, кроме себя, не знаю. Или что Вы подразумеваете под этим словом? Если говорить обо мне как о роботе, то я рад, что 14 лет назад принял христианскую веру. И хотя моя христианская жизнь далеко не безупречна, именно вера — основа всей моей жизнедеятельности, в том числе и деятельности литературной. Впрочем, как всем известно, я — совсем не исключение среди пишущих людей. Например, Арсений Ровинский, Борис Херсонский, Мария Степанова — православные христиане, как и я. Многие верят.
В моём случае, мне кажется, вера во многом определяет и характер того, что я пишу. Я же выдумываю нечто про Провидение. Вряд ли я бы стал фокусироваться на Провидении, не будучи христианином. Кроме того, у меня есть моя личная доктрина по поводу веры и всякого художественного творчества. Безусловно, искусство не имеет отношения к духовности. Это продукт душевной жизни, продукт естественных человеческих мыслей и чувств. Но, как у любой онтологической деятельности, и у него есть своя сверхидея. Пользуясь паламитской терминологией, можно сказать, что искусство — попытка тварного существа созерцать, предчувствовать признаки Божественной Энергии в мире. Не знаю, понятно ли я выразился. Надеюсь, что те, кто знаком с православным богословием, меня поймут точно. Искусство — попытка найти следы присутствия Бога в мире. Вне зависимости от веры и философии, по природе своей человек пытается найти этот отблеск. Если кто-то находит, то получаются великие произведения. Только нечасто, конечно, это бывает.

Что у вас происходит со временем в голове? Вот эти тексты, в которых постоянно есть тема куда-то потерявшихся огромных кусков времени, — она откуда? И откуда (и как устроена) тема временных сломов, таких моментов, когда время вдруг становится совсем другим, не тем, которого персонажи ждали при естественном развитии событий (хочется сказать — это, наверное, всё из-за девяностых, — но не думаю, что всё так просто). И ещё про время: какие-то куски его у вас, как говорилось уже, пропадают сами по не зависящим от персонажей причинам, но есть и совсем другая картина, — когда роботы, люди, тигры, собаки стараются, наоборот, куда-нибудь упихнуть излишек времени, заставить его куда-нибудь деться, сделать так, чтобы скорее наступило некоторое определённое будущее, — скажем, 2009 год. Это с самим автором часто такое бывает, — вот это упихивание, полное надежд пережидание?

Про время это Вы что-то интересное разглядели. Я не знаю. Наверное, я передаю какое-то своё ощущение времени. Семь лет, проведённые в маленькой скандинавской стране, вырабатывают чувство какой-то временной дискретности. Живя в покое и относительной изоляции, понимаешь, что внутреннее ощущение времени очень неравномерно. Видимо, это попадает и в стихи.
Если же говорить о том, что мои герои всё время что-то вспоминают и даже путешествуют во времени, то время в литературе можно подавать как пространство. Перемещение во времени самими героями воспринимается как путешествие. А путешествие — прекрасная основа для построения хорошего сюжета. Это интересно. Кроме того, время — это зверски грустно. Переносясь во времени физически или при помощи памяти, мои герои испытывают очень острые эмоциональные переживания. Это хорошая тема, по-моему.

 Это очень странно, но почти все ваши персонажи оказываются определены относительно трёх измерений: время, пространство, Родина. И отношения их с Родиной строятся по утопической, безоценочной схеме: они её просто любят. Просто скучают, просто не имеют претензий, каким бы боком Родина к ним ни повернулась. Можно про это? И в связи с этим (если такая связь, кстати, вообще есть): про Данию, отъезд, приезд.

Ну, любой человек, пишущий в России на русском языке, тему родины обойти не может. Кроме того, я пишу часто о русских людях. Для них это, пожалуй, уже во многом абстрактное понятие очень важно. Нужно это учитывать, если хочешь добиться художественного правдоподобия.
Должен признаться, что, несмотря на то, что я очень даже доволен тем, что я русский (если можно так выразиться о человеке, в котором намешаны турецкая, польская, русская, украинская, татарская и неизвестно ещё какая кровь), отношения с родиной у меня сложные. Это, кстати, тоже, мне кажется, признак русского характера. Точнее, не с родиной проблемы, а с псевдопатриотическим духом, который так сильно загустел в последние годы. Дух я этот не люблю и охотно высмеиваю.
У меня в Копенгагене был такой случай. В конце июня какого-то 1995-го года у меня кончились деньги. Совсем. В воскресенье после церкви мы с некими друзьями-прихожанами пошли гулять в ближайший парк. А там есть большой такой фонтан. Смотрю, а в нём куча монет лежит. И мы с приятелем стали их доставать каким-то импровизированным крючком. Развеселились ужасно. Достали крон 300. Рядом сидели английские и американские туристы. Англичане спрашивали: что это они делают? Американцы с уважением к нам им отвечали: они делают деньги. Вдруг из кустов парковых, откуда ни возьмись, вышел человек в сером костюме с дипломатом. Весь такой целиком из советских 80-х. Подошёл ко мне. Серьёзно и пронзительно посмотрел в глаза и сказал: на тебе 20 крон и не позорьте родину нашу. И ушёл вдаль. Вот такой патриотизм.
А вообще в Данию я уехал по глупости, по молодости. Мне было 19 лет. Даже теперь сложно себе самому объяснить, зачем я это сделал. Некое стечение обстоятельств. Впрочем, не жалею. Не жалею и о том, что вернулся в Москву.
Хорошо, конечно, пожить в Северной Европе. Там есть такая прозрачная пустота, которую я полюбил и которая во многом сформировала мой характер. Там, в принципе, мало людей, и они не умеют и не хотят общаться. Никто к тебе не лезет. Плюс по приезде испытываешь культурный шок, языка не знаешь. В результате начинаешь жить так, как если бы ты оказался один на земле. Вокруг — поля, леса, дома, города. Но людей нет. Такая фантастическая атмосфера.
А уехал я оттуда просто потому, что заболел в Дании психически. Это, кстати, со многими русскими там произошло. Либо проблемы с головой, либо наркотики, либо и то и другое.
И при этом климат тяжёлый, всё время низкая облачность, темно, ветер дует.
Плюс я понял, что пора как-то менять образ жизни. Надо как-то встряхнуться. Кроме того, я собрался жениться. А невеста была из Москвы. Вот и женился, работаю. Выздоровел. Ну, не совсем, конечно, но чувствую себя гораздо лучше.

Фёдор Сваровский работает, между тем, в «некотором экономическом издании». На что это похоже? На собирание разноцветных червей? На выпекание ламарзанских пирогов? На танцы где-нибудь на Аймаре? Как уживаются у вас внутри все эти роли? У человека внутреннее зрение устроено так, что он способен увидеть мысленным взором бой при Мадабалхане. Каково с таким внутренним зрением смотреть на тендеры и собирание инвестиционных портфелей? Что видится? Не возникает ли потребности в эпической поэме про это? Или яркость и причудливость фантомных миров «нового эпоса» — вариант компенсации за серые офисные будни?

Мне нравится заниматься экономической журналистикой. Это не стыдно. Порой скучновато, но никогда не стыдно. Я не знаю, как и что уживается. На работе большинство людей не знают, что я пишу. Даже публикация моего стихотворения в Esquire (которая, кстати, состоялась благодаря Маше Степановой) ничего не изменила. А у него тираж большой, между прочим. Один-единственный коллега из одного со мной отдела робко спросил: это ты или это какое-то совпадение? Пришлось признаться. Больше мы об этом не говорили. И слава Богу. Думаю, довольно вредно для работы и карьеры выступать на рабочем месте в каком-то другом качестве. Это просто стихи, а это просто работа.
Поэму про тендеры и инвестиции писать не хочется. Хотя у меня есть герои — офисные работники. Что касается компенсации серых будней, то, пожалуй, есть такой момент.

И ещё: есть же у поэта Сваровского прекрасные тексты, где ни роботов, ни инопланетной слизи, а только жена, выселившая мужа на дачу, и мёртвая мышь, и другие смертные существа. Это один мир, одна вселенная — или две разных: мышь — в одном, Сайфутдинов — в другом? Или главное — не то, где развивается сценарий, а то, как он развивается, и ход его развития может служить не только для «выбора» миров, но и для переходов между ними?

Конечно, главное — не где, а что и как развивается. Мир плачущего по мёртвой мыши полковника Ерёмина и мир жителя Луны Сайфутдинова — совершенно разные миры. Но и произведения разные.
В то же время я не чувствую такой уж разницы между фантастическим и повседневным материалом. Мои «житейские» герои действуют в других, но не менее крайних обстоятельствах, нежели роботы и звёздные десантники. А иной раз повседневное так пересекается с фантастическим, что не поймёшь — например, в текстах «Олег со звёзд» или «Что случилось в Судане»: то ли это такие небывалые события, то ли бред сумасшедшего. Фантастический сюжет или житейский — переживания героев одни и те же.
Жизнь тяжела и несовершенна. Люди мечтают, живут воспоминаниями или бредом. Я просто описываю этот опыт в несколько гипертрофированном виде, рассказывая истории. Можно написать: мол, так прям люблю одну особу, что дышать не могу. А можно рассказать историю о том, как Петя Синицын влюбился в Таню и воображает, что он — некий Махмуд, работник автосервиса из Шираза, который полюбил иностранную кинозвезду. Так, по-моему, гораздо выразительнее.
Маленькие дети часто не могут разобраться в своих чувствах. Испытывают влюблённость, влечение, но не знают, что это, как оно называется. И тогда мальчик воображает, как он спасёт девочку из параллельной группы детского сада. А девочка думает, что какой-то мальчик её спасёт. Вот такие внутренние сюжеты получаются.

Есть какое-то чувство «мы» касательно других авторов? Какие-то пишущие люди, про которых думается «мы» вне зависимости от личных, там, отношений и даже знакомств?

Да, есть. Во-первых, Леонид Шваб, Арсений Ровинский и я — дистанционно дружим именно, так сказать, на творческой почве. И я люблю их стихи. Это свои люди. Причём Ровинского я знаю очень давно, но стихи его полюбил всего несколько лет назад. То есть ничего личного. Собственно, больше всего люблю «Песнопения Резо Схолия». (Кстати, интересный момент: мы оба из себя кого-то изображаем, каких-то эпических героев. Я — робота. А он — грузина.)
Кроме того, я бы отметил Ваши стихи, Линор, о чём Вы, наверное, знаете, и стихи Виктора Полещука, которого я, к сожалению, лично не знаю, но страшно уважаю и люблю. Он начал работать с новым эпосом ещё в 80-е годы, как, кстати, и Шваб. Это, так сказать, первопроходцы. Ещё я бы отметил Сергея Нельдихена, у которого я знаю лишь несколько стихотворений, но который, очевидно, ещё в начале ХХ века предвосхитил нынешние литературные тенденции.
Так что — Шваб, Полещук, Горалик, Ровинский — вполне для меня «мы». Мне кажется, что с этими авторами у нас близкая философия эстетическая. В похожей эпической эстетике работает, например, Маша Степанова. Многие её стихи мне близки. Но это не значит, что мне не нравятся многие другие поэты. Мне нравится Родионов. Очень значительный поэт — Кирилл Медведев. И т. д., и т.п. Прошу прощения, если кого-то не назвал. Но уж очень длинный получается список. Потому что сейчас какое-то гигантское количество поэтов хороших. Прямо поэтический ренессанс какой-то получается.

Как живётся с нарастающим вокруг вас вниманием? Что меняется внутри (если меняется)?

Я не чувствую нарастающего внимания. Я чувствую, что некий довольно узкий круг образованных, приятных в общении и талантливых людей относится ко мне благосклонно. И это приятно. Спасибо. Это Карамзин, кажется, сказал, что писание стихов — попытка преодолеть одиночество. Одиночества я больше не чувствую. За что всем читающим мои стихи с удовольствием большое спасибо.
Приятно, конечно, получать положительную оценку своей литературной деятельности от уважаемых мной авторов. Например, я был очень польщён вниманием ко мне Леонида Шваба. Когда он приезжал в прошлом году в Москву, я подошёл к нему, чтобы попросить его дать подборку стихов для «эпического» номера журнала РЕЦ. А он так мне обрадовался, сказал, что давно меня читает. Мы подружились. Часто переписываемся. Ещё меня на фестивале «Киевские лавры» похвалил Алексей Цветков. Это было крайне неожиданно.
Естественно, я очень боюсь изменений в себе к худшему. Очень боюсь потерять самокритичность. Надеюсь, она у меня есть. Но пока медными трубами меня не испытывают. Пока — чем больше хвалят, тем более слабыми почему-то кажутся мне мои стихи. Не хотелось бы утратить уверенность в себе. Без неё писать сложно.